Текст: Вячеслав Недошивин (кандидат философских наук)/РГ
Человека, который прожил 85 лет и незадолго до смерти написал о своем пути загадочную фразу: "Сколько событий, катастроф, забот, огорчений, планов, превратившихся в дым, и действительно существовавшего, но исчезнувшего навеки. Я погружен в свои бумаги по самое горло, переношусь в это прошлое, которое часто представляется настоящим…"
Это его "прошлое" представляется настоящим и нам - его читателям, зрителям, поклонникам. Но наш рассказ, может, покажется интересным еще и тем, что, по счастью, до сих пор живы некоторые немые участники почти трехвекового "таинственного убийства" - московские дома, теперь уже навсегда связанные и с именем драматурга, и с событиями, о которых рассказ.
Об этом событии говорила вся Москва. Еще бы! Ноябрьским днем 1850 года казак 5-го Оренбургского полка Андрей Петряков во время объезда Ходынского поля заметил лежащую в снегу, "в стороне от дороги", мертвую женщину. В неловкой позе, в легком платье, с золотыми кольцами на руках и даже в бриллиантовых серьгах.
Врач Тихомиров, осмотрев труп, доложил обер-полицмейстеру Москвы Лужину: "Осмотр обнаружил, что кругом горла на передней части шеи … находится поперечная, с рваными краями, как бы прорезанная рана, длиною около трех вершков. Кругом левого глаза опухоль темно-бордового цвета… Во весь левый бок находится большое кровоизлияние, причем, седьмое, восьмое и девятое ребра этой стороны переломаны, а десятое - даже с раздроблением кости".
Не сразу, но установили: убитая - Луиза Симон-Деманш, француженка, которую на русский манер звали Луизой Ивановной. В России появилась восемь лет назад как всего лишь модистка, но прибывшая первым классом на пароходе "Санкт-Петербург". А всего через год, уже в Москве, стала известной купчихой, владелицей бакалейных лавок на Неглинной и винных лавок в Охотном Ряду с капиталом в 60 тысяч рублей, с внушительной квартирой в доме самого военного губернатора гр. Гудовича в Брюсовом, с загородной дачей в Останкине и многочисленными экипажами и слугами.
Тогда же выяснилось (и это сразу донесли самому генерал-губернатору, графу Закревскому), что несчастная приехала на деньги баснословно богатого москвича Сухово-Кобылина и восемь лет была его любовницей.
Позже все обратили внимание, что на похоронах ее "этот красавец" как-то демонстративно рыдал, бросался на гроб, бился чуть ли не в конвульсиях и едва не потерял сознание. Для близких это было странно, ибо они знали, что убитый горем мужчина был в это время в связи с новой женщиной - замужней Надин Нарышкиной. Впрочем, этот "спектакль" не убедил следователя, и 16 ноября 1850 года к дому любовника на Страстном подкатила черная карета, из которой вышли два полицейских и четверо солдат с ружьями. Они вошли в дом и вывели на улицу хозяина - уже связанного и без шапки.
Тогда же, кстати, всплыла и записка убитой к нему, посланная за два дня до трагедии: "Любезный Александр, заезжайте ко мне сегодня вечером, хоть на четверть часа. Мне необходимо поговорить с Вами. Я, может быть, беспокою Вас в последний раз…" И странное добавление внизу: "Прощайте, жизнь моя очень грустна. Вероятно, Вы уже скоро не услышите обо мне в Москве".
Последний факт - эта вот записка - озадачивал. Ведь убийство вроде бы свершилось на квартире модистки. Заехал ли к ней ее любовник? В тот самый дом, где по моим сведениям, жил до 1849 года, до приезда Симон-Деманш в Россию, и сам Сухово-Кобылин.
Ныне, увы, этого дома на углу Тверской и Брюсова переулка нет - он был дважды перестроен и сейчас в нем Министерство образования и науки. Но само место, где он стоял, было и до Сухово-Кобылина "пропитано" русской литературой. В 1826-1829 годах здесь обитала вдова поэта, прозаика и драматурга Михаила Никитича Муравьева - Екатерина Федоровна Муравьева, мать братьев-декабристов. Отсюда провожала она в Сибирь почти всех жен осужденных декабристов, снабжая их деньгами, колясками, аптечками и прочим. А позже, с 1830-х годов, здесь у философа, медика, физика и ботаника Иустина Дядьковского бывали и Чаадаев, и Денис Давыдов, а затем не только Белинский, но и сам Гоголь.
