Автор: Юлия Белозубкина, Москва
(отрывок из повести)
Это был обычный вагон – такой, каким вы запомнили его с детства. С длинным пустым коридором, бегущим вдоль колышущегося ряда штор, параллельно уплывающим верхушкам деревьев, тянущимся вниз, если ехать на север, и вверх – если на юг.
Ничего не изменилось со времен Чука и Гека, когда можно было запросто перепутать свое купе с соседским и зарыдать басом, обнаружив вместо мамы чужого толстого дядю… Рассыпающиеся рыжие мандарины, бесстыдно раскинувшая ножки курица, картошка в мундирах и яйца в шинелях, упакованные не на страх а на совесть в плотный бумажный пакет… Ведь не приведи бог – вагон-ресторан: там отравят – и глазом не моргнут…
Рэм закинул чемодан на третью полку и подумал о том, что время совсем слетело с катушек. Он забыл, как пахнут мамины волосы, не помнил тепла ее рук. А ведь когда-то ему казалось, что он унесет все это с собой в могилу. Он опустил вторую полку… Ничего не изменилось, ничего… Так же кто-то вырезал перочинным ножиком ромбы и писал странные для постороннего, одному ему понятные буквы… «заветный вензель О да Е»…
Рэм глянул на себя в зеркало: седина сносила последнюю треть башки… Он скинул свитер, футболку и уж было собирался натянуть рубашку, как вдруг кто-то рванул дверь купе. Наивный, он думал остаться один хотя бы на ближайшую ночь…
*
Асе с самого начала не нравилась идея этой поездки. Праздник урожая… Бред какой-то – как она дала себя уговорить? У вас праздник – вы и празднуйте. Первый сноп, несжатая полоса, страда деревенская в самом разгаре, ну и потом, конечно, и нивы сжаты, и рощи голы, и волки голодны, и овцы не целы… Пьяный комбайнер, агроном, дипломированный пятью классами церковно-приходской школы. А ты – хочешь не хочешь, а шатайся с ними по деревням и весям – знакомься, так сказать, с краем… Хорошенькое дело – мчаться за материалом на другой конец земли. Как будто в соседней области что-то по-другому.
Ася рванула дверь на себя: заедала, эс южиал… Рванула еще раз - и наконец сдвинула ее с места…
Дальше была немая сцена, достойная братьев Люмьер. Рэм отшатнулся от Аси, как от какого-нибудь питбуля, сорвавшегося с места в карьер.
У Аси же привычно свело ногу – столь самобытно ее организм реагировал на стресс. Одновременно с этим она испытала всю палитру чувств человека, разучившегося управлять собственным лицом. Так должен ощущать себя кукольник, у которого взяли да поотрезали на фиг все веревочки, а куклы повыбрасывали в камин.
- ?
- ???
- Здравствуйте, Рэм Олегович! – Ася сравнительно бодро взяла себя в руки.
- Привет, Ася! – Рэм судорожно натягивал рубашку и, проявляя чудеса эквилибристики, одновременно застегивал пуговицы на груди.
Она отвела взгляд: боже мой, какая сокровенность…
- Я в принципе могу в другое купе попроситься – меня не затруднит.
- Нет, зачем же, - проходи, пожалуйста…
Полминуты ушло на то, чтобы выяснить: кто же куда едет, каковы цели визита и прочее… Этикет предполагал и располагал ими по своему усмотрению.
Рэм неловко смахнул со столика свитер с футболкой, Ася в ответ выронила косметичку. Счет привычно топтался на месте – 1:1. Оба старательно вспоминали правила игры и отходили – каждый к своим воротам… Ася оглядела купе: удивительно, что на третьей полке не было Светлашки. Разве что Рэм засунул ее в ящик для багажа. Она бы не задохнулась. Светлашку можно было запросто транспортировать в бочке по морю, как царевича Елисея. Выйдя на берег, она бы лишь резвенько отряхнулась и помчалась в прилегающий к океану торговый центр. Или секс-шоп – это как фишка ляжет.
