Текст: Андрей Мягков

В 2023 году мы отмечаем 100-летие Расула Гамзатова — этот год по праву носит его имя. Но так вышло, что из всего творческого наследия Расула Гамзатовича — поэтического, прозаического, какого угодно — поистине всенародную славу обрела прежде всего песня "Журавли", написанная на его стихи композитором Яном Френкелем. Хотя почему только "всенародную" — мировую. Здесь нет ни капли преувеличения: "Журавли", например, звучат в одном из самых популярных южнокорейских сериалов "Песочные часы", а образ этих птиц во всем мире стал символом памяти о погибших в Великую Отечественную.

Стихотворение в оригинале было написано по-аварски, и потому в песне звучит в переводе выдающегося Наума Гребнева. А первое (и, кажется, до сих пор самое пронзительное) исполнение "Журавлей" по праву принадлежит Марку Бернесу. Просто послушайте его еще раз.

Бернес записывал песню, будучи уже тяжело больным. "После того как услышал музыку, [Бернес] торопил всех как можно скорее записать песню. <...> он предчувствовал свою кончину и точку в своей жизни хотел поставить именно этой песней", — вспоминал композитор Юрий Рабинович. Так и вышло: "Журавли" стали последней записью легендарного певца. Причем Бернес не просто исполнил "Журавлей": он настоял на нескольких сокращениях и уговорил Гамзатова заменить слово "джигиты" на "солдаты"...

Впрочем, пускай расскажет сам Расул Гамзатович. В 1990 году он написал статью "Зов белых журавлей" — о том, как рождалась на свет эта песня и какая судьба ждала его "Журавлей". Приводим этот текст с незначительными сокращениями.

Зов белых журавлей. Расул Гамзатов*

"<...>Эта песня родилась у меня в 1965 году в городе Хиросиме. О трагедии этого города написано много, и я возложил венок своих горестных стихов у памятника жертвам большой беды века — написал поэму «Колокол Хиросимы», который ежедневно звонит о погибших, написал о рояле Хиросимы, чьи сгоревшие клавиши играли во мне музыку страшной трагедии, написал о хиросимских часах, которые навечно остановились августовским утром, в 8 часов 15 минут, сорок пятого года.

Но песня «Журавли» стоит особняком. Неожиданно для меня она стала больше, чем стихи, она стала жизненным явлением, если не событием, а в наши дни обретает новое звучание, значение и назначение.

Мы часто становимся приверженцами грандиозного и масштабного, призывного и лозунгового, одним словом, приверженцами восторгов, а не раздумий. Даже трагедию мы делаем оптимистичной, зовущей к «светлому» будущему.

В годы моей учебы в Москве в Литинституте много раз в раздумье смотрел на памятник автору «Мертвых душ» и «Ревизора» в окружении своих персонажей. А потом появился новый, другой, «вперед» устремленный Гоголь… и унес мои мысли. А Пушкин на Тверском бульваре?! Все привыкли к нему, у каждого он был свой. Но почему-то ему организовали «новоселье», как будто на площади, ближе к газете «Известия», ему лучше. Транспорт преградил мне к нему путь, а митинговый шум мешает мне его слушать и теперь редко удается сказать ему: «Здравствуй, Пушкин!»

А наши конкурсы на лучшие эскизы памятника Победы? Как и конкурсы на лучшие гимны и гербы, они не дают результатов, ибо искусство — это не парад, а естество, уединение. Оно как любовь. А в любви и печали соревнований не бывает.

У нас памятники всем героям — на бронзовых коньках, как будто они готовятся к скачкам. Мы привыкли видеть памятники царям, вождям, полководцам, известным деятелям. Для одних они — освободители, для других — оккупанты. Например, генерал Скобелев для Болгарии — освободитель, для Средней Азии — захватчик. Генерал Ермолов для одних — герой Отечественной войны 1812 года, а для Чечни и Дагестана — человек, который сказал: «Я не успокоюсь, пока последнее чучело горца не увижу в Ставропольском музее». В высокогорном Гунибе на камне начертано: «На сей камень восседал князь фельд-маршал Барятинский, принимавший пленного Шамиля». Когда я был в Гунибе вместе с Александром Трифоновичем Твардовским, он спросил, где же памятник Шамилю. Такого памятника вопреки памяти народа на его родине не было.

Думаю, памятники, так же, как песни, так же, как праздники, должны не разъединять людей, а объединять. Такие памятники я видел во многих городах мира. Памятник безымянным матерям меня трогает не меньше, чем памятник безымянным солдатам. Особенно много их в городах Латинской Америки, где ежегодно отмечают День Матери. С предложением отмечать и у нас такой же праздник я выступал в «Комсомольской правде», «Правде», обращался в Комитет советских женщин с просьбой проявить инициативу в этом благородном деле, выразил готовность содействовать этому. Но, увы, Комитет не ответил мне. Между тем добрый праздник Матери по своей инициативе проводят в некоторых наших республиках. А надо бы объявить всеобщий День Матери и создать памятник, к которому сыновья и деды, солдаты и поэты могли бы возлагать цветы.

Увидев в Хиросиме проект памятника простой японской девочке с журавлем в руках, узнав ее историю, я испытал глубокое волнение, которое вылилось потом в стихи. Девочка лежала в госпитале и должна была вырезать из бумаги тысячу журавлей в надежде на выздоровление, но не успела — скончалась. Стихи о ней были написаны до «Журавлей». Последние родились позже, но тоже в Хиросиме.

А потом, уже у памятника японской девочке с белым журавлем, я видел впечатляющее зрелище — тысячи и тысячи женщин в белой одежде. Дело в том, что в трауре японки носят белое одеяние, а не черное, как у нас. Случилось так, что когда я стоял в толпе в центре человеческого горя, в небе появились вдруг настоящие журавли. Говорили, что они прилетели из Сибири. Их стая была небольшая, и в этой стае я заметил маленький промежуток. Журавли с нашей родины в японском небе, откуда в августе 1945 года американцы сбросили атомную бомбу!

И надо же было такому случиться: как раз в это же время мне вручили телеграмму из нашего посольства в Японии, в которой сообщалось о кончине моей матери. Я вылетел из Японии через Пакистан. Из Карачи меня провожал мой давний друг Фаиз Ахмед Фаиз. На всей воздушной трассе я думал о журавлях, о женщинах в белых одеяниях, о маме, о погибших двух братьях, о девяноста тысячах погибших дагестанцев, о двадцати миллионах (а теперь выясняется, что их значительно больше) не вернувшихся с войны, о погибшей девочке из Освенцима и ее маленькой кукле, о своих журавлях. О многом думал… но мысли возвращались к белым журавлям.

Раньше мне не приходилось писать о журавлях. Хотя еще в детстве с плоской крыши своей сакли я следил за их полетом, и их крики будоражили мне душу. Но моими любимыми птицами были орлы и голуби. О них писал я много и без устали. Но в этот раз меня позвали журавли, и я написал несколько вариантов стихов, не думая и не предполагая, что один из них станет песней, которая отзовется в сердцах людей и приведет ко мне новых друзей.

Мой друг Наум Гребнев превосходно перевел «Журавлей» на русский язык. Он был не просто переводчиком, а почти соавтором. Оно оказалось ему ближе всех других стихов, ибо он сам — израненный воин, потерявший на войне своих близких и друзей. Оно стало для него собственной болью. Он говорил: «Этот стих обо мне и моих друзьях». Теперь я горюю и о нем — и он нашел место в журавлиной стае.

Расул Гамзатов. Перевод с аварского Наума Гребнева

Журавли

• Мне кажется порою, что солдаты,
• С кровавых не пришедшие полей,
• Не в землю эту полегли когда-то,
• А превратились в белых журавлей.
• 
  
• Они до сей поры с времен тех дальних
• Летят и подают нам голоса.
• Не потому ль так часто и печально
• Мы замолкаем, глядя в небеса?
• 
  
• Сегодня, предвечернею порою,
• Я вижу, как в тумане журавли
• Летят своим определенным строем,
• Как по полям людьми они брели.
• 
  
• Они летят, свершают путь свой длинный
• И выкликают чьи-то имена.
• Не потому ли с кличем журавлиным
• От века речь аварская сходна?
• 
  
• Летит, летит по небу клин усталый —
• Летит в тумане на исходе дня,
• И в том строю есть промежуток малый —
• Быть может, это место для меня!
• 
  
• Настанет день, и с журавлиной стаей
• Я поплыву в такой же сизой мгле,
• Из-под небес по-птичьи окликая
• Всех вас, кого оставил на земле.
• 1965 г.

Я много слушал неповторимого Бернеса, много слышал о нем. Однажды он позвонил мне из Москвы в Махачкалу. Бернес пел моих «Журавлей». Я растерялся и не мог в ответ ничего сказать. Песня была выше моих одобрений. Бернес спросил меня: «Расул, ты не будешь против того, если слово «джигиты» заменю словом «солдаты»?

Мне казалось, что слово «джигит» придает стихотворению национальную окраску. Но, услышав песню, понял, что слово «солдаты» вносит в нее новое значение, делает ее не столько дагестанской, кавказской, сколько русской, советской, общечеловеческой. Бернес попросил меня также сократить несколько строк для песенного варианта. Мне было жаль некоторые из них. Но Бернес доказал их «архитектурные излишества». Он сказал: «Слабые строки каждый может сократить, но настоящий поэт ради цельности произведения пойдет на сокращение и хороших строф». Я пошел на это. И сделал песенный вариант стихотворения, хотя в некоторых изданиях его печатают полностью. И песня стала гимном памяти погибших.

Ей повезло, что ее первым исполнителем был Марк Бернес, но не повезло, что он был тяжело болен. Когда его хоронили, то согласно его завещанию при кремации пели эту песню. Заслуги Бернеса в создании «Журавлей» были настолько значительны, что многие друзья-поэты попросили меня посвятить их памяти Бернеса. Я немного сомневался, но в конце концов согласился. И по Всесоюзному радио стали исполнять песню с посвящением Марку Бернесу. Но, оказалось, не зря я сомневался. В мой адрес стали поступать письма. Считая, что эта песня о миллионах погибших солдат, авторы считали несправедливым посвящать ее памяти одного человека, даже если он очень заслуженный и близкий мне человек. «Эта песня не столько твоя, сколько наша общая, она — явление не столько поэтическое, сколько жизненное», — так писали мне. Такие письма поступали и в редакции: «По этому вопросу надо советоваться и с павшими, и с живыми». «Было бы странно, если бы свои строки «Враги сожгли родную хату» Исаковский посвятил композитору или певцу». «Как можно песню «День Победы» или стихи «Я убит подо Ржевом», или «Его зарыли в шар земной» адресовать отдельному человеку, если даже он гений? И сам Бернес не согласился бы с этим…» и т. д. В дальнейшем песню стали исполнять без посвящения. Исполняли ее лучшие певцы нашей страны, да и многие за рубежом. Но никто не исполнял ее лучше Бернеса. Как ни у кого работала его душа. Он был непревзойденным исполнителем.

Мне повезло и с композитором Яном Френкелем. Именно к нему обратился Марк Бернес с просьбой написать музыку на эти слова. И он, солдат и музыкант, прошедший всю войну, сделал это великолепно. Это была не столько удача композитора, сколько победа таланта, безошибочное, точное восприятие и воспроизведение движений души. Эта молитвенная песня стала началом нашей бесконечной дружбы. Он бывал с этой песней у меня в Дагестане, во многих саклях горцев, эта песня провела нас по многим дорогам Родины и европейских стран. Он скончался, не насладившись любимой песней сполна. Но его мелодия, обращенная к нам, осталась с нами. Песня не умирает. Ее пели и поют…

По мотивам песни сняты картины, воздвигнуты памятники. Их десятки — в России и на Украине, в Узбекистане и на Алтае, в горах Кавказа и в аулах Дагестана… у подножия памятников горит Вечный огонь — сердце павших, а на самой вершине журавлиного клина — душа павших. Ежегодно 22 июня, в день начала войны, 9 мая, в День Победы, 6 августа, в день атомной катастрофы в Хиросиме, люди собираются почтить память погибших.

Песни, как люди, приходят и уходят. У «Журавлей» особая судьба: одних они провожают, других встречают. Они не ищут теплых краев, не портятся от повторения, а те, кто не поет, хранят их в душе, как молитву.

