«Доктор Сакс»: концентрированный Керуак

Текст: Андрей Мягков

Джек Керуак. "Доктор Сакс" / Пер. с англ. А. Щетникова — СПб.: Чтиво, 2023

Первое и главное, что любому читателю стоит знать о «Докторе Саксе» — вряд ли это тот текст, посредством которого следует знакомиться с Керуаком. Так что если вы не читали более популярных «Бродяг Дхармы» и «В дороге» и не в восторге от радикального модернизма — ну, не то чтобы покиньте аудиторию, но я вас предупредил.

Еще, пожалуй, лучше иметь в виду, что это не первое явление «Доктора Сакса» на русском — в 2012 году роман уже выходил в переводе Максима Немцова в издательстве «Азбука». Нынешнему переводу Андрея Щетникова, оперившемуся под крылышком питерского «Чтива», таким образом, не избежать сравнений с предшественником.

Ну и наконец, довольно опрометчиво залезать в этот текст без знания контекста — а то ведь точно ноги переломаете.

«Доктора Сакса» Керуак написал лет за пять до «Бродяг Дхармы» и плюс-минус в тот же период, когда появился «В дороге» — в 1952 году. А опубликовал уже в 1959-м, после того, как два помянутых романа были изданы и снискали Керуаку славу «короля разбитого поколения». Писался он в Мехико, дома у еще одного героя битников, Уильяма Берроуза — над ним тогда висела нешуточная угроза 20-летнего тюремного срока за убийство жены, которую накачанный всякой дрянью Берроуз случайно застрелил; пытался снести с головы супруги стакан «в стиле Вильгельма Телля», а в итоге зарядил ей промеж глаз. По легенде Керуак, и сам находясь под действием наркотиков, в мае 52-го частенько хватал пишущую машинку, запирался в туалете у Берроуза и ваял роман. Вы ведь наверняка слышали о 36-метровом рулоне бумаги, на котором Джек без единого знака препинания за двадцать дней написал «В дороге»? Вот и здесь примерно та же история.

В письме Гинзбергу — тоже знатному битнику — Керуак доходчиво объясняет, как их с Берроузом быт породил избыточную даже по его меркам фрагментарность: «"Доктор Сакс" был написан под кайфом от чая, не задумываясь, иногда Билл [Берроуз] входил в комнату, и на этом глава заканчивалась...» Текст действительно то и дело обрывается прямо на глазах.

В еще более раннем послании, отправленном Гинзбергу прямо во время работы над романом, Керуак успел описать и свой патентованный ныне подход к творчеству: «Я просто буду импровизировать (имеется в виду джазовая импровизация: Керуак использует глагол «blow», дословно - «дуть». - Прим. А.М.) о Тени, видение которой являлось мне в 13 и 14 лет <...>. Кульминацией станет сам миф, каким он мне приснился осенью 1948 года». И чуть дальше упоминает, что текст представляет собой «[различные] ракурсы моего детства, крутящегося как обруч».

Ничего удивительного — все герои Керуака автобиографичны — но случай «Доктора Сакса» все-таки особый. Здешнее альтер-эго писателя зовут Джек Дулуоз, и это единственный не «одноразовый» персонаж, который который кочует из книги в книгу и появляется аж в восьми романах; сам писатель называл их «Сагой о Дулуозе». Собственно, «Доктор Сакс» как раз и является первой книгой этого цикла, отвечающей за детство.

Слово «сюжет» применительно к этому роману звучит довольно самоуверенно, но в самых общих чертах здесь происходит вот что: Джеку снится сон, в котором он оказывается в Лоуэлле, городке своего детства. Это запускает бесконечный калейдоскоп воспоминаний и сновидений, в которых присутствует не только маленький Джеки, играющий с друзьями в бейсбол и воображающий скачки в своей комнатке, но и Доктор Сакс: мрачноватый, но хороший в сущности парень. Тем более, что без него никак: Замок, стоящий на Змеином Холме неподалеку от города, населяет всяческая нечисть, под Холмом притаился Мировой Змей, постепенно выползающий наружу, и только Доктор Сакс может его остановить.

Стиль Керуака часто объясняют через музыку: он сам неоднократно говорил, что пытался строить свою литературу по принципам джазовой импровизации. Если и тут зайти через музыку, то «Доктор Сакс» — это не просто бибоп (джазовый стиль, для которого характерны быстрый темп и сложные импровизации), а бибоп на ускоренной перемотке.