*
Рэм листал на второй полке очередной талмуд – Ася скосила взгляд на обложку: эс южиал, на языке оригинала… Мама плохо научила его скрывать свое духовное и прочее превосходство. И как это умудрился так высоко залететь с подобными замашками. Раньше этого не любили. Ну, да, конечно, он же весьма недурно маневрировал.
*
Он глянул вниз, на Асю. Все та же светлая макушка, пшеничная челка на лбу… Она, наверно, нескоро начнет седеть. Он во всяком случае не доживет. Жует жвачку. Поразительный разрыв поколений. Он уже лет двадцать живет в эпоху свободного хождения бабл гама, а не тянет. А они, дети новой формации, шага без дирола не могут сделать. А еще эти наушники. И так друг друга не слышат – так давай, затыкай уши музыкой и прочей херней, чтобы била наотмашь и стучала в мозгу. Авось забудешь все, что хотел забыть. Главное, чтобы не голову и не ключи.
***
Рэм спал – Ася наконец-то могла его рассмотреть. Губы – ничего особенного, подбородок – не волевой, скорей мясистый… глаза задернуты ресницами, как шторами, - она так и не знала, какого же они у него цвета. Лицом к лицу лица не увидать…
Боже мой, прошло девять лет; из них по крайней мере три года безумия, ещё столько же – метания и наконец - забвения. Ну, то есть, конечно, попытки забвения – Рэм покидал ее кровь довольно хреново. Периодически возникало желание вскипятить или заморозить его в собственных сосудах: залезть, к примеру, в духовку или искупаться в Cеверном Ледовитом… К счастью, до этого не дошло, а ведь могло бы…
*
Асина мама болела всегда. Причем делала это в каком-то своем понимании этого слова: «негодяи»-врачи, к коим она ходила, как на работу, ничего не находили. В то время, когда Ася еще велась на мамины версии, один из них доверительно посоветовал ей застраховать свои нервы. А еще, уходя, шепнул, что неплохо было бы запрягать маму в старую тачку и ездить на ней на колонку: и положительные эмоции, и свежий воздух, и хоть какая-то реальная польза. Ася совершенно искренне возмутилась, мама, словно что-то почуяв, заочно присвоила ему звание главного негодяя, а врач лишь печально поправил очки и сочувственно погладил Асю по голове. А она ведь уже была большая девочка.
С ними жил мамин брат, Гаврила, для нее – дядя Гаврик, которого она никогда не понимала. Он всегда нравился женщинам и никогда этим не пользовался. Любил соседку, а всю жизнь был предан матери, как жене, мог стать академиком, а работал в какой-то непонятной конторе, на дверях которой разве что не было вывески «рога и копыта». Во всяком случае, при одном взгляде на директора этого безнадежного предприятия нехорошо вспоминались кунсткамера, заспиртованные уроды и самодуры-цари.
Последних женщин, запавших на Гаврилу, Ася выставляла за дверь собственноручно, когда тот уже не мог ходить. Использовать их в качестве сиделок было опасно: уж слишком решительны были их взгляды и чрезмерно откровенны прикиды. И если за дядю Ася еще могла поручиться, то мать, внушающая себе очередное – на этот раз – психическое заболевание, доверия не вызывала.
Улучив момент, когда ее не было дома, Ася пустила лишь пресловутую тетю Тоню, ту самую соседку, по которой сох и весь высох Гаврила.
Она была старой девой – кроткой, напуганной, со всем согласной. Ася не помнила, чтобы за ней кто-то ухаживал, но, между тем, смешков за ее спиной тоже никто и никогда себе не позволял. Тоня была прямиком с Луны – или с Сатурна, во всяком случае следов земного пребывания на ней замечено не было. Она тихо учительствовала в школе напротив, так же тихо ездила по выходным на кладбище, где покорно-величественно бродила между могил, погружаясь в блаженную тишину, как в пену морскую… Нигде больше, даже в собственной десятиметровой комнатке, она не чувствовала такого покоя и такой воли.
Ася завела Тоню к Гавриле и была поражена той болезненной радости, коей исказилось его лицо. Он суетливо-судорожно тронул рукой лоб, подернутый крутой складкой, попробовал хоть немного приподняться на локте и даже задержался на какое-то время, но тут же рухнул обратно - в рыхлые подушки…
В его взгляде было столько умиления и отчаянной готовности сказать наконец все, что Асе подумалось странное: как-то не вовремя собрался он умирать. Как можно покидать мир, не переварив, не изжив т а к о е.
Тоня погладила Гаврилу по голове, он бережно взял ее руку и прижал к синюшней недобритой щеке.
- Чай будете? - в вагон заглянула проводница.
- Да, два, - отозвался Рэм.
- Вы два выпьете? – удивилась Ася, глядя вслед фигуристой проводнице.
- Второй – тебе.
- Я не пью чай.
Полюбоваться его растерянностью не удалось. Ну, не пьешь – и хрен с тобой, никто ж не зарыдает:
- Ну, извини…
Ася привыкла к тому, что у нее не было отца. Гаврила в расчет не брался: живущий своей параллельной жизнью, он едва ли мог заменить даже простейший живой организм - не то что одного из родителей.
Отец же, подобно человеку-амфибии, всплыл в ее судьбе всего несколько раз и, взмахнув не то рукой, не то плавниками, растворился в окружающей жизни. Он был единственным человеком, не знавшим о такой мелочи, что его дочь играет в машинки и солдатики и на дух не переносит исконно девчачьих забав. Здоровая розовая кукла в накрахмаленном чепчике, покорно пищавшая под одним углом «мама», а под другим – нечто невразумительное, стала для Аси настоящим кошмаром. Все вокруг знали, ч т о дарить, и дарили пистолеты, пистоны, индейцев, самосвалы и пожарные машины – да мало ли что еще. Только не этого троянского в розовых рюшечках коня.
В том своем бессознательном возрасте Ася еще не ощутила жгучей потребности именно в отцовской любви, но каким-то седьмым чувством просекла этот вежливый игнор, заметанный самыми дорогими и качественными, но все равно белыми нитками. Потрясающая кукла из Детского мира, которой бы обзавидовалась не только Козетта, но и сам Гаврош, привела Асю к первой в ее жизни истерике. И это при том, что в ту пору самым священным для нее был негласный мальчишечий закон: парни не плачут.
Второй и последний раз она столкнулась с отцом в двенадцать лет, когда мама, желая, очевидно, хоть на миг преодолеть сложившуюся дисгармонию, отправила Асю проводить отца. Заодно и почтовый ящик проверишь…
Ох уж это «заодно»… Ася, задавленная переходным возрастом, как танком, в который уже перестала играть, несла свое бремя Гадкого утенка тихо и покорно, без малейшей надежды на заявленное превращение в Прекрасного лебедя. Какой лебедь, боже мой, когда тебя расколбасило, как урода из аттракциона с кривым зеркалом. Руки чужие, лицо не твое, про оставшиеся составляющие фигуры лучше промолчать. Это Карлик Нос сожрал не тот фрукт и братец Иванушка глотнул не из той лужи, а тебя-то с чего? И главное, представить себе механизмы, которые бы вернули все обратно, было невозможно.
Отец же переживал кризис «летающего во сне и наяву». Смешались в кучу кони, люди… Разборки с любовницами, трагическое несоответствие времени и места, нереализованные амбиции и прочая стандартная взрослая чушь… Ко всему прочему этот резко выросший ребенок, которого он так просил не оставлять и к коему не привыкнет уже никогда. «У вас девочка»... Февочка, блин, - только о ней и мечтал…
Иными словами, в лифте ехали два чужих человека, способных испытать разве что нервную дрожь от одной мысли, что они родственники. Законно рефлексирующий интеллигент, петляющий, как заяц, между двумя семьями и мало осязаемыми понятиями чувства и долга. И девочка, в которой вместо женщины просыпались дикие комплексы, на вытравление которых впоследствии уйдут годы.
