Текст: Михаил Визель
Все помнят, что Муссолини был союзником Гитлера. Но мало кто помнит, что он был свергнут летом 1943 года – cвоими же однопартийцами, которых он достал своей провальной внешней политикой и утратившей всякую связь с реальностью демагогией. И, начав (причем не сразу) Вторую мировую войну на стороне фашистской Германии, Италия формально закончила её на стороне союзников – что не уберегло Рим от фактической оккупации союзниками, а всего севера Италии – немцами. Но ещё меньше людей за границами Италии способны вспомнить, что в ней самой есть немецкоязычный регион, который по-немецки называется Южным Тиролем, а по-итальянски Трентино – Альто Адидже. И положение этих этнических немцев, имеющих во многих поколениях итальянское гражданство в середине XX века было ещё более запутанным и трагичным, чем для всех итальянцев.
Об этих-то немцах-итальянцах и идет речь в романе Бальцано. Его главная героиня – школьная учительница Трина, упрямо продолжающая преподавать местным итальянским детишкам родной для них немецкий язык, несмотря на все усиливающееся противодействие сначала как муссолиниевского режима, усиленно проводившего политику насильственной итальянизации, в соответствии с как раз немецким лозунгом Ein Reich Ein Volk, а потом и вполне демократических властей новообразованной Итальянской республики. Потому что твердо решила – она останется здесь, на родине своих предков, несмотря ни на что.
Предлагаем прочитать фрагмент о том, как в Италию приходила Вторая мировая война.
Марко Бальцано. Я остаюсь здесь : [пер. с итал. И. Тихоновой-Борсато]. — Москва : Лайвбук, 2024. — 288 с.
Глава вторая
Началась война. Многие из тех, кто был полон решимости уехать в Германию, в конце концов остались здесь. Страх перед неизвестностью, ложь пропаганды, ярость Гитлера удерживали их в Куроне.
Январские дни с их недолгим и тусклым светом. Они все начинались одинаково: с долгих серых рассветов. Видно было обледеневшую вершину горы Ортлес, а ниже — деревья, потрепанные холодным ветром. Люди в деревне не казались обеспокоенными, просто более уставшими. Уставшими от фашистов, уставшими от барахтанья во тьме.
Я шила вместе с мамой, которая теперь никогда не оставляла меня одну. Она научила меня управляться с вязальными спицами, и долгие часы мы проводили в тишине, рядом друг с другом, расположившись на этих нелепых кухонных стульях, которые я вечно забывала отправить на перетяжку. О тебе она говорить не разрешала. Когда шить было нечего, она водружала мне на голову плетеную корзину и вела на реку стирать вещи. Если я засматривалась в пустоту, она велела мне выжимать белье еще сильнее, до тех пор, пока лишние мысли не исчезнут.
— Если Бог дал нам глаза спереди, значит на это была причина! В этом направлении и нужно смотреть, иначе у нас были бы глаза по бокам, как у рыб! — повторяла она строго.
Для нее, которая в свои девять лет уже работала в поле и проводила вечера, забивая гвозди в ящики для фруктов, ты была просто эгоистичным человеком, выбравшим того, у кого больше денег.
Соучастницей.
Все верили, что все будет как в 15-м году, когда на Карсе итальянцы и австрийцы убивали друг друга, а здесь, в Куроне, крестьяне продолжали собирать сено, косить траву и сушить ее, развешивая по стенам, выводить коров на луг, наполнять ведра молоком, делать масло, резать свиней, изо дня в день есть колбасы и салями. Дети бедняков продолжали уезжать, чтобы стать пастухами за границей в обмен на пару ботинок, горсть мелочи и кое-какую одежду. Матери ждали их, отсчитывая дни до праздника Святого Мартина, и, когда все возвращались, в деревне праздновали до позднего вечера. Мы ждали, пока лето растопит снег, а потом альпийский ветер принесет его нам обратно, тихий и тяжелый. Мы оплакивали наших мертвых в тишине. Мы усвоили горький урок, когда поняли, что сражались с австрийцами, только чтобы потом обнаружить, что мы стали итальянцами. Казалось, что все это возможно было выдержать, перетерпеть, потому что были уверены, что это последняя война. Война, которая покончит со всеми войнами. Поэтому известия о новом конфликте, с Германией, которая собиралась завоевать весь мир, нас тогда ошеломили, но мы питали иллюзию, что горы снова оградят нас, что та Италия, частью которой мы должны были себя чувствовать, останется нейтральной до конца. На самом деле, первые новости о войне даже принесли в деревню некоторое облегчение: «по крайней мере они оставят эту затею с плотиной», «теперь у них будут другие заботы», «наши животные и фермы наконец будут в безопасности». Так говорили мужчины в таверне. Так говорили женщины у церкви. В Куроне были и те, кто праздновал начало войны. Герхард ходил с флягой и поднимал ее в воздух, крича: «У них война, а у нас мир!»
