Текст: Людмила Прохорова
Свой дебютный роман «Собрание сочинений» шведка Лидия Сандгрен писала 10 лет. И результат стоил потраченных усилий. Роман стал бестселлером в Швеции. На родине писательницы он вышел тиражом в 100 000 экземпляров, кроме того автор была удостоена самой престижной шведской Августовской премии в номинации «Лучшая художественная книга 2020 года».
Стиль Лидии Сандгрен сравнивают с образностью и выразительностью прозы Донны Тартт и динамичным и наполненным правдой жизни повествованием Элены Ферранте.
Роман охватывает временной отрезок длиною в 30 лет. Герои книги, Мартин и Густав, дружили со студенческих времен. Их кумирами были Сартр, Камю, рок-звезды, а сами они были полны желания изменить мир. Новая знакомая по имени Сесилия стала новой точкой отсчета в судьбах друзей. Мартин Берг, выросший в бедной семье, мечтал писать, но не закончил и не опубликовал ни одного своего текста. Зато сделал карьеру в издательстве, которое со временем и возглавил. Аристократ Густав, бывший в юности интеллектуальным разгильдяем, стал всемирно известным художником. Сесилия вышла замуж за Мартина и родила ему двоих детей, оставаясь при этом постоянной музой для Густава — ее он неоднократно изображал на своих картинах, принесших ему мировую славу.
Но все изменилось. Сесилия бросила детей и мужа, внезапно и бесследно исчезнув из жизни Мартина. Дружба, семейные связи, прежние идеалы и творческие мечты — все разрушилось и подверглось переоценке. Спустя годы повзрослевшая дочь Сесилии и Мартина читает рукопись Филиппа Франке, писателя из Берлина, и ей кажется, что в тексте упоминается ее мать. Девушка хватается за эту призрачную нить, в надежде, что она приведет ее к Сесилии. И ей, и ее отцу предстоит сделать множество открытий, погружаясь в события далекого прошлого.
Книга «Собрание сочинений» переведена на 14 языков, права куплены издательствами в 17 странах. В России он вышел в октябре 2022 года. На ярмарке non/fictio№24 ее представили переводчица Ася Лавруша и редактор Екатерина Потапова.
«Когда я только читала 150-страничный английский семпл, то подумала о пушкинском "Над вымыслом слезами обольюсь". Фрагмент мне очень понравился. Затем я читала саму книгу еще несколько раз, и только с третьего раза в финале для меня по-настоящему открылось, как Сандгрен задумала этот роман», — поделилась Екатерина Потапова.
Приглашенные на презентацию блогеры отметили: «Когда читаешь аннотацию, то кажется, что найдешь под обложкой триллер, но это вообще не триллер! Это нелегкое чтение, но 700 страниц читается влёт».
Из зала спросили, какое послевкусие оставляет после себя роман. «Ощущения очень светлые, — ответила переводчица. — Я не назову их приятными, но ощущения от этой книги больше всего напоминают те, что возникают после прочтения классического романа. "Собрание сочинение" идет в противовес остромодным метамодернистским произведениям».
Лидия Сандгрен «Собрание сочинений», пер. с швед. Ася Лавруша, — М.: АСТ, 2022
Густав Беккер не был похож ни на кого из знакомых Мартина, и хотя они проводили вместе бóльшую часть суток, но точку на карте социальной жизни, куда можно было бы определить нового друга, Мартин найти не мог. Неприветливый, с вечным альбомом для рисования в руках, он производил впечатление странного типа. Их одноклассники, туповатые и благовоспитанные любители джемперов с V-образным вырезом, ограничивались лишь косыми взглядами, но в ночном трамвае Густава с большой вероятностью могли бы и побить, потому что кому-нибудь могла не понравиться его наружность. А он не смог бы себя защитить ни словом, ни действием.
И в то же время Густав напоминал Мартину не отличавшихся миролюбивостью дерзких панков. Отчасти из-за «вороньего» стиля одежды, отчасти потому, что Густав действительно водил дружбу с некоторыми из них. Когда они шли через Васапаркен, кто-нибудь из панковской тусовки часто восклицал: «О, Густав!», и он ненадолго останавливался перекинуться парой слов, пока Мартин мусолил сигарету, от которой ему чаще всего становилось дурно.