Лифт еле полз, и Ася почти физически ощущала желание отца выпрыгнуть из него – куда угодно, хоть в шахту. Чего он так напрягается – ну, до лампочки она ему – ну и что? К чему эта извиняющаяся улыбка и расспросы про школу – лишь бы как-то заболтать пролетающие этажи. Не в ее правилах было кому-то навязываться, и желание отца получить незримую индульгенцию изумляло. Да на, хоть десять, только не смотри ты с таким ужасом… Мало ли кто придумал сказочку про то, что детей надо любить. Это уж как кому повезет – в этом мире никто никому и ничего не должен…
Ася гремела ключами, едва ли не взламывая почтовый ящик, и тупо соображала: что же следует сделать с этим так называемым папой на прощанье. Повиснуть на шее и чмокнуть как ни в чем не бывало в щёчку? Пожать руку или махнуть ей же, соблюдая дистанцию? Отец стоял навытяжку, как перед приговором, тупо пялясь на выщербленный кафель.
Как они попрощались в результате, Ася не помнила. Только в ушах и поныне стояло гулкое эхо от грохота отцовских ботинок, заполнившее их сталинское парадное.
Успешно вычеркнув ее из своей жизни, как кошмарный сон, он сбегал в свое никуда. Собирался рвануть за границу, назанимал денег, продал проржавевший «жигуленок»… И, словно в насмешку, был сбит машиной, перебегая дорогу в неположенном месте: у входа в посольство почему-то не было светофора. Смерть наступила мгновенно, и видавшие виды гаишники были поражены той мертвой хватке, с какой пострадавший сжимал в руках документы с заветной визой…
***
Ну, все, сегодня она здесь только проездом. Пришла попрощаться, поцеловаться с ободранным шкафом и показать язык Светлашке. Хотя бы за спиной.
Но никто не собирался говорить «до свидания»: по радио не объявляли, а она все тянула, чтобы наконец поставить всех в известность. И первым, с кем она столкнулась, был Рэм со своей привычной обезоруживающей улыбкой.
Природа причудливо смешала в нем черты вечного мальчика с монолитным вдумчивым мужем. Сейчас, когда в полутемном коридоре никого не было, он был доверчиво открыт – почти распахнут ей навстречу. Но только почти.
- Ася, хочешь эклер?
- А что, просто так дают эклеры? - засмеялась она.
- Просто так…
Рэм держал в руках коробку с пирожными и снова улыбался. Ася подумала, что эклеры должны растаять в его руках – разве что картон их спасет – и взяла один.
Она уже не смотрела на него, ошалело глядя куда-то в сторону. Рэм понес оставшиеся эклеры куда надо, - очевидно, Светлашке. Ася же ткнулась в первую попавшуюся дверь - к счастью, там никого не было.
Села на стул и, чавкая, как маленькая, проглотила эклер, ткнулась измазанной шоколадом ладонью в висок.
Зазвонил телефон – Кларнет торопливо объяснял, что нужно побыстрей привезти документы: трудовая, то-сё… Простые формальности, но надо уже застолбить это место, чтобы никого точно не взяли.
Ася, ты что молчишь. Как передумала? Это нынче так принято шутить? Да, я дорогой, самый лучший в мире Кларнет… Я, кончено же, все улажу и утрясу… Ася, это из-за него? Я спрашиваю, из-за него? Ася тебя лечить надо! ЛЕЧИТЬ!
…Уходя, она увидела его через неплотно прикрытую дверь: он что-то писал и старательно делал вид, что не слышит ее шагов. ЕЕ шагов, которые он узнал бы из тысячи им подобных.
Спускаясь по лестнице, она подумала о том, с какой самоотверженной радостью всякий раз заглатывает знакомую наживку. И с каким младенческим изумлением кривит потом рот, чтобы не зарыдать.