Это «поняли» некоторые «старые большевики», которые писали письма в ЦК партии и ко мне, чтобы эту песню запретили, что ею могут воспользоваться религиозные деятели в церквях, в мечетях и просто в жизни.

Должен сказать, даже в годы застоя у этой песни не было застоя. Несмотря на недовольство ортодоксов, Брежнев сказал: «Можно исполнять. Но не часто». И не нужно, чтобы ее исполняли часто и не к месту, чтобы под нее танцевали, чтобы ее пели в ресторанах. Я сам многое дал бы, чтобы этого не делали. Но на это не имею власти. Я уже не хозяин песни, а только автор стихов.

Мои «Журавли» не относятся ни к каким партиям, течениям, группировкам, союзам. Мы и так со своими требованиями партийности снизили и опошлили высоту, дальность и вечность живой души поэзии. Не принадлежат они и никакой отдельной религии, отдельной нации, отдельному поколению. Не ограничены временем, системой, сословием. И в то же время они не отрицают, а утверждают человека всех наций, всех религий, всех поколений, всех времен. Не скажу, что все это я имел в виду, когда писал слова этой песни. Наоборот, они имели конкретный адрес — миллионам павших, не вернувшихся с полей сражений Отечественной войны. Этого я и сейчас не отрицаю, а утверждаю. В то время опыт многих лет и происшедшие перемены расширили пространство моего поэтического послания, помогли мне обрести новых адресатов.

Несколько лет назад я получил необыкновенный пакет от американских детей. В пакете были тысячи бумажных журавлей, таких же, какие не успела вырезать японская девочка. Так дети Америки выражали надежду на выздоровление нашего больного мира, больного века. Письмо американских детей и мой ответ были напечатаны в газете.

Эти бумажные журавли разбудили во мне много добрых чувств. Я подумал о костре дружбы во время встречи на Эльбе наших и американских солдат, о рукопожатиях на полях войны людей разных наций, языков, религий, о жертвах, принесенных ради жизни на земле солдатами, и особенно молодыми, всех стран Америки, Азии, Европы.

Я подумал: ведь и мои журавли тоже зовут всех нас, живущих на земле, к миру и братству, ведь мы все — божьи дети. Разноплеменные, мы гораздо скорее нашли бы понимание, если бы слушали павших. А павшие не молчат. Прислушайтесь к журавлиному крику… К этой мысли с некоторым запозданием я пришел по тропинкам сомнений.

Однажды из Вены ко мне приехал один австрийский деятель, озабоченный сохранением памяти погибших, и рассказал о своей затее — издать на основных языках мира книгу лучших стихов, посвященных памяти погибших на войне. Он попросил моего согласия включить туда песенный текст «Журавлей». Я согласился и был уверен, что так и будет. Увы, песня не была включена в книгу.

Вот что я узнал о судьбе книги: нашлись люди, которые были против публикации в ней «Журавлей» рядом с произведениями, посвященными немецким солдатам, погибшим на Восточном фронте. Они сочли невозможным напечатать одновременно поэтический некролог оккупантам и защитникам. Не скрою, тогда я к этому отнесся с пониманием и согласился, что моим двум братьям и их убийцам неуместно быть в одном ряду.

Позже, когда я был в Вене, с удивлением смотрел, как матросы с нашего корабля возлагают венки на могилы морских офицеров Австрии, которые воевали против нас. А в бывшей Западной Германии я видел, что могилы наших воинов обихаживают так же, как и свои. Мне было не по душе, когда американский президент Рейган, будучи в Германии, возлагал цветы на могилы немецких солдат, принесших столько бед и горя моей Родине.

С годами понял: погибшие молодые люди стали жертвами лжи и обмана. Их жизни, предназначенные для благородных дел, для любви и добра, осквернили, им внушали злобу и ненависть к таким же, как и они, жителям Земли, к другому языку, другим песням, другой музыке.

Мой журавлиный клик зовет к всепрощению — ведь в трауре матери всех погибших. За счет сокращения жизней одних нельзя продлить жизни другим. Поэтому теперь я сожалею, что не решились напечатать в той книге наряду со стихами, посвященными немецким солдатам — жертвам кровавой войны, и моих «Журавлей».