В покрытых заклёпками и шипами кожаных куртках, панки перемещались стаей, сопровождаемые звяканьем цепей, скрипом сминаемых пивных банок, харканьем и плевками. И хотя в целом они освежающе контрастировали и с загорелыми, правильными спортсменами (которые давно стояли Мартину поперёк горла), и с якобы вымирающими (и абсолютно неинтересными) поклонниками диско, и с крутыми любителями прогрессивного рока (чтобы примкнуть к этим, надо было больше интересоваться политикой) — но всё равно что-то удерживало их на расстоянии, потому что, положа руку на сердце, толпа, какая бы она ни была, — это всё равно толпа.
— Одеваются одинаково, слушают одинаковую музыку, — говорил Мартин. — И по-моему, неважно, «АББА» это или Эбба Грён.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что это в любом случае поведение толпы.
— Да, пожалуй. Но я как-нибудь отведу тебя в «Эрролс»...
Что такое «Эрролс», Мартин не знал, а притворяться не имело смысла, и он раздражённо спросил:
— Это что ещё такое?
— Рок-клуб. — Несколько месяцев назад Густав был на его открытии. — Сумасшедший дом. Когда играли Göteborg Sound, их солист изрезал себе щёки бритвой.
— Что он сделал?
— Просто взял и саданул себе по щекам. Публику забрызгало кровью, там всё было в крови. Кому-то удалось его остановить и отвезти в больницу. Но знаешь, что самое безумное? На следующий день они снова выступали! Хотя ему наложили двадцать два шва. Он выглядел немного расстроенным, но там был такой драйв!
— М-да, — выдохнул Мартин.
— Там вроде бы скоро выступает Attentat.
— Но как ты прошёл? — На восемнадцать лет Густав не тянул, даже с фальшивым удостоверением личности.
— У меня там есть знакомый... — сказал Густав. — Не всегда, но иногда он меня пускает. — Мартин посчитал парадоксом тот факт, что заведение, сцепившееся в схватке с властью, настаивает на возрастном цензе для посетителей. Густав возразил: если они будут впускать всех встречных-поперечных, они превратятся в развлекательный центр. Как бы там ни было, их визит надо отложить до того времени, когда там будет работать его приятель, а сейчас он в Амстердаме, и когда вернётся, пока неясно.
***
Когда вечером в пятницу Густав должен был пойти с матерью на концерт («какой-то русский играет Шопена»), Мартин ощутил, что его общество стало чем-то настолько само собой разумеющимся, что он не мог придумать, чем заняться. В итоге отправился в их любимое кафе в Хаге, убил пару часов, перечитывая любимые места из «Дней в Патагонии», но там было очень шумно, и у него разболелась голова. Потом поплёлся домой и лежал в кровати, пока сестра не крикнула, что ему звонят. Преодолевая краткий путь из своей комнаты до аппарата, успел решить, что это наверняка Густав, что концерт по какой- то причине отменили. И не сразу узнал голос, раздавшийся в трубке.
— Алло, — произнёс Роббан, — давненько не виделись.
Мартин вспомнил несколько записок (Роберт звонил во вторник вечером), он забывал о них, едва увидев. Роббан что-то говорил и говорил и до сути, как всегда, дошёл не сразу. Может, Мартин заглянет, чтобы выпить пива и послушать пластинки?
— Ну-у нет, наверное...
Он услышал ещё чей-то приглушенный голос.
— Сусси тоже считает, что ты должен прийти.
— Было бы классно, но... у меня... уроки.
Они повесили трубки, обменявшись любезностями в духе тех, что обычно практикуют взрослые, встретившись в магазине, — созвонимся, обязательно, в самом ближайшем будущем, действительно давно пора встретиться. Когда он возвращался к себе, его окликнула мать: иди ужинать.
Мясной рулет с картошкой. У жующего Аббе активно двигались усы. Биргитта резала еду на кусочки, на коленях у неё лежала салфетка. Кикки болтала о показательном выступлении на гимнастике.
— Как интересно, детка, — произнесла Биргитта, и родители заговорили об отставке Турбьёрна Фельдина.