Словом, место было "намоленным", и уже неудивительным кажется, что будущий драматург Сухово-Кобылин поселился здесь. Он ведь и с Гоголем в молодости дважды встречался - плыл однажды на одном пароходе где-то в Средиземном море.
Тогда его только-только тянуло к литературе. И к высмеиванию всего и вся.
"Авторство (или творчество) есть способность развить в себе напряженность, переполненность, избыток электричества, заряд; этот заряд превратить в представление или мысль; мысль излить на бумагу… и такой общественный акт духа сдать в кассу Человечества", - напишет позже Александр Васильевич Сухово-Кобылин.
Он сдаст в эту "кассу" всего три пьесы, но - какие!
Кем же был этот титулярный советник и - "мистер Х" русской литературы? Аристократ "чистых кровей", крестник императора, светский денди, острослов, завсегдатай балов, плейбой, пользовавшийся бешенным успехом у женщин, и в то же время - помещик, владелец имений в пяти губерниях, хозяин чугуноплавильных, водочных и сахарных заводов и… будущий "удачливый" драматург? И вот тут нам не обойтись уже без похода к его первому чудом сохранившемуся дому - к изящному особняку в Харитоньевском.
Там было одно из первых "семейных гнезд" знаменитых Кобылиных, столбовых дворян, ведущих род от боярина времен Калиты Андрея Кобылы.
Редкая семья могла похвастать такой родовитостью. Ведь предок их дал жизнь множеству знаковых фамилий: Лодыгиным, Колычевым, Коновницыным, Кокоревым, Боборыкиным, Образцовым, Шереметевым. Андрей Кобыла считается прародителем и самих Романовых, более трех веков правивших Россией. Но в этом доме, с двумя десятками горничных и лакеев, жила семья уже просто полковника-артиллериста, который прошел все войны с Наполеоном, потерял глаз под Аустерлицем и палил из пушек по Парижу. Правда, не к нему, не к Василию Александровичу, "малообразованному, но честному и прямодушному человеку", ходили сюда молодые профессора университета Надеждин, Погодин, Максимович, дававшие уроки детям ветерана - нашему герою и трем его сестрам, в том числе известной впоследствии графине Салиас-де-Турнимир, заметной доныне писательнице Евгении Тур. Они ходили к властной, суровой, хорошо образованной, с претензией "на европеизм", жене артиллериста - Марии Ивановне Шепелевой, которая ничего в жизни не боялась и еще в девичьи годы сама объезжала лошадей и ходила с ружьем на охоту.
Одно время она "держала" и в этом доме, и впоследствии в утраченном доме № 3 на нынешней Пушкинской площади даже некий литературный салон. Надеждин, к примеру, писал, что она "всегда имела притязания на новый образ мыслей", а историк Погодин считал, что гостиная ее - одно из "сосредоточий литературного движения", "ареопаг печатных явлений". Даже Белинский напишет брату, что дом Сухово-Кобылиных "известен в Москве своею образованностью", и признается, что ему "очень хотелось бы пожить там немножко, чтобы приглядеться на beau-monde". В этом доме был даже зал для театрализованных утренников, во время которых дети разыгрывали сцены из спектаклей и декламировали стихи.
Когда репертуар не подбирался, Сухово-Кобылины сами брались за перо - наш Александр, заметим, уже в детстве сочинял водевили и играл в них. Оттуда, думаю, его тяга к театру и закрученным интригам…
Наконец, здесь и в следующем доме Сухово-Кобылиных (Бол. Кисловский пер., 4, стр. 2) станут запросто бывать и друзья будущего драматурга: Огарев, Герцен, Константин Аксаков…
"Заряд электричества" (Бол. Кисловский пер., 4, стр. 2)
Эти гости выгодно отличались от его знакомых "московских повес": князей Льва и Сергея Гагариных, братьев Черкасских, графа Строганова и даже известного авантюриста и кутилы Николая Голохвастова. С последними Сухово-Кобылин блистал на балах, волочился за красавицами, просиживал вечера за картами или в седлах на скачках, где как-то взял даже первый приз. Впрочем, "порхание" это не мешало Александру "бороться против соблазна суеты сует", писать стихи, бывать на премьерах, заниматься математикой и философией и даже получить в университете медаль за сочинение с мудреным названием "О равновесии гибкой линии с приложением к цепным мостам".
Именно интерес к философии и погнал нашего героя в 1838 году за границу, где он, уже в университетах Гейдельберга и Берлина, влюбился в Гегеля и гегельянство. Увлечение это пронесет через всю жизнь и, несмотря на потерю многих личных бумаг, сгоревших в одном из имений, сумеет на старости лет "собрать" собственную философскую систему "Всемир", в которой путем математических исчислений докажет (так, во всяком случае, напишет в дневнике 1881 года) "возможность перехода человечества, благодаря развитию, в другое качество, качество бессмертия".
"Учение Всемир: инженерно-философские озарения" Сухово-Кобылина опубликуют только в 1995 году. Но ведь был же, был в нем тот "заряд электричества", опережавший время!
А потом, после Берлина, был Париж. И та самая встреча в ресторане "Пале-Рояль" с Луизой. Годы спустя он расскажет журналисту В. Дорошевичу, как, "скучая за шампанским", заметил за соседним столом двух француженок: почти старуху и юную белокурую, голубоглазую девушку. "Он подошел с бокалом к их столу, - пишет Дорошевич, - представился и после тысячи извинений сказал: "Позвольте мне, чужестранцу… предложить тост за французских женщин". Тост был принят, было спрошено вино, Сухово-Кобылин присел к их столу, и завязался разговор".
Наш герой блистал за столом, острил на четырех языках, сыпал анекдотами, говорил о Москве, а когда девушка пожаловалась, что не может найти себе занятия в жизни, выпалил:
"Поезжайте в Россию. Хотите, я вам дам рекомендацию. Я знаю в Петербурге лучшую портниху Андрие, первую - у нее всегда шьет моя родня. Она меня знает отлично. Хотите, я вам напишу к ней рекомендательное письмо?.."
Письмо было написано тут же, под звон бокалов. А позже, после нескольких встреч, после совместных вылазок в театральные балаганы, похожие на рестораны, и в рестораны, напоминающие балаганы, к письму была приложена и тысяча франков. На "дорожные издержки".
Так завязался тот узел, который какой уже век распутывают историки и литературоведы.
Первый арест подозреваемого (Страстной бул., 9)
Не один я жалею ныне, что дом этот на Страстном снесли в 1997 году по воле какого-то АО "Мосрыбхоз". Остался фасад, да и тот сплошной "новодел". А жалею не потому, что в нем в 1820-х жил книготорговец и издатель Александр Сергеевич Ширяев, через книжные магазины которого его полный тезка Пушкин продавал "Руслана и Людмилу" и "Евгения Онегина"; и не потому, что после 1918 года тут размещался первый ЦК российского комсомола, где часто бывал даже Джон Рид.
Жалею потому, что здесь был последний приют последнего потомка Андрея Кобылы - Александра Сухово-Кобылина.
Вообразите, здесь до 1930-х годов были целы еще угловые печи, наполовину обшитые деревом и украшенные большими зеркалами, в которые, возможно, гляделся великий драматург, поправляя визитку или подкручивая знаменитые усы. Здесь он был дважды арестован и перенес все те тяготы шестилетнего следствия, здесь родились три его пьесы и умерли две будущие жены писателя. И не символичный ли знак послала нам судьба, уничтожив это здание? Уж не сама ли великая Клио замела напоследок все "следы" и без того запутанного "дела"?
В доме на Страстном с 1849 года жил весь клан Кобылиных: смирный "зритель в семье" одноглазый артиллерист с женой и - их дети. Не знаю в точности, как отнеслась семья к двум арестам и обыскам в комнатах своего сына. Но знаю, что были обнаружены некие пятна крови на полу и стенах (ради них следователь Троицкий даже вырезал и увез из дома фрагмент паркета), что были найдены компрометирующие записки и Луизы, и самого "подозреваемого" (в одной из них он за несколько дней до убийства звал Луизу к себе и шутливо грозил, чтобы она была "у меня перед глазами и в пределах моего кастильского кинжала. Возвращайтесь и трррррр… пещите"), что были изъяты здесь целых два кастильских кинжала - ведь какая улика! - а самого "подозреваемого" доставили в Хитровский переулок, в дом № 4, в Мясницкую полицейскую часть, и заперли в "секретный чулан… обстену (так! - Авт.) с ворами, пьяной чернью и безнравственными женщинами, оглашавшими жуткими криками здание частной тюрьмы…" - так напишет позже сам обвиняемый в жалобе на имя Николая I.
11 часов допроса, шантаж обер-полицмейстера Лужина, что он арестует его родных, слежка за родовым домом, даже допрос новой "пассии" сидельца, беременной к тому времени Надежды Нарышкиной - все это случилось за шесть дней его заключения.
Соперница жертвы (ул. Пречистенка, 16)
Надежда, Надин Нарышкина, не случайная, кстати, фигура, в "деле об убийстве". Ее всерьез "рассматривали" и как повод к устранению соперницы-француженки, и даже как чуть ли не свидетельницу самого кровавого преступления. Она, "светская львица", многих сводила с ума. Красавицей, говорят, не была (небольшого роста, рыжеватая, с неправильными чертами лица), зато "до злости" была остра на язычок, уверена в себе, грациозна и настолько властна, что муж ее, Александр Нарышкин, внук сенатора и обер-церемониймейстера Ивана Нарышкина (того самого, который в 1831-м был посаженным отцом на свадьбе Пушкина), покорно таскал ее страстные записочки Сухово-Кобылину.
Жила Нарышкина в доме деда и отца мужа, в огромном здании, где в перестроенных покоях располагается ныне Дом ученых (Пречистенка, 16). Наш "подозреваемый" часто бывал тут, в том числе на балу, который устроила Надин незадолго до убийства соперницы. Тот же Дорошевич пишет:
"В один из вечеров у этой аристократки был бал, на котором присутствовал Сухово-Кобылин. Проходя мимо окна, хозяйка дома увидела на противоположном тротуаре кутавшуюся в богатую шубу женщину, пристально смотревшую на окна. Дама monde"a узнала в ней Симон-Деманш, сплетни о безумной ревности которой ходили тогда по Москве. Ей пришла в голову женская злая мысль. Она подозвала Сухово-Кобылина, отворила огромную форточку окна и поцеловала ничего не подозревавшего ухаживателя на глазах у Симон-Деманш".
А другой эпизод этого "треугольника" едва ли не вел все следствие "по делу" к трагическому финалу. Пишут, что когда пылкая француженка застала Нарышкину у своего возлюбленного, то, якобы не сдержав гнева, ударила ее по лицу. На что не менее пылкий Сухово-Кобылин "схватил с камина тяжелый канделябр, пустил им во француженку и убил ее…" Кошмар!
Было или не было это, неизвестно, но страсти кипели африканские. К оправданию Нарышкиной добавлю, что пока будущий драматург сидел в застенке, она после допроса в полиции, будучи уже беременной от любовника, срочно и тайно укатила в Париж. И, может, в том оправдание ее, что, родив там девочку и выйдя замуж, вообразите, тоже за драматурга, за Дюма-сына, она, в память об убиенной, назвала ее Луизой.
Впрочем, я забежал вперед. Ибо через шесть дней Сухово-Кобылина выпустили из тюрьмы, поскольку дворовые люди его, также арестованные, вдруг сознались в убийстве.
Такой вот кульбит!
Второй арест подозреваемого (Страстной бул., 9)
Все они, повар Ефим Егоров, конюх Галактион Козмин, горничные Аграфена Кашкина и Пелагея Алексеева, сначала хором скулили, что Симон-Деманш "жалованья не платит, одевает скудно, да еще бьет", а затем дали вдруг "признательные показания". Якобы повар ночью проник в спальню Луизы и задушил ее сначала подушкой, а потом полотенцем, которое подала ему Аграфена. Одновременно Галактион "со всей мощью" бил ее утюгом "по левому боку". Потом, приодев убитую, накрыли тело рогожей, довезли до Ваганькова и "вывалили тело в канаву". Уже отъезжая, Ефиму показалось, что Луиза еще жива. Тогда он соскочил с саней, подбежал к женщине и перерезал ей горло. Потом пили вино на квартире Симон-Деманш, сожгли в печи шубу убитой, "вероятно, сообразив, что в одном платье она уйти не могла", и договорились на все вопросы отвечать одно: "Ничего не знаем и ведать не ведаем".