Тогда мы защищали границы нашей страны, нашей земли, а теперь надо защищать границы мира и добра. И нам не мешало бы издать книгу стихов памяти павших воинов всех стран, всех времен, всех религий, всех наций. Этим общим реквиемом мы сделали бы доброе дело. Все лучшие поэты мечтали и мечтают об этом. Надеюсь, тогда и «Журавлям» найдется там место.

Допускаю возражения по этому поводу: «Где же ваш патриотизм, чувство Родины, обида за поруганную землю, за сожженный дом? Неужели это проходит бесследно, а как же быть со словами: «Никто не забыт, ничто не забыто», ведь журавлиный полет, их раздирающий душу крик поэты всегда связывали со встречей и с расставанием, с болью за Родину и с тоской по ней? Отдавая дань своим бывшим противникам и сегодняшним сомнительным друзьям, не ущемляем ли мы чести и славы своих сограждан, своих героических предков и, в конечном счете, своей Родины и т. д. и т. п.?»

Такие вопросы звучат и во мне. Я часто спрашиваю себя: возможно ли смешивать клик журавлиной стаи с карканьем черных ворон? Как будет сочетаться клик первых с карканьем вторых? Да, это верно, вороны никогда не станут курлыкать. Но если мы погибших, ушедших будем делить на воронов и журавлей, на воробьев и орлов (что мы достаточно много и долго делали), если каждый будет видеть мир только между рогами своих быков, тогда никогда на нашей хрупкой планете не будет мира и понимания, не говоря уже о любви между людьми.

Каждый привязан к своему дому, к своему полю. Но если при этом мы будем ущемлять другой дом, другой образ жизни, а тем более создавать из подобных себе образ врага, как мы делали многие годы, — это отнюдь не патриотизм в высшем смысле этого слова. Любя свою Родину, я преклоняюсь перед гениями Запада и Востока. И к чему мне собственная слава, если она изолирована и не подкреплена добрыми чувствами людей других стран? Каждый из нас должен отвечать за целый мир. Ручаюсь, злоба и месть в этом не помогут.

Не к мести зовут и мои белые журавли. Мы и так много крови пролили, мстя за прошлое. И ничего не добились, кроме зла. Я это знаю как житель гор, где веками существовал закон мести. Нет более святого закона, чем закон дружбы. К этому зовут сегодня белые журавли. Они говорят нам не о бдительности, не о капиталистическом окружении, не о всевозможных происках врагов, а о любви: «Люди, мы вас любим, будьте добрыми». А добрым нет необходимости быть бдительными. От бдительности, от недоверия друг к другу мы и так много страдали на нашей земле. Не месть, а всеобщее прощение, взаимовыручка спасут нас, помогут нам развязать кровавые узлы.

Как-то у меня в ауле гостил немецкий писатель Хефлинг, который наряду с другими произведениями написал роман о моем знаменитом земляке Шамиле. В нашей сакле его встретила хозяйка дома Хузу, вдова моего погибшего брата Магомеда, — не в праздничном наряде, а в траурном одеянии, которое она носит уже сорок семь лет, с двадцатилетнего возраста. Господин Хефлинг поклонился ей и попросил у нее и у нас прощения.

Друзья-поэты из Минска рассказывали мне, что ежегодно из Германии в Белоруссию приезжают бывшие солдаты вермахта и возлагают цветы у памятников сожженным белорусским деревням, молятся, просят прощения у погибших: мол, были молоды и жестоко обмануты. Немцы возлагают цветы у памятников белым журавлям в Саратове, в Чернигове, в Осетии, в Дагестане…

Я с пониманием отношусь, когда на Дальнем Востоке наш президент возлагал цветы на кладбище японских солдат, попавших к нам в плен и погибших у нас. Одобряю и то, что будучи в Праге, наш президент возложил на Вроцлавской площади, на месте самосожжения чешского юноши, цветы. Юноша совершил этот поступок в знак протеста против вторжения наших танков в 1968 году в Чехословакию. Этим мы омрачили чувства благодарности, которые испытали к нам народы Европы в 1945.

Мои белые журавли горюют по жертвам и той «незнаменитой войны» в Финляндии. На стенах домов в городах Суоми я читал имена тысяч погибших.

