Текст: Андрей Цунский
- «Мой дед был крепостным. У Шолома Алейхема».
- Мотл Аронович Шейнкман о своем происхождении.
Этот мальчик Мотл - Мотл Шейнкман - не был героем повести Шолома Алейхема. Как, вы не знаете Мотла Шейнкмана? Впрочем, не удивлен. Теперь очень немногие, микроскопическое число немногих знают его по первому имени. Как и раньше. Позвольте мне сегодня, в трагические эти дни, опустить глаза и не писать о городе, в котором он родился.
- «В детстве я учился у меламеда, платили ему пять рублей. И вдруг отец узнал, что в соседнем местечке берут три. Он пришел к меламеду и сказал: “Хорошо, пять так пять. Но за эти деньги обучи его еще и русской грамоте”. Так я и стал русским писателем».
Мотлу Шейнкману сегодня не исполнилось сто двадцать лет. Исполнилось, это когда дожил. Он не успел даже толком состариться, мудрая и ничему не удивляющаяся старость – это вообще редкая штука. Он ушел в возрасте тяжелой усталости, а может быть именно она и стала причиной смерти. Для старости нужно много сил. Он сам записал незадолго до смерти: «Юность создана для находок. Старость создана для потерь». На новые потери сил уже не хватало.
- «- Чего ты хочешь? – спросил художник.
- *- Нарисуй мне смерть!
- И он нарисовал жизнь…»
- Из тетради черновиков Михаила Светлова.
А вот поэту Михаилу Светлову сто двадцать сегодня исполнилось. Поэтам такое удается, если у них есть стихи, которые помнят. Одно такое стихотворение предлагаю сегодня вспомнить и вам. «Гренаду».
Чрезвычайно трудно написать романтическое стихотворение, которое вызовет такое звонкое эхо в душах у сотен тысяч людей. Написать стихотворение об Испании, которое десятки тысяч выучат наизусть в Советском Союзе – непросто. Отметим еще и то, что выучат потому, что сами захотят. Кто-то говорит, что для этого нужно «попасть в резонанс» с аудиторией», и часто забывают об искренности. Кто поверит солдату, никогда не бывавшему на фронте? Светлов – воевал. А фальши в стихах сам терпеть не мог.
«- Когда я читаю хорошие стихи о войне, я вижу: если «ползет солдат», то это ползет солдат. А тут ползет кандидат в Союз писателей». Михаил Светлов на собрании в СП
А потом это стихотворение начали учить уже миллионы, но только потому что им так задали в школе. Не стоит ждать от декламирующих перед классом «Я помню чудное мгновенье» страстной любви к Анне Петровне Керн – да и жестоко обрекать юношей (не говоря о девушках) на чувство к давно умершей даме. Читают школьные «мгновенья» вполголоса, либо глядя вверх - на пыльную портретную бороду Льва Николаевича Менделеева, или, опустив очи долу, бубнят в шкаф с тетрадками.
Поэту грустно, когда его самые искренние, сердцем написанные стихи пытаются сделать частью официоза. Романтика гражданской войны, и даже предсказанная им гражданская война русских добровольцев в Испании, и война с гитлеровской Германией остались позади. «Гренада» стала песней другого поколения – и Светлов понимал, что это нормально. И что на ее место должны прийти песни нового поколения.
Мудрость настоящего поэта не в том, чтобы требовательно и агрессивно закричать «Я Велюров!»
Светлов ехидно говаривал:
«Есть стихи-офицеры, стихи-генералы. Порой попадается стихотворение-маршал. У меня такой маршал — «Гренада». Правда, уже довольно дряхлый. Ему пора на пенсию. Но он пока не уходит».
А еще – совсем в другой обстановке - Светлов писал:
«Учитель – по установившейся вульгарной традиции- это человек, которому надо подражать. Я с этим категорически не согласен.
Учитель-это человек, который помог тебе стать самим собой. За примерами идти недалеко. Пушкин никак не похож на Державина, но если бы не было Державина, я не знаю, что было бы с Пушкиным…»
Учителем для многих становится тот поэт, который формирует культурный контекст эпохи. И тогда…
- Но только, наверно, ошибся поэт:
- тот хлопец — он белыми не был убит.
- Прошло девятнадцать немыслимых лет —
- он всё-таки дрался за город Мадрид.
Это Ольга Берггольц. А дальше…
- «Ответь, Нижневартовск,
- И Харьков, ответь —
- Давно ль по-китайски
- Вы начали петь?»
- «И мы несем свою вахту в прокуренной кухне,
- В шляпах из перьев и трусах из свинца,
- И если кто-то издох от удушья,
- То отряд не заметил потери бойца».
- «Мёртвый не воскрес, хворый не загнулся,
- Зрячий не ослеп, спящий не проснулся.
- Весело стучали храбрые сердца…
- Отряд не заметил потери бойца».
- «откуда у парня афганская грусть
- откуда у парня абхазская грусть
- откуда у парня донбасская грусть
- не знает
- не знает
- где брат его
- Авель»
Сколько разных - и совершенно разных поэтов. А на «Гренаду» - все отзываются.
Но быстрее прочих чувствуют успех пародисты – очень злой и меткий Александр Архангельский отреагировал почти сразу после публикации «Гренады» - и еще одного светловского стихотворения, в котором к поэту пришел скоротать вечерок Генрих Гейне.
- «Миша, – спросил он, – ты
- не спишь?»
- – «Генрих, – сказал я, – нет!»
- Старого Гейне добрый взгляд
- Уставился на меня…
- – Милый Генрих! Как я рад
- Тебя наконец обнять!
Не торопитесь, это еще Светлов.
В те годы поэты с авторитетами не церемонились. Светлов повел себя скромно – к Маяковскому и вовсе, раскинув луч-шаги, Солнце закатывалось. Кстати, Маяковский читал «Гренаду» на… своих вечерах! Лиля Брик свидетельствует: «„Гренаду“ он читал дома и на улице, пел, козырял ею на выступлениях, хвастал больше, чем если бы сам написал её!»
Пародисты не были ласковыми, обезболивающими препаратами не пользовались.
- Стихи и поэмы
- Сейчас вам прочту!..
- Гляжу я на гостя, –
- Он бел, как стена,
- И с ужасом шепчет:
- – Спасибо, не на...
Пародист Александр Григорьевич Архангельский в этом боксе бил без перчаток.
А Светлов… Не знаю, как именно он отреагировал. Но почему-то думаю, что так: сначала рассердился, потом прочитал еще раз. Плотно сжал губы. Потрещал хрящами в носу. Не выдержал и расхохотался.
- Светлов был народным заседателем в суде, слушали дело об изнасиловании: весьма нахальная женщина заявила, что ее изнасиловал гинеколог, дав ей наркоз. Врач был перепуган, прокурор суров.
- – Я не ничего почувствовала, потому и не кричала.
- Светлов спросил:
- – Скажите, потерпевшая, вас насиловали под общим или под местным наркозом?
- Смеялись все, включая судью.
Евгений Евтушенко обнаружит однажды среди стихов лагерника Вадима Попова такие строки:
- Спросил его опер: “Скажи, на хрена
- Сдалась тебе, как ее, эта... Грена...?”
- Повыпали зубы средь каторжной мглы,
- И мертвые губы шепнули: “Колы...”»
А пройдет еще много лет, и однажды, 13 мая 1956 года, будет тяжкая попойка в Переделкино, и на этой попойке один человек откажется пить. Ему нужно было спешить на работу в поселок под названием Туркмен, за 101-м километром. Лицо этого человека окажется недовольным. Светлов вдруг спросит:
- Я вижу по вашему лицу, что вы пережили что-то серьезное.
- Это вас не должно интересовать, Михаил Александрович, - ответит человек, перепутав отчество, но его тут же поправят. Не заметит ошибку только сам Светлов. А странный гость потом будет вспоминать:
Светлов встал, протягивая мне руку:
- Подождите. Я вам кое-что скажу. Я, может быть, плохой поэт, но я никогда ни на кого не донес, ни на кого ничего не написал.
Я подумал, что для тех лет это немалая заслуга — потрудней, пожалуй, чем написать «Гренаду».
Гостя этого звали Варлам Тихонович Шаламов. Число он запомнил, потому что в этот день застрелился Фадеев. Но сообщивший об этом человек был настолько пьян, что перепутал фамилии, и сказал, что застрелился Федин. Светлов на это «изрек нечто непроизносимое». Шаламов ушел. Светлов продолжил выпивать и закусывать. Ошибка выяснилась только назавтра.
Светлов отказался сотрудничать со всемогущим НКВД. На «беседу» он пришел пьяный, сам наговорил на расстрельную статью и «по секрету» признался: «Я и рад вам помочь, но я же алкоголик, все выболтаю!» Беседовавший с ним чин не имел указаний на арест и отпустил его.
Впоследствии Светлов говорил: «С той поры мне нужно поддерживать репутацию!»
Как пришла ему в голову идея «Гренады»?
Бессмысленно пытаться свести эпоху к импульсу, породившему образ. Но у нас есть возможность прочитать, как сам Михаил Аркадьевич Светлов написал историю создания главного стихотворения в своей жизни.
"В двадцать шестом году я проходил однажды днём по Тверской мимо кино «Арс» (там теперь помещается театр имени Станиславского). В глубине двора я увидел вывеску: «Гостиница „Гренада“. И у меня появилась шальная мысль — дай-ка я напишу какую-нибудь серенаду!
Но в трамвае по дороге домой я пожалел истратить такое редкое слово на пустяки. Подходя к дому, я начал напевать: „Гренада, Гренада...“ Кто может так напевать? Не испанец же? Это было бы слишком примитивно. Тогда кто же? Когда я открыл дверь, я уже знал, кто так будет петь. Да, конечно же, мой родной украинский хлопец. Стихотворение было уже фактически готово, его оставалось только написать, что я и сделал.
<…>
После многих лет, исследуя своё тогдашнее состояние, я понимаю, что во мне накопилось к тому времени большое чувство интернационализма. Я по-боевому общался и с русскими, и с китайцами, и с латышами, и с людьми других национальностей. Нас объединило участие в гражданской войне. Надо было только включить первую скорость, и мой интернационализм пришёл в движение.
Стихотворение, скажу прямо, мне очень понравилось. Я с пылу, с жару побежал в „Красную новь“. В приёмной у редактора Александра Константиновича Воронского я застал Есенина и Багрицкого. С Есениным я не был коротко знаком, но Багрицкому я тотчас же протянул стихи и жадно глядел на него, ожидая восторга. Но восторга не было. „Ничего!“ — сказал он. Воронского „Гренада“ также не потрясла: „Хорошо. Я их, может быть, напечатаю в августе“.
А был май, и у меня не было ни копейки. И я, как борзая, помчался по редакциям. Везде одно и то же. И только старейший журнальный работник А. Ступникер, служивший тогда в журнале „Октябрь“, взмолился: „Миша! Стихи великолепные, но в редакции нет ни копейки. Умоляю тебя подождать!“
Но где там ждать!
Я помчался к Иосифу Уткину. Он тогда заведовал „Литературной страницей“ в „Комсомольской правде“. Он тоже сказал: „Ничего!“, но стихи напечатал».
"Прошло некоторое время. И вдобавок (горе моё!) мне уплатили не по полтиннику за строку, как обычно, а по сорок копеек. И когда я пришел объясниться, мне строго сказали: «Светлов может писать лучше!»
Вот такая история.
История песни и жизни.