Сам Керуак называл «Доктора Сакса» своим любимым текстом. Остается только догадываться, почему: может, потому что именно этот роман дал старт его биографической «Саге о Дулуозе» — такое предположение, например, высказывает переводчик Щетников в комментарии. А может, по той самой причине, что описана абзацем выше: более «спонтанную прозу» трудно себе вообразить.

Когда говорят о «спонтанной прозе» Керуака, обычно упоминают спонтанность мысли: текст, по задумке, должен был ложиться на бумагу в том же виде, в каком приходил в голову, имитируя мгновенное восприятие реальности. Получался этакий естественный поток сознания, местами напоминающий скорее верлибр, чем прозу: ритм и поэтическая образность были важнее связности и смысла, а главной задачей становилось выразить невыразимое. И хотя распространенное мнение о том, что Керуак просто вываливал буквы на бумагу, совершенно не занимаясь редактурой, та еще брехня — черновики он иногда переписывал как заведенный — небрежность определенно была частью концепта. Потому вечная дихотомия, на которую обрек себя Джек, закономерна: до сих пор его кличут то гением, то графоманом. Показательно и то, что главный, пожалуй, литературный антагонист Керуака среди современников — въедливый стилист Трумен Капоте — как-то припечатал своего коллегу фразой «это не писательство, а печатание».

Даже не автобиографический коллаж, собранный из клочковатых снов, калейдоскопических трипов, обрывочных воспоминаний и словесных игр — а просто ворох кусочков реального и невероятного, из которого вы сами собираете коллаж. Потому довольно бессмысленно расшифровывать «Доктора Сакса»: кто-то соберет из этих лоскутков мощнейшее поэтическое высказывание о детстве и самой сути детского восприятия мира, а у кого-то выйдет первостатейная белиберда.

В таких кружевных отношениях читателя и текста особая роль — у переводчика, который становится сам себе медиумом. Тут, опять же, все предельно субъективно — но перевод Максима Немцова десятилетней давности, пересыпанный неологизмами и аллитерациями, дышит как будто легче, тогда как перевод Андрея Щетникова словно бы останавливается иногда перевести дыхание. Но чего попусту сотрясать воздух — вот вам перевод Немцова (М.: Азбука, 2012):

Я слышал, как она подымается от валунов стонущим ши́пом, завывая водой, расхлябь, расхлябь, уум, уум, ззуууу, всю ночь напролет река говорит «зууу, зууу», звезды вправлены в крыши, что как чернила. Мерримак, имя темное, щеголял темными долами: у моего Лоуэлла на скалистом севере имелись громадные древа древности, что покачивались над затерянными наконечниками стрел и скальпами индейцев, в гальке на аспиднобрежном обрыве полно схороненных бусин, по ней ступали босиком индейцы. Мерримак налетает с севера вечностей, катаракты ссут на клоки, цеки и накипь скал, вскипь, и катит емчужно к кулешу, упокаиваясь в оброшенных каменных ямах, сланцево острых (мы заныривали, резали себе ноги летними деньками, вонючие сачки), в камнях полно уродственных старых сосучек, что в пищу не пищат, и дряни из стоков, и красителей, и заглатываешь полнортом тошнотную воду — При лунной ночи вижу я, как Могучий Мерримак пенится тыщей бледных коней на трагичных равнинах внизу.

А так выглядит тот же фрагмент в исполнении Щетникова из нового издания:

Я слышал, как он встаёт над камнями в бурном потоке, они стонут вместе с водой, плеш-ш, плеш-ш, о-ом, о-ом, су-у-у, река ночь напролёт говорит су-у-у, су-у-у, звёзды впечатаны в крыши, как типографская краска. Мерримак, тёмное имя, играет в тёмных долинах: в моём Лоуэлле огромные древние деревья скалистого севера качались над каменными наконечниками стрел и индейскими скальпами, галька на сланцевом берегу была полна скрытых бусинок и исхожена босыми ступнями индейцев. Мерримак приходит с севера вечности, переливается через пороги, пенится на камнях, шлёпает капусткой, затихает в каменных заводях с острым сланцем (мы ныряем, раним ноги, вонючие прогульщики летнего дня), все камни в уродливых старых несъедобных сомиках, в дерьме сточных вод и красителях, а ты наглотался воды — лунной ночью я вижу, как Могучий Мерримак пенится сотнями белых коней, падая на трагические плёсы внизу.

Думайте, как пелось в одном стихотворении, сами.