Дневник читателя. Август-2024

Текст: Денис Безносов

1. Elif Shafak. There Are Rivers in the Sky

• Viking, 2024

В древней Месопотамии, преодолев несколько природных трансформаций, капелька дождевой воды падает в волосы ассирийскому царю Ашшурбанапалу. Затем она же перемещается через время и пространство и предстает снежинкой в викторианском Лондоне, приземлившись на язык новорожденному Артуру Смиту (беллетризованной версии реального специалиста по ассирийской культуре Джорджа Смита). Вот она уже в почти нынешнем времени, в 2014 году, на берегу Тигра. А вот в 2018 году под наблюдением гидролога Залихи Кларк, убежденной, что вода обладает собственной памятью. Таковы четыре, на первый взгляд, никак не связанные между собой истории, рассказанные весьма странным протагонистом.

Все происходящее на самом деле переплетено будто бы той самой памятью воды и в целом памятью природы. Время и пространство представляются относительными, запертые в них люди — бессильными, но продолжающими чувствовать. Их истории неповторимы и отдельны, но на поверку выглядят как один большой дробящийся на составляющие части сюжет, где все со всеми связаны. «Думаю, для меня история, что для тебя вода: тайна, слишком большая, чтобы ее можно было постичь, нечто более важное, чем моя собственная маленькая жизнь, и все же, на каком-то уровне, это что-то глубоко личное» — признается Залихе подруга-татуировщица.

There Are Rivers in the Sky («Есть в небе рèки») — метафизическая магико-реалистическая притча, этакий Cloud Atlas, лишенный стилистически-прихотливых изысков, но довольно деликатно смешивающий отголоски месопотамской мифологии с синкретическими верованиями езидов и вполне актуальной экологической повесткой. Через восприятие мира как единого целого, