Текст: Андрей Цунский
Корней Иванович Чуковский говаривал, что в России нужно жить долго. Похоже, эти слова повторял он неоднократно. Все знают канонический вариант цитаты «В России нужно жить долго», а есть ведь немало продолжений: «…и тогда что-нибудь получится», писательнице Лидии Либединской он говорил: «…в России надо жить долго – интересно!», Вениамину Каверину высказал со страстью: «В России надо жить долго! Долго». Элегантный и ироничный Каверин позднее добавил в адрес самого Чуковского: «Жил, жил, и дожил до признания».
Когда со дня рождения большого поэта и писателя проходит сто сорок лет, трудно ожидать, что он будет выглядеть в глазах у празднующих юбилей живым человеком. Сразу после смерти писателя – да и любого человека – бальзамируют, обряжают, припудривают, замазывают родимые пятна и бородавки, обкладывают цветами, до рези в глазах задымляют помещение ладаном. Начинается создание ангельского облика, агиографической поэмы.
Когда сверстников почти не осталось, а те, кто моложе, относятся как к божеству, получается приторная маска святого с кронштейном для разноцветных нимбов в ассортименте. Ни о каком живом образе речи нет.
Корней Иванович нашел безошибочную стратегию, которая точно позволила ему оставаться вечно живым. Читая стихи ли, воспоминания ли, газеты ли старые о нем, всегда создается впечатление, что он вот-вот войдет в дверь – потому что возле двери притаился или прозаик с дубиной, или поэт со сковородкой, или критик с гитарной струной для удушения… ну в крайнем случае чаровница поэтесса в легкомысленном одеянии с ядовитым вином в бокале.
Кого пугал Чуковский
Придя вместе с Зиновием Паперным в гости к семье философа и филолога Валентина Фердинандовича Асмуса, Чуковский тут же хитро подзуживает детей погромче покричать, и когда визг и крики детей (к которым присоединились и соседские дети) становится совершенно невыносимым, картинно поворачивается к Паперному и провозглашает:
— Пойдем отсюда, из этого сумасшедшего дома!
Великому драматургу Евгению Львовичу Шварцу не повезло: некоторое время он был у Корнея Ивановича литературным секретарем.
«Он был окружен как бы вихрями, делающими жизнь возле него почти невозможной. Находиться в его пределах в естественном положении было немыслимо, как в урагане посреди пустыни. И, к довершению беды, вихри, сопутствующие ему, были ядовиты.
Цепляясь за землю, стараясь не закрывать глаз, не показывать, что песок пустыни скрипит на зубах, я скрывал от всех и от себя странность своей новой должности. Я всячески старался привиться там, где ничто не могло расти».
Евгению Львовичу принадлежат несколько метких и едких характеристик Чуковского:
«В те дни, когда мы встретились, рассудок его находился в относительном здравии. Ведь буря, которую пережил Чуковский, была далеко не первой. Он вечно, и почему-то каждый раз нечаянно, совсем, совсем против своей воли, смертельно обижал кого-нибудь из товарищей по работе. Андреев жаловался на него в письмах, Арцыбашев вызывал на дуэль, Аверченко обругал за предательский характер в «Сатириконе», перечислив все обиды, нанесенные Чуковским ему и журналу, каждый раз будто бы по роковому недоразумению. И всегда Корней Иванович, поболев, оправлялся».
«Впрочем, в иных нередких случаях мне казалось, что он заводит драку вовсе не потому, что ждет нападения. Просто его охватывало необъяснимое, бескорыстное, судорожное желание укусить. И он не отказывал себе в этом наслаждении».
«Однако в самые черные дни его даже я несколько огорчался, наслушавшись обвинительных актов против товарищей Корнея Ивановича по работе. Если верить ему, то они прежде всего делились, страшно повторить, — на сифилитиков и импотентов. Благополучных судеб в этой области мужской жизни Корней Иванович, казалось, не наблюдал».
«Кончая редактировать одно из изданий книжки «От двух до пяти», Чуковский сказал мне, что, прочтя кое-какие изменения и добавления к ней, я буду приятно поражен.
Дня через два мне случайно попались гранки книжки. И я прочел:
«В детскую литературу бросились все, от Саши Черного до Евгения Шварца».
Поэт Валерий Брюсов писал Чуковскому:
«Мне Ваши последние статьи очень нравятся. Мне и прежние Ваши статьи (Вы это знаете) нравились, но я разделяю общее мнение о них, что в них Вы иногда оригинальности приносите в жертву справедливость, готовы Вы пренебречь настоящим обликом писателя».
Интеллигентнейший Александр Александрович Блок напишет о нем:
«Его чуткости и талантливости, едкости его пера – отрицать, я думаю, нельзя. Правда, стиль его грешит порой газетной легкостью…» Блока до такого было непросто довести.
Как? Вот уж кому-кому, а Чуковскому это было ничуть не сложно. Вот, например, Корней Иванович пишет об Аркадии Петровиче Гайдаре:
«Я писал в «Литературной газете», что революционной героике подобает язык строгий, скупой, а не такое дамское жеманное сюсюканье: «прыгучая девчушка», «синеглазая нахмурилась» и т.д. У меня при чтении таких строк возникает чувство, как будто я ел селёдку с сахаром».
Трусом Чуковском все же не назовешь. Хотя вопреки расхожему мнению, Гайдар был человеком очень добрым и совершенно не мстительным.
Но то, что Чуковский дожил до весьма преклонных лет – воистину чудо. Кто-то ведь мог и сорваться, а под рукой могло оказаться пресс-папье, вилка, утюг... Да мало ли.
Кого Чуковский побаивался
Не торопитесь с выводами!
Корней Иванович вовсе не был таким уж неуязвимым человеком. Были люди, которые справлялись с его нервным и опасным характером без чрезмерных нервных затрат.
Еще в Одессе, в знаменитой Пятой гимназии на Пантелеймоновской улице он познакомился с другим гимназистом – Борей, которого вы знаете как Бориса Степановича Житкова. О нем он вспоминал с любовью – и не без опаски:
«Именно потому, что я ничего не умел и не знал, я оказался в ту пору драгоценным объектом для приложения его педагогических талантов, тем более что я сразу же смиренно и кротко признал его неограниченное право распоряжаться моей умственной жизнью.
Он учил меня всему: гальванопластике, французскому языку (который знал превосходно), завязыванию морских узлов, распознаванию насекомых и птиц, предсказанию погоды, плаванию, ловле тарантулов... Под его ближайшим руководством я прочел две книги Тимирязева и книгу Фламмариона об устройстве вселенной».
Житков научил его гребле на морском яле:
«Когда у меня срывалось весло, он смотрел на меня с такой безмерной гадливостью, что я чувствовал себя негодяем. Он требовал бесперебойной, квалифицированной, отчетливой гребли, я же в первое время так сумбурно и немощно орудовал тяжелыми веслами, что он то и дело с возмущением кричал:
— Перед берегом стыдно!»
Поэт Саша Черный приложил Корнея Ивановича в стихах, да как!
- Надравши «стружек» — кстати и некстати —
- Потопчется еще с полсотни строк:
- То выедет на английской цитате,
- То с реверансом автору даст в бок.
- Кустарит парадокс из парадокса…
- Холодный пафос недомолвок — гол,
- А хитрый гнев критического бокса
- Все рвется в истерический футбол…
- И, наконец, когда мелькнет надежда,
- Что он сейчас поймает журавля,
- Он вдруг смущенно потупляет вежды
- И торопливо… сходит с корабля.
- Post scriptum: иногда Корней Белинский
- Сечет господ, цена которым грош,—
- Тогда кипит в нем гений исполинский,
- И тогой с плеч спадает макинтош!
Они познакомились в 1905 году и тут же поссорились. В 1908-1909-м снова сблизились, но после очерка Чуковского «Современные ювеналы» в газете «Речь» разругались снова. Потом осторожно общались с 1912 по 1917 год, когда расстались уже бесповоротно и навсегда.
Регулярно позволял себе подшутить над Чуковским Илья Ефимович Репин. Вот как одну его проказу описал живописец Исаак Бродский:
«Однажды вечером, при керосиновой лампе, я сидел за своим столом и писал на верхнем этаже, в единственной комнате, которая отапливалась (всех комнат было девять), как вдруг донесся до меня кошачий концерт снизу.
Я хорошо помнил, что затворил входную дверь нижнего этажа, откуда же взялись там коты с их воплями?
Совершенно возмущенный котами, я выскочил из своей комнаты, держа лампу в руке.
— Ах вы, окаянные черти! — кричал я, стараясь осветить лампой место схватки котов, и… увидел Илью Ефимовича Репина рядом с закутанной в теплый вязаный платок его женой, как потом я узнал, Натальей Борисовной Нордман (Северовой).
Илья Ефимович в распахнутой меховой шубе снял шапку и проговорил несколько как будто сконфуженно:
— Простите великодушно! Мы думали, что попали к Корнею Ивановичу Чуковскому!»
Уже известная в литературных кругах личность, да что там личность – фигура, Чуковский откровенно остерегался Владимира Маяковского.
«Приехав из Петербурга в Москву и зайдя вечером по какому-то делу в Литературно-художественный кружок (Большая Дмитровка, 15), я узнал, что Маяковский находится здесь, рядом с рестораном, в биллиардной. Кто-то сказал ему, что я хочу его видеть. Он вышел ко мне, нахмуренный, с кием в руке, и неприязненно спросил:
— Что вам надо?
Я вынул из кармана его книжку и стал с горячностью излагать свои мысли о ней.
Он слушал меня не дольше минуты, отнюдь не с тем интересом, с каким слушают «влиятельных критиков» юные авторы, и наконец, к моему изумлению, сказал:
— Я занят... извините.... меня ждут... А если вам хочется похвалить эту книгу, подите, пожалуйста, в тот угол... к тому крайнему столику... видите, там сидит старичок... в белом галстуке... подите и скажите ему все...
Это было сказано учтиво, но твердо.
— При чем же здесь какой-то старичок?
— Я ухаживаю за его дочерью. Она уже знает, что я великий поэт... А папаша сомневается. Вот и скажите ему».
Но любил Корней Иванович, чтобы последнее слово оставалось за ним. Писательница и филолог Лидия Яковлевна Гинзбург записала в дневнике:
«Ч. рассказывал Боре Бухштабу, как Маяковский писал в Одессе „Облако в штанах“ и читал Корнею Ивановичу наброски.
Там был отрывок, который начинался «Мария, отдайся!»
– Что вы! – сказал Ч. – Кто теперь говорит женщине «отдайся»? – Просто «дай».
Так Маяковский создал знаменитое: Мария, дай».
А уж было оно так или не было – Маяковского уже не спросить. Да и Чуковского тоже.
Впрочем, отношения этих великих людей омрачило и еще одно обстоятельство. Вспоминает сын Корнея Ивановича, Николай Чуковский:
«По нашим семейным преданиям, тщательно скрываемым, Маяковский в те годы был влюблен в мою мать. Об этом я слышал и от отца, и от матери. Отец вспоминал об этом редко и неохотно, мать же многозначительно и с гордостью. Она говорила мне, что однажды отец выставил Маяковского из нашей дачи через окно. Если такой эпизод и был, он, кажется, не повлиял на отличные отношения моего отца с Маяковским».
Ага, не повлиял! А вы и поверили. Легенду о том, что Маяковский подцепил сифилис и заразил им еще одну женщину – запустил именно Чуковский, причем доверительно сообщил Горькому. А тот – Луначарскому. А между прочим – наврал. Не было такого.