Но меня до глубины души оскорбляет, когда где-то оскверняют и разрушают памятники минувшей войны, когда истинных патриотов и освободителей, получивших признание и благодарность всех народов, называют оккупантами, захватчиками. Мои журавли говорят: «Живые, не трогайте их, не тушите вечного огня, опомнитесь: они ни в чем не виноваты». Факты вандализма, откуда бы они ни исходили, никому не делают чести. Мы нарушаем этим тысячелетние гуманные традиции душевных взаимосвязей мертвых и живых. Особенно больно, когда оскверняют могильные памятники простым, неизвестным солдатам, по которым льют горестные слезы матери.

За стол переговоров между республиками, народами, нациями надо позвать и белых журавлей. Они принадлежат всем нациям, религиям, странам, всему миру. В отношении к ним у людей не должно быть разногласий.

Это было во время афганских событий. Я сидел в кругу друзей в ресторане в Москве. Мне принесли записку от незнакомых людей с другого стола, в которой они спрашивали, не собираюсь ли я написать «Журавлей» о наших погибших парнях в войне на афганской земле? Я ответил, что мои «Журавли» и о них, хотя написаны раньше, что и их имена теперь звучат в голосах моих птиц. Белые журавли летят во все континенты и выкликивают имена погибших. Их можно встретить и у нас в республиках, и в Азербайджане, в Армении, в Грузии, в Литве, в Фергане, в Ливане, в Палестине, в Чили, в Никарагуа, в Анголе, в Кувейте, в Ираке, в Иране — во всех странах.

Но это не значит, что «Журавли» не останутся песней, посвященной погибшим на полях Отечественной войны. В журавлином клине найдется промежуток малый для каждого из нас.

Лет пятнадцать тому назад по мотивам песни «Журавли» была создана документальная кинокартина «Белые журавли». Снимали и меня как автора стиха. Я в раздумье бродил среди старых могильных камней в древнем Дербенте, которые видели нашествия многих завоевателей, и где погребены воины многих веков и многих государств. Потом поднялся в окрестности высокогорного Гуниба, где покоится прах русских солдат, воинов Апшеронского полка, а рядом — кладбищенские могилы шамилевских мюридов, где рядом русские березы и дагестанские пальмы.

На одной из горных вершин воздвигнут величественный памятник белым журавлям. Здесь дагестанцы вместе с многочисленными гостями отмечают День памяти погибших на полях Отечественной войны. Помню, в первые годы праздник всегда начинался исполнением песни Яном Френкелем, потом песню исполняли на аварском языке — Магомед Омаров, на кумыкском — поэт Бадрудин Магомедов.

Но сейчас я хочу сказать не об этом. Когда было обсуждение кинокартины «Белые журавли», бывалые воины, участники Отечественной войны, недоумевали, увидев меня среди могильных памятников воинов прошлых веков. Ведь идеи и мотивы песни связаны с Великой Отечественной войной. Мне понятно их недоумение, но в то же время не вижу причин, по которым нельзя посвящать «Журавлей» жертвам войн всех времен.

Могильные памятники древних времен — не помеха звучанию современных песен. Ведь солдаты всех войн, превратившиеся в белых журавлей, говорили перед смертью в последний раз одни и те же вечные слова. Один произносил: «мама», другой — «папа», третий — имя сына, четвертый — дочери, кто-то — любимой, друга. Они выкликивали любимые имена, дорогие места… «Они до сей поры с времен тех дальних летят и подают нам голоса».

И мы, глядя в небеса, слышим: «Берегите матерей». «Берегите детей». «Берегите друзей». «Берегите любовь, дружбу, мир». «Берегите жизнь на земле». Они напоминают нам о подвигах, о славе, о любви, о том, как красивы Земля и люди, живущие на ней, о чудных мгновениях жизни, о самом заветном, дорогом. Они просят, чтобы в лихорадке событий мы не забыли о них, ибо это поможет избежать вражды, отчужденности, озлобленности. Они спрашивают нас, живущих на земле: «Неужели война не имеет отпуска? Неужели кровопролитие на планете нельзя остановить хотя бы на один день?» <...>

1990

^{* Источник: Расул Гамзатов Собрание сочинений в 8 т./ 7-й том, 2003 г. Полностью статью можно прочитать на сайте Расула Гамзатова}