Есть у него еще одно, весьма известное стихотворение. Но в эти трагические дни позвольте мне не называть его.
Когда про Михаила Светлова говорят с возмущением, что, мол, кроме трех стихотворений – неназванного, «Гренады» и «Итальянца» он ничего не написал – это более чем несправедливо и неверно. Но даже если бы было так!
Срубивший на острове Кижи Преображенский собор легендарный плотник Нестор зашвырнул топор подальше в Онежское озеро, лучше все равно уж не сделаешь. Это по легенде. Кстати, даже в той самой легенде не говорится, что Нестор затем помер от голода.
Поэзия стала работой, причем очень качественной, полезной, востребованной. Лирика открывала совсем иные стороны жизни. Светлов писал. Но с каждым годом все сильнее становилась его личная лирика – и снижались пресловутые «острота и общественный вызов». Он уже не вел никого в Гренаду, ему важнее было понять, куда же он вместе со всеми пришел.
- ПОКЛОННИК. Поверить не могу! Передо мной – живой классик!
- СВЕТЛОВ. Нет. Еле живой.
Абсолютно чуждый обывательского уклада, одинокий и усталый. Болезнь вцепилась в него неожиданно. Он не сдавался, наделся, боролся. Но это тогда совсем не умели лечить – да и сейчас успех никому не гарантирован.
Еще недавно писал он своём предстоящем шестидесятилетии:
«Ни один ребенок не заплачет, ни один милиционер не дрогнет. Ни один автомобиль не забудет, что он двигатель внутреннего сгорания. Поэты часто об этом забывают» («Литературная газета», 8 января 1963, № 4).
Близко знавший Светлова литературовед Зиновий Паперный писал о том, как прочитал одно из последних его стихотворений, поэт уже лежал в больнице:
- «Никому не причиняя зла,
- Жил и жил я в середине века,
- И ко мне доверчивость пришла –
- Первая подруга человека.
- Сколько натерпелся я потерь,
- Сколько намолчались мои губы!
- Вот и [трезвость] постучалась в дверь,
- Я ее как надо приголубил.
Слово «трезвость» было зачеркнуто.
В другом черновике, который я увидел уже после смерти Светлова, было написано:
Вот и глупость постучала в дверь…
Отдавая мне листок со стихами, Михаил Аркадьевич сказал:
– Я еще не знаю, кто постучался в дверь. Но я найду.
Есть у Светлова четыре очень печальные строчки:
- Мой милый, дошел ты до ручки!
- Верблюдам поди докажи,
- Что безвитаминны колючки,
- Что надо стирать миражи...»
Человек, уделивший многим нашим литераторам место в своей записной книжке – Сергей Довлатов – о Светлове написал так:
«Михаила Светлова я видел единственный раз. А именно - в буфете Союза писателей на улице Воинова. Его окружала почтительная свита.
Светлов заказывал. Он достал из кармана сотню. То есть дореформенную, внушительных размеров банкноту с изображением Кремля. Он разгладил ее, подмигнул кому-то и говорит:
- Ну, что, друзья, пропьем ландшафт?»
Но вспомнилась вдруг цитата из его же записных книжек о Шкловском.
«Как-то мне довелось беседовать со Шкловским. В ответ на мои идейные претензии Шкловский заметил:
— Да, я не говорю читателям всей правды. И не потому, что боюсь. Я старый человек. У меня было три инфаркта. Мне нечего бояться. Однако я действительно не говорю всей правды. Потому что это бессмысленно...
И затем он произнес дословно следующее:
— Бессмысленно внушать представление об аромате дыни человеку, который годами жевал сапожные шнурки...»
Не то же ли самое Светлов записал стихами?
Незадолго до смерти поэта к нему в больницу пришел Зиновий Паперный. Прощаясь, сказал ему на идиш «Зай гезунд» («будь здоров»).
Светлов махнул рукой и с улыбкой выдохнул:
- Банзай гезунд…