Рисковый парень был Корней Иванович! За Маяковским бы не заржавело. Очевидно, что из человеколюбия ему не рассказали, кто расстроил его роман с одной милейшей девушкой, да еще таким способом. Там история еще более запутанная, если хотите – поищите в Сети подробности. Нимбы поблекнут. Даже полиняют. Весь комплект.
Читатель скажет: зачем в день юбилея великого детского писателя, критика, теоретика детской литературы, переводчика, познакомившего нас с творчеством Роберта Льюиса Стивенсона, О. Генри, Артура Конана Дойла, Уолта Уитмена, Оскара Уайльда... В общем, зачем публиковать в такой день воспоминания, больше напоминающие сплетни, ворошить личную жизнь, вспоминать не то прошлое, которое подобает?
Есть три ответа. Во-первых, Корней Иванович Чуковский был великим писателем, детским поэтом, переводчиком – но еще и живым человеком, со всем нам присущими слабостями, страстями, страхами, тайными желаниями, грехами, что уж там. И эти стороны его жизни тоже влияли на его работу, формируя его, делая его уникальным. Даже в грехах можно быть талантливым. А если что-то кажется вам недопустимым – это уж точно не проблема Чуковского. Во-вторых – и это очень важно – хотелось бы, чтобы каждый читатель понял: жизнь человека, избравшего такую работу, полна опасностей, неведомых обывателю. Если обычного инженера или слесаря застукает с любовницей жена или кто-то уличит в сплетничестве, ну пошумят пару месяцев – и забудут. Может, и жена простит. А писателю грехи будут аукаться и после смерти. Так что если вы изберете для себя такой путь, будьте готовы к такому риску. А третья причина вот в чем. Допустим, что вы пишете. И пишете хорошо. Но почему-то считаете, что таким трудом занимаются люди с репутацией морального девственника, и не считаете возможным для себя, со своими маленькими и даже большими тайнами, публиковаться, мол, не так поймут… Не бойтесь! Не боги обжигают такие горшки. А настоящая, честно выполненная работа – это единственное извинение вашим ошибкам и даже отдельным порокам. Впрочем – разве только к работе писателя это относится?
Еще один юбилей
А сейчас – просто несколько слов благодарности прекрасной писательнице – Лидии Корнеевне Чуковской. Со дня ее рождения 24 марта исполнилось сто пятнадцать лет.
Ее биография была куда тяжелее. Ее арестовали еще в 1926 году – якобы за изготовление антисоветской листовки - хотя она ее и не изготавливала, это сделала ее подруга на ее пишущей машинке, без спроса. Лидия Корнеевна взяла вину на себя и была сослана из Ленинграда в Саратов. «Каяться» отказалась.
Ее муж, физик Матвей Бронштейн был арестован в августе 1937-го и расстрелян. О его трагической судьбе Лидия Корнеевна напишет книгу.
А потом выступала в поддержку Бродского, Синявского, Даниэля, Александра Гинзбурга. Написала открытое письмо Михаилу Шолохову после его требования расстрелять Даниэля и Синявского. Ее исключили из Союза писателей, не публиковали. Она выстояла. И писала.
Если вы сейчас хотите пожаловаться на жизнь – вспомните о Лидии Корнеевне Чуковской. И уж совсем невредно будет прочесть хотя бы одну из ее книг. А лучше – все. Найти несложно. Яндекс вроде работает пока.
![Памятник И.А. Крылову в Летнем саду в Санкт-Петербурге. Фотография на открытке [Ок. 1905 г.] РГАЛИ](https://glstatic.rg.ru/crop767x482/uploads/images/2024/11/20/rgali_561.png "Памятник И.А. Крылову в Летнем саду в Санкт-Петербурге. Фотография на открытке [Ок. 1905 г.] РГАЛИ")
