Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Блокадное небо
Известие о войне застало его на даче, на станции Вырица. В конце июля его вместе с такими же восьмилетками попытались эвакуировать в Старую Руссу. Но немцы пришли туда еще раньше, чем под Ленинград. К счастью, нашелся эшелон, на котором они вернулись в город.
Городницкий рассказывал: «Помню, как на станции Малая Вишера нас бомбили, как подожгли хвостовой вагон, как мы сами прятались под вагонами… Как-то все же вернулись». Спаслись. Но потом была блокадная осень и самая страшная, ни с чем не сравнимая по глубине человеческого горя – первая – блокадная зима. Сгорел дом, в котором они жили. Отца перевели в Омск. Он был военным гидрографом, ценным человеком для фронта и тыла. Нет слов, чтобы рассказать об испытаниях, которые довелось тогда испытать ленинградскому мальчишке. Наверное, поддерживало только то, что он не один. И он никогда не был один. Всегда находились понимающие глаза и плечи, на которые можно опереться. Но самым большим ударом стало ожесточение многих, которое не скрылось от глаз восьмилетнего мальчика. Всё это и стало тайным птичьим языком его поэзии. Холодный блокадный ветер научил его прислушиваться к окрестностям и искать строки, которые подошли бы к размышлениям, впечатлениям и настроениям. Ветер непременно вспоминается в стихах о тех днях:
- Ветер злей и небо ниже
- На границе двух эпох.
- Вся и доблесть в том, что выжил,
- Что от голода не сдох.
- Что не лёг с другими рядом
- В штабеля промёрзших тел,
- Что осколок от снаряда
- Мимо уха просвистел.
Александра вывезли по ладожскому льду, по Дороге жизни, в апреле 1942 года, вместе с другими истощенными ленинградскими детьми. К счастью, морозы тогда стояли долго. Годы спустя он посвятил стихи «неизвестному водителю», который тогда спас их.
Дядька поэта – старший лейтенант и тезка Александр Серегин – погиб в самом начале войны в Бресте. О нем он еще совсем молодым человеком написал стихи – на мой взгляд, из самых сильных:
- Полковник на снимок: «Дайте-ка.
- Давно — не узнаешь с ходу».
- Выходит, он помнит дядьку
- По тридцать давнему году.
- Выходит, он помнит ясно,
- А тётка, видно, забыла, —
- Шлем со звездою красной
- Среди тряпья сохранила.
- А я вспоминаю Киев,
- И запах печёного хлеба,
- Две сильных руки мужские,
- Меня поднявшие в небо.
Обратите внимание на щегольскую рифму в начале стихотворения. Но она не мешает, не кажется избыточной демонстрацией мастерства, которое неуместно в трагическом и правдивом сюжетном стихотворении. Так через его детство прошла война.
«Снег над палаткой кружится»
Он хотел стать историком. Истории в его стихах много, в особенности – в последние десятилетия. Но поступил на геофизический факультет Горного института. Героический, прославленный. Важно и то, что туда даже в пору «борьбы с космополитизмом» принимали почти без оглядки на анкету. Тем более – парня, окончившего школу с золотой медалью. Но чтобы туда поступить, пришлось сдавать не только обыкновенные экзамены, но и прыгать с вышки, с трех метров, в холодную погоду, на Гребном канале, что на Крестовском острове, в Ленинграде. И он полетел в открытую воду – кстати, в то время еще не умея плавать. После этого десятилетия прошли в экспедициях. В Сибири, в океане.
В его комнате всегда – может быть, еще с дошкольных лет – стоял портрет Пушкина. А потом – в душе – навсегда поселился еще и Киплинг. Когда Городницкий стал писать всерьез – учился в первую очередь у Михаила Слуцкого. Самого мужественного и «прозаического» поэта, ни на кого непохожего. Но он не стал подражать Слуцкому, хотя и подпал под его обаяние. Просто не боялся прозаизмов, не боялся «рассказов в стихах». С другой стороны, у него с детства был абсолютный музыкальный слух. Городницкий не выучился играть ни на фортепиано, ни на аккордеоне, ни – всерьез – на гитаре. Не сложилось. В экспедициях, среди геологов, он начинал петь без сопровождения. Потом ему аккомпанировали замечательные гитаристы – такие, как Сергей Никитин. Так и повелось. Городницкий мог бы и сам «тревожить струны» на сцене. Но – средненько. А такого он себе не позволяет.