На улице было промозгло, фонарь снова еле горел, как все здесь. Скорее тлел. И уже не отдавая себе отчет в том, что делает, Ася подняла с земли кусок кирпича. И – метнула бы его, метнула, безусловно, в это дразнящее желтое окошко, раскроив наконец знакомый силуэт. За ней бы не заржавело. Но тут кто-то взял ее за руку и, как маленькую, повел к машине. Этим кем-то был Кларнет…
***
Рэм смотрел на спящую Асю. Вот ведь повезло: здоровый крепкий сон. А ему не судьба. Что она могла знать, эта девчонка? Может быть, то, что последние пять лет он не ложился спать без снотворного, ибо дохлый номер. Жена улыбалась во сне, а он маялся рядом, мял простыни, вспоминая Асю, её растерянную улыбку и вечную готовность к бою.
Порой ему казалось, что она может размахнуться и ударить его наотмашь – так, чтобы кровь, как в кино, - во все стороны - на белую скатерть, голубую сорочку и накрахмаленные салфетки. Такой у неё был взгляд – пугающий и испуганный одновременно. Он чувствовал её и понимал, что она оборонялась именно с перепугу, скрывая свою нежность и беззащитность. С такой безнадёжностью бросаются на чужака собаки, безошибочно угадывая стальной клинок «финки», которая в следующее мгновение пропорет им брюхо.
И от кого оборонялась – от него… Слепая смешная девочка… Он ведь думал только об одном – как просто взять её за руку и никуда не отпускать. Так, как некогда водил дочь, за которую боялся до ужаса, до липких от пота рубашек: всё мерещилось – отпусти он её на секунду – и она скатится с асфальтового пандуса под колёса или её утащит в пучину городскую местный Серый Волк, да мало ли что ещё…
Теперь дочка стала совсем взрослой, изящно курила, в тему хамила и капризно тянула: па, ну, па, у нас всё серьёзно… дай денег… «Серьёзности» хватало в лучшем случае на пару месяцев, в худшем заканчивалось через неделю. Ленка всегда была нетерпеливой. И как тогда, в детстве, выдёргивала руку, так и сейчас махала на него наманикюренными пальчиками: па, ну, что ты, как маленький… Макс такой неактуальный оказался…
Неактуальный… Это он сам неактуальный, очень точное определение… Боже мой, разве кто-то из его тёртых друзей и деловых партнёров думал о том, чтобы водить за ручку хоть одну из вереницы этих оттюнингованных девиц? Кажущихся неприступными, а на поверку – одноразовых. Всё вокруг кишило адюльтером – им были пропитаны стены офисов и закоулки ночных клубов… Жёны, чтобы не свихнуться, уже перестали обращать внимание на все эти следы жизнедеятельности типа губной помады на рубашке… Это было бы смешно: их мужчины, попробовав на зуб новое время, словно сорвались с цепи. Они не тонули, нет, в этих романах. Только ныряли и выныривали. Уже с другой, следующей. Пятой, десятой – насколько хватало сил. Случайные связи стали закономерными и обыденными.
А Рэм думал о том, чтобы водить её за ручку. Она была не такой – с ней нельзя было нырнуть и вынырнуть. С ней можно было только плыть. Или тонуть.
Может быть, она знала что-то об этом возрасте, когда думаешь, что ещё немного – и вышибет из седла, в котором так уверенно себя чувствовал? На пике всего понимать, что это начало конца, и дальше всё будет по ниспадающей…
Однажды он поймал на себе её взгляд. Очередной её взгляд. Она не подумала, что он может её видеть – забыла, что глянцевый экран плазмы – как зеркало. Она разглядывала его с жадностью наркомана, бессмысленно пялящегося на прозрачный мешочек с заветным белым порошком через плечо майора, проводящего дознание. Да, дело - дрянь, и ничего хорошего уже не жди, но пока не исчез этот мешочек среди прочих вещдоков, можно посмаковать и по капле, по глоточку ощутить это опьяняющее чувство тайного обладания тем, что тебе не принадлежит.