Конечно, многие посчитали, что богач-хозяин подкупил своих крепостных, но все в их признаниях "поразительно сходилось".
Обвиняемые отправились на каторгу, Сухово-Кобылин вернулся в дом, а дело скомкали и отправили в архив. Но каково же было удивление и будущего драматурга, и сплетников, когда через четыре года на пороге дома на Страстном вновь возникли полицейские. Оказывается, обвиняемые отказались от своих показаний и теперь утверждали: их вырвали невыносимыми пытками. И все бы ничего, но Егоров добавил, что якобы барин "задабривал его и предложил ему 1500 рублей серебром, свободу родственникам и ходатайство об облегчении участи…"
Так с мая 1854 года Сухово-Кобылин вновь оказался в тюрьме, на этот раз на шесть месяцев.
Именно тогда он фактически "умер" для привычного ему общества, и именно тогда родился великий драматург. Ибо, избавившись, помните, "от суеты сует", он как раз в каземате где-то у Воскресенских ворот и закончил первую пьесу свою "Свадьба Кречинского". Ее позже поставят вровень с "Горем от ума" и "Ревизором" (например, критик Святополк-Мирский). А ведь она не только написана в тюрьме, но и под "тяжким обвинением" в убийстве. Хоть Пушкина перечитывай про "гений и злодейство"!..
Рождение творца
Нет, нашего героя не пытали, не подвешивали, как повара, на крюк, режим заключения для аристократов был мягким: Сухово-Кобылин ежедневно выходил в город, встречался и обедал с родными и друзьями, даже, пишут, купался в Москве-реке, но душевный слом в нем случился как раз тогда. 11 июля 1854 года он запишет в дневнике: "Жизнь начинаю постигать иначе. Труд, труд и труд. Возобновляющий, освежительный труд. Да будет это начало - началом новой эпохи в моей жизни. Совершился перелом страшным переломом…"
Вот он - "заряд электричества", "акт духа"!
"Свадьбу" триумфально поставил Малый театр в ноябре 1855 года, когда, невероятно, следствие еще не было закончено. Аховый факт, ничего подобного в русской литературе не было. Дело сдадут в архив лишь в 1857-м "за полной реабилитацией всех фигурантов". Сам Госсовет России своим вердиктом и Александр II своей подписью оправдают их.
Правда, так и осталось тайной для истории, кто же все-таки убил Симон-Деманш…
"Не будь у меня связей да денег, - обронит позже странную фразу драматург, - давно бы я гнил где-нибудь в Сибири". Не это ли породило бездну исследований и книг, среди которых - забавно! - появились даже две книги однофамильцев: в 1927 году в СССР вышла книга литературоведа Леонида Гроссмана "Преступление Сухово-Кобылина", а в 1936-м - книга Виктора Гроссмана "Дело Сухово-Кобылина".
Первый доказывал вину драматурга, второй оправдывал его на основе "новых экспертиз"…
В доме на Страстном он читал друзьям в 1856 году написанную по горячим следам "процесса" пьесу "Дело" и в этом же доме писал спустя год пьесу третью - "Смерть Тарелкина". "Дело" - моя месть, - обличал он хищничество общества и погоню за деньгами. - Я отомстил своим врагам! Я ненавижу чиновников". А в последней пьесе просто влепил "клеймо… прямо в лоб беззаконию".
Да, это пьесы-сатиры, комедии, но, по его словам, "рассчитанные не на то, чтобы зритель рассмеялся, а на то, чтобы он содрогнулся". "Светопреставление уже близко, - говорится в первой, - теперь только идет репетиция", а во второй это светопреставление как раз и изображается, где уже угнетены сами угнетатели, где "создатели" зла ненавидят мир за это зло, где "людей нет - все демоны", по выражению героя пьесы - Кандида Касторовича Тарелкина.
Да, это была месть драматурга. Но памятливая муза Клио тоже мстила в ответ драматургу. Не о долгом запрете двух пьес цензурой говорю я. Я имею в виду двух его жен, которых он - одну за другой! - привез на Страстной: парижскую баронессу Мари де Буглон и англичанку Эмилию Смит. Первая скончалась в 1860-м от туберкулеза, через год после венчания, а вторая - и опять-таки через год после свадьбы - в 1868-м от простуды в России.
Вот тогда он, кажется, и скажет: "Количество потерь в моей жизни превысило допустимые пределы…"