Позднее, когда отец ушёл на работу в ночную смену, мама занялась мытьём посуды, а сестра впала в транс перед телевизором, Мартин сел на кровать и почувствовал, что ему трудно дышать. Впереди не один час бодрствования. Тяжесть на сердце. Густав сидит в бархатном кресле концертного зала Бергакунг, а пианист в чёрном фраке только что взял первый аккорд...
Он быстро встал.
— Пойду погуляю! — крикнул в сторону кухни.
— Поздно вернёшься? — В дверях показалась вытирающая крышку кастрюли мама, спокойная и явно поинтересовавшаяся просто так, чтобы знать. Она всегда отпускала его из дома и критически отреагировала только один раз, когда однажды в девятом классе он вернулся домой пьяным, умудрился споткнуться о неудачно поставленный стул, после чего его вырвало на пол в прихожей. «Но, Мартин...» — запахивая халат, сказала Биргитта таким тоном, от которого ему стало настолько стыдно, как не было бы, если бы мать его отругала.
— Нет, — покачал он головой. — Просто немного пройдусь. — Она кивнула и вернулась к посуде.
Вечер был холодным и влажным. Мартин поднял воротник, как у Альбера Камю. Вместо дутой красной куртки, которую ему купили в девятом классе — на тот момент вершины эстетического совершенства, — он приобрёл в комиссионном чёрное пальто. Поначалу казалось противным ходить в одежде, которую кто-то носил, но Густав был полон энтузиазма.
— Чёрт, да ты же вылитый Хамфри, если бы он слегка расслабился и начал пить пиво вместо виски со льдом.
И Мартин представлял, как свет фонаря выхватывает из мрака улицы тёмную фигуру, одетую в пальто. Одинокие тени выгуливали собак. Он бесцельно шёл в направлении центра. В похожем на дворец здании на Линнеплатсен яркими огнями светились окна. Дома в Линне такие красивые, но все, кого он оттуда знал, курили травку и жили на пособие. Чёрные мокрые улицы, тёмные витрины.
Он двинул к Йернторгет через Хагу. С верхних этажей доносились приглушенные звуки музыки, плакат, натянутый между двумя окнами, призывал «СОХРАНИМ ХАГУ!», голоса и смех прохожих. Антракт, и волна прилива вынесла Густава, его мать и остальных слушателей в фойе. Возможно, Густав вышел на улицу глотнуть воздуха или покурить и сейчас видит то же небо, что и Мартин, — тёмно-синий свод с чернильными кляксами облаков и дрожащими от одиночества звёздами.
Ноги привели его на Магазингатан. Он шёл не спеша, словно возвращался домой, куда невозможно опоздать. «Эрролс» он идентифицировал издалека, у входа стояла шумная компания. Преодолев по противоположной стороне улицы примерно половину пути, Мартин зажёг сигарету. Из дверей рок-клуба доносились глухие ударные и голодный гитарный вой. Он немного постоял, глядя в конец улицы, а докурив, затоптал окурок на булыжной мостовой и развернулся в сторону дома.
IV
ЖУРНАЛИСТ: Как бы вы охарактеризовали литературную среду того периода?
МАРТИН БЕРГ: Это было прекрасное время. Предполагалось, что литература должна быть нравоучительной и... честной в некоторых политических вопросах. Что впоследствии, разумеется, сделало её невероятно скучной. И в конце концов люди начали действовать от противного.
ЖУРНАЛИСТ: И вы?
MАРТИН БЕРГ: Мы считали себя в первую очередь эстетами, а не революционерами. Что, возможно, было вполне революционно в семидесятые...
ЖУРНАЛИСТ: Говоря «мы», вы подразумеваете себя и Густава Беккера?
***
Единственная попытка написать о своей семье и детстве, то есть создать слегка замаскированную автобиографию, как- то предпринятая им в гимназии, не вызвала у него ничего, кроме скуки.