Те, кто остался, теперь, когда войска Гитлера шли в атаку, радовались, что сделали правильный выбор. Они представляли себе тех немногих, кто эмигрировал в Германию и сейчас воевал на передовой на восточных границах или тонул в грязи где-то в Европе.
И кроме того, с тех пор как началась война, прекратился нескончаемый поток итальянцев. Видны были только машины карабинеров. Бесконечное передвижение военной техники предвещало то, чего мы боялись больше всего. Но этих высокомерных узурпаторов с их чемоданами наперевес больше никто не видел.
Первое Рождество без тебя мы провели с мамой и папой, которые приготовили картофельные ньокки и сварили куриный бульон. Мы ели в тишине, и никогда еще за праздничным столом не было так тихо. Друзей и клиентов, заходивших поздравить, папа вежливо выпроваживал. Мы постоянно слышали трубачей и дудочников, проходящих через деревни долины. Музыка, под которую годом ранее ты и твой брат танцевали на улице вместе с другими детьми. Мама без остановки что-то делала: готовила, шила, ходила к реке и обратно. Не знаю, откуда она брала столько сил. Внезапно она перестала казаться мне старой. Иногда, когда мы оставались одни, я внезапно начинала плакать и она брала меня за руку. Никогда не чувствовала я себя дочерью так сильно, как после твоего побега.
Прошла и эта зима. В апреле солнце казалось мне кристаллом, концентрированным светом. Трубочист ходил от дома к дому, чистил дымоходы, водосточные трубы и желоба. Мы больше не боялись разжигать огонь. Наш огонь был завистью всей деревни. Другие, чтобы согреться, бросали в огонь ветки и солому, а мы дрова из деревьев, которые Михаэль привозил из папиной мастерской. Он освоил ремесло и больше не ходил в школу. Рабочие говорили, что для пятнадцатилетнего мальчика он уже очень умелый плотник.
Замерзшие поля потихонечку оттаивали и зеленели, но работать с животными становилось все труднее. Надоенное молоко стояло в ведрах по нескольку дней, не удавалось продать ни литра. Однажды Эрих в ярости ударил с размаху по ведру ногой, и я молча смотрела, как под копытами коров расплываются в грязи белые молочные пятна. Я продолжала прясть шерсть и складывала ее кучами на земле. Забирать ее приходил старик с водянистыми глазами и сутулой спиной. Он платил гроши, но мы хотя бы оставались в тепле. Из этой шерсти он делал форму и снаряжение для солдат.
— Когда Италия вступит в войну, работы будет больше, — говорил он, загружая шерсть в свой грузовой мотороллер.
— И когда это Италия вступит в войну? — спрашивала ма, возмущаясь, словно это старик принимал решение.
В ответ он кривил лицо и уезжал на своем драндулете, оставляя за собой прогорклый запах, который, казалось, пропитал весь воздух.
Но даже если выбросить из головы стариковские пророчества, мы видели, что дороги становятся непроходимыми, словно перечеркнутые блокпостами, и день за днем, час за часом мы тоже чувствовали приближение войны. По вечерам самолеты за горами напоминали стаи шершней, и ма говорила, что нам нужно укрыться в хлеву, где у нее наготове был баул с соломой и одеялами.
— Бомбы могут упасть по ошибке и на Курон, он так близко к Австрии! — повторяла она в панике.
— Сама иди в хлев, а я хочу умереть в своей постели, а не в грязи! — кричал па с каждым разом все более сиплым голосом.
Однажды утром я ждала ма, но она все не приходила. В обед я пошла к ней домой. Дверь была открыта, у печки никого не было. Я позвала ее, но никто не вышел и не отозвался. Я позвала ее снова, громче, и замерла недоумении и испуге, глядя на медные кастрюли, висящие на стенах. Когда я решилась войти в комнату, то увидела ее свернувшейся на кровати рядом с па, который уже был одет в свой синий костюм, тот самый, в который он нарядился, когда я выходила замуж. Она побрила ему бороду и причесала волосы. Ма прижималась к нему и плакала тихо-тихо, а когда плач становился громче, она обнимала его голову, как будто это была голова воробья.
— Он умер во сне.
— Почему ты не позвала меня?
— Он умер этой ночью, — сказала она, не слушая меня.
— Почему ты не позвала меня? — повторила я.
Когда она наконец повернулась ко мне, то взяла меня за руку и положила ее на руку па, которая была еще теплой. Она прижалась к нему еще плотнее, и я, не знаю как, оказалась тоже лежащей рядом на кровати. Мамина одежда пахла золой из печи. Я слушала ее плач и время от времени, набравшись смелости, вновь нащупывала папину руку, которая с каждым разом становилась все холоднее.
На похоронах гроб несли Тео и Густав вместе с Эрихом и Пеппи. Михаэль был горд тем, что сам сделал гроб. Он сказал мне:
— Там внутри дед будет спать праведным сном.