В 1958 году появился «Снег» – песня, которую помнят все, кто хотя бы раз ее слышал. Он написал ее в далекой экспедиции, где-то в районе Енисея – и, поначалу без помощи радио и в отсутствие магнитофонов, ее узнали миллионы людей:
- Снег, снег, снег, снег,
- Снег над палаткой кружится.
- Вот и кончается наш краткий ночлег.
- Снег, снег, снег, снег
- Тихо на тундру ложится,
- По берегам замерзающих рек
- Снег, снег, снег.
Он стал одним из основоположников авторской песни, которую чаще высокопарно называют бардовской. Что это значит? В первую очередь, что он начал напевать свои стихи друзьям не по моде, а по велению души, когда это еще не вошло в «джентльменский набор». Повсеместным явлением = жанр стал несколько позже, и песни Городницкого оказались едва ли не первыми гимнами движения. В особенности – «Атланты», которые по скупой торжественности слога годятся для гимна. Вот уж действительно – стихотворение, в котором нет ни одного лишнего слова.
- Когда на сердце тяжесть
- И холодно в груди,
- К ступеням Эрмитажа
- Ты в сумерки приди,
- Где без питья и хлеба,
- Забытые в веках,
- Атланты держат небо
- На каменных руках.
Здесь все предельно просто и ясно. «На сердце тяжесть и холодно в груди» – так бывало с каждым, и именно такими словами мы описывали свое состояние. Но как неимоверно трудно после «диагноза» выйти к образу атлантов, которые – и в Эрмитаже, и повсюду, в каждом сердце. Сколько людей подпевает Городницкому после первых же аккордов этой песни…
Городницкого стали публиковать – одного из первых в певческой плеяде поэтов. Вышла книга «Атланты», которую сегодня сам автор считает слабоватой, но, возможно, зря. «Пораженья от победы…»
Он, уже будучи известным и многими любимым, вошел в строй «бардов», создавал фестивали, не отделял себя от этого сообщества. Почему-то уже давно принято высмеивать это явление, с непонятным высокомерием по отношению к гитарам и напевным стихам…
Его песни с давних пор исполняли с эстрады – начиная со «Снега». Хорошие певцы, голосистые, музыкальные, даже артистичные. Но все это не сравнить со скупым авторским исполнением. И «Атлантов» сколько бы ни пели братья-барды, убедительнее всех – Городницкий, не выводивший рулады. Он поет твердо, иногда – как будто скандирует. И нас захватывает авторская убежденность в том, что вот сейчас, в эту минуту мы слышим нечто самое важное…
Думаю, трагические стихи лучше всего удаются острословам. У Городницкого тончайшее чувство юмора и самоиронии – с артистически отточенным серьезным выражением лица. А репризами его из давних шутливых песен мы и сегодня перебрасываемся. Достаточно вспомнить несколько строк про «жену французского посла». Классика иронической поэзии.
Корабли КСП
Почему мы так часто слышим пренебрежительные речи о «поэзии под гитару»? Думаю, тут бурлит снобизм к прежним увлечениям, которые, когда прошел ажиотаж, стали казаться наивными – и это несправедливый суд. А это сложное и многоликое явление, возникшее не как лабораторный проект, а из потребности нескольких поколений в таком слове, в таком содружестве. Городницкий не стал ни гитаристом, ни вокалистом, но часто сочинял именно песни, а не стихи. И они были необходимы. Во-первых – как необходимы талантливые стихи человека, хорошо знающего своих собеседников. Во-вторых – потому что в те годы остро требовался неофициальный пласт культуры. То, что публиковалось в журналах, выходило из типографий и звучало по радио, звучало слишком «официозно» (хотя и эта литература была грандиозна, талантлива!). И главное – в то время это был слишком узкий круг. Несколько журналов и книг в год, несколько новых песен в месяц, зависевших от вкусов нескольких редакторов. Для огромной страны, которая читала, пела, переписывала стихи в тетрадки – мало, критически мало.