- Он вырос в самом дальнем конце Кунгсладугордсгатан. Семейство N обитало в кирпичном доме с безликим фасадом, зелёный косогор двора, спускаясь вниз, безвольно сливался с улицей. Позади дома располагался садовый участок — несколько кустов худосочной сирени и крыжовника. Имелась беседка, место для барбекю и скрипучие садовые качели под навесом из рифлёного пластика, откуда приходилось регулярно убирать опавшие листья. В гараже стоял тёмно- синий «вольво амазон» 1960 года. Ещё были окна, не раскрывавшие никаких секретов, и входная дверь с почти постоянно молчащим звонком.
И хотя писал он это, сидя в гремучем пивном баре, настроение он почувствовал тонко и точно. Медленное тиканье часов. Дым маминых сигарет, ползущий вверх равнодушной змеёй. Коричневатые в клетку обои в его комнате, на которые он, случалось, пялился так долго, что в конце концов ему хотелось закричать. Спина матери, молча моющей посуду. Шелест газеты, которую в беседке читал отец. Скрип садовых качелей. Мерцание теле- экрана. «Эхо» без четверти пять. Подстриженный газон. Асфальт на проезжей части и тротуаре летом. Вечный выбор — ускорить время, поссорившись с сестрой, или поехать куда глаза глядят на велосипеде.
Нежелание восстанавливать всё это было настолько сильным, что продолжить он попросту не смог. Впрочем, поразмышляв, решил, что проблема, возможно, в самом жанре — «Слова» Сартра тоже ужасны.
Другое дело — семейство Беккер. Это более благодатный материал для романа. В их квартире на углу Улоф-Вийксгатан и Сёдравэген Мартин бывал в общей сложности всего несколько раз, и в его памяти тут же возникли утратившие резкость и подсвеченные сепией картины прошлого. Присутствие директора фон Беккера ощущалось постоянно — струя сигарного дыма, шляпы на верхней полке в прихожей, тёмное пальто на вешалке, — но в действительности Мартин виделся с ним всего лишь один раз. В подъезде. Они поднимались по лестнице, а отец Густава спускался. Около сорока пяти, но походка энергичная. Его легко было представить на теннисном корте. Костюм, портфель, очки в черепаховой оправе. Мартин понял, кто это, ещё до того, как мужчина остановился и изрёк, словно в каком-нибудь киножурнале: «Вот так встреча», потому что с тех пор, как в порту начались неприятности, его портрет иногда появлялся в газетах. Он был исполнительным директором одного из пароходств. Не «Трансатлантик», это Мартин запомнил бы, но, кажется, «Стрёмбергс»?
— Папа... — Густав отвёл взгляд. Всё его существо явно разрывалось надвое — остановиться или пойти дальше, как будто ничего не произошло. Мартина внезапно осенило: проблема не в нём, наоборот, Густав не хочет, чтобы друзья встречались с его родителями.
— Здравствуйте, — сказал Мартин, протягивая руку. — Мартин Берг.
— Бенгт фон Беккер. — Этим голосом можно было бы визировать документы — подпись получилась бы крупная, с наклоном, выведенная перьевой чернильной ручкой.
— Это, соответственно, отец, — сказал Густав после того, как захлопнулась входная дверь.
Госпожа фон Беккер, появившись из лабиринтообразных недр квартиры, сказала, что ей чрезвычайно приятно познакомиться с Мартином. Марлен («меня назвали в честь Дитрих») была одета в бежевый костюм, не делавший тайны из её крайней худобы. Взгляд быстро сместился с уровня глаз куда-то вниз — к её ногам и львиным ножкам кряжистого комода. На фоне сияющего паркета и персидского ковра вещмешок Густава выглядел оборванцем.
— Я отведу девочек на хореографию, — обронила она где-то рядом с изящной скамеечкой для ног. Тут же, как по заказу, появились и сухо поздоровались две младших сестры лет одиннадцати-двенадцати, обе в пачках и с пуантами в руках. — По-моему, в холодильнике осталась какая-то еда... — На миг лицо Марлен стало растерянным, но потом на нём, точно лампочка, вспыхнула улыбка, и Марлен поцеловала сына в щеку.
Густав с мрачной физиономией смял край свитера.
Его комната выходила во внутренний двор дома с чугунными балконами и рядами высоких окон, в которые он, судя по всему, смотрел часто, потому что показал, где живёт старик — бывший военный, любитель ходить нагишом, а где женщина, которая днём изменяет мужу, как предполагал Густав, с почтальоном.