«Авторская песня» изначально от редакторов не зависела. Она зарождалась в дружеском кругу и гораздо быстрее «официальной литературы» начинала разговор о том, чего ждали ее адресаты. В этом секрет «золотого сечения» первой – лучшей – главы в истории этого жанра. Потом, когда начались большие концерты, фестивали, публикации, а через много лет – и эфиры, пластинки, гастроли – всё изменилось. Появились всё те же редакторы. Но Городницкий, хотя и публиковался (с перерывами, через годы опалы – но все же) в главным литературных журналах, оставался человеком, в первую очередь, независимым. Он излучает силу автора, которому не нужно ни под кого подстраиваться. Он – только там, где его ждут. И выбрасывать из стихотворений строки по чьей-то воле, скорее всего, не станет. Чувство свободы укреплялось и заслуженным статусом крупного ученого, который сначала искал богатства в северной земле, а потом – разгадывал тайны океанов.
Так откуда же возникли эти презрительные улыбки при разговоре про «кээспэ»? Поэтам с гитарой вспоминают штампы, конъюнктурные строки, образцы слащавой романтики, некоторых низкопробных любимцев публики, калифов на час. Всё это есть. Но какая плеяда в истории литературы избежала этого? Тем не менее, они необходимы – даже «фальшивые кумиры». И те, кто остался на уровне самодеятельности, но навсегда бескорыстно полюбил поэзию. Но важнее всего, что в авторской песне блистали несколько настоящих поэтов и настоящих песенников. Городницкий относился к первым. Главное, чтобы было настоящее. Достаточно нескольких строк, чтобы все понять и с уважением отнестись к явлению, которое объединяло сотни тысяч причастных. А у Городницкого таких строк – полным-полно. И еще очень важный штрих. Среди первых героев гитарной поэзии каждый отличался «лица необщим выраженьем». Вы не перепутаете Городницкого с Юрием Визбором, Евгением Клячкиным или Булатом Окуджавой. Разная фактура, разная поэтическая манера. Только поклонники зачастую общие, но разве это – беда?
Атланты еще есть…
Городницкому чужд барабанный оптимизм. И даже романтику дальних странствий он не приукрашивает.
- И горестная песня инородца
- Разбередит российскую тоску. –
Снова чеканная формула, которая, скорее всего, уже попадала в словари крылатых выражений. Это про Антона Дельвига, написавшего «народную» песню «Не осенний мелкий дождичек». Но, конечно, не только про него. У Городницкого есть несколько своих «Дождичков».
В последние годы Александр Моисеевич Городницкий пишет больше, чем прежде. Не песни, стихи. Ему некомфортно в мире, который стал жестоким и расчетливым, в котором все заглушают коммерческие песни, в которых совершенно не важны образы и рифмы. Ветер снова стал злее. Люди нисколько не поумнели за 85 лет, пока Александр Моисеевич Городницкий наблюдает за ними. А самое горькое и непоправимое, что уходят друзья и любимые.
Как хорошо, что на нашей земле еще есть атланты. Это самый банальный тост в честь Александра Городницкого. Он не похож ни на атланта, ни на циклопа. Есть более почетная должность на Земле – человек, который болеет, страдает, радуется, а главное – ищет и находит слова и созвучия. Он живет и завтрашним днем, и памятью, от которой не отделаться:
- Тает в часах песок.
- Вся голова в снегу.
- Чёрствого хлеба кусок
- Выбросить не могу.
Городницкий называет себя дуалистом по натуре. Не в том смысле, который открыли Вольтер и Дидро. В нем всегда уживалось две личности: ученый и поэт. Пожалуй, это единственный случай, когда обе личности в одном человеке проявились так ярко. Он считает, что они почти несовместимы, различий видит больше, чем сходства. Пускай как можно дольше звучит его теплый, серьезный, хрипловатый голос. Он пробуждает мысли – чтобы согласиться, поделиться неожиданным открытием или поспорить.
Поэты нечасто «разменивали» десятый десяток жизни. С учеными – энциклопедии нам в помощь – такое случается регулярно. Им чаще присуща внутренняя уверенность в своей правоте – даже в атмосфере непонимания. Поэтам в этом смысле сложнее. Да поможет Александру Моисеевичу его «дуализм»!
Отрывок из документальной кинотрилогии "И жить еще надежде", 2012