— Все думают, что это клише, а это, оказывается, правда жизни. По части грехов люди не так изобретательны, как кажется.
В углу стоял мольберт, повсюду валялись наброски. На стене висел кусок восточной ткани, прикреплённый канцелярскими кнопками. Постель не заправлена. На широких подоконниках завалы книг в мягких обложках, газет, пластинок, пустых сигаретных пачек, здесь же упаковка акварельных красок и банки с кисточками. У невысокого, в стиле рококо комода открыт один ящик, словно комод пытался выплюнуть содержимое (в основном носки), но ему это не удалось. На комоде бронзовая статуэтка балерины.
— Красиво тут у тебя, — сказал Мартин. Густав как будто этого не услышал.
— Идём, — произнёс он, — кое-что стырим.
— Что?
Но Густав лишь взял его за руку и потянул за собой.
Где-то пробили часы. Ковровое покрытие приглушало шаги.
В гостиной Густав остановился, раскинул руки в стороны и осмотрелся, как искатель приключений, впервые поднявшийся в горы. Кожаные кресла и диван выглядели совершенно новыми. В мраморной пепельнице ни одного окурка. Пустой журнальный столик, пустая ваза для цветов. Суперсовременный телевизор. Вероятно, чета фон Б. смотрела здесь субботнее вечернее шоу, но было гораздо легче представить их в комнате, которую Густав назвал «салоном»: исключительно антикварная мебель, картины на стенах, мягкий свет хрустальной люстры.
Мартин рассматривал книжные полки. Ряды книг в кожаных переплётах с золотым тиснением. Он вытащил «Отца» Стриндберга. Издание 1924 года. Скрипучий корешок, жёсткие, нечитаные страницы.
Густав пошарил рукой за книгами.
— Что ты делаешь?
— Voilà, — подмигнул он и вытащил полбутылки водки. — Держи.
Он прошёл в глубь комнаты. Почесал спину так, что футболка приподнялась и обнажила полоску кожи.
— Но... разве не заметят?
— Она никогда ничего не скажет.
Сунув руку в большой синие-белый керамический сосуд, Густав вынул оттуда на четверть пустую бутылку коньяка.
— Непременно в вазе династии Мин, — проговорил он. — Вкус у неё все-таки есть.
Они пошли дальше. Салон. Кухня. Длинный коридор для прислуги. Зал с эркером. Единственным помещением, где Густав не провёл обыск, был прокуренный кабинет с большим письменным столом в центре. В комнатах сестёр он тоже не искал, но заглянул туда шутки ради. У обеих стены были оклеены плакатами с изображениями лошадей, «АББА» и Теда Гердестада с гитарой через плечо. Густав бросил Мартину старого лысоватого мишку и сказал:
— Не понимаю, почему она до сих пор его хранит. Думаю, тут хитроумная тактика: она кажется младше и безобиднее, чем на самом деле. Шарлотта — это реальный дьявол, просто Макиавелли. У неё под контролем вся моя бывшая школа, включая педагогический коллектив. Она реальный кукловод.
— А выглядела довольно милой, — сказал Мартин, хотя точно не понял, о какой из сестёр идёт речь.
— Внешность обманчива, друг мой. Обманчива... — Густав вдруг с внезапным интересом взял какую-то тетрадь, лежавшую на прикроватной тумбочке, но, пролистав её, презрительно вернул на место:
— Книга расходов. О боже. Эта девица выросла бы капиталисткой, даже если бы её феями-крёстными были Кастро, Мао и Маркс, а отцом — Троцкий...
В спальне родителей были опущены жалюзи и царил праздный полумрак. Огромная кровать, ни морщинки на шёлковом покрывале. Мартину всегда казалось, что так должен выглядеть номер в отеле. В ящике косметического столика Густав нашёл ещё одну бутылку водки, но, недолго поколебавшись, вернул её на место. Завернул находки в свитер и положил в свой вещмешок.
И пока он делал бутерброды и допивал остатки молока, Мартин проверял у него заданные на дом французские слова.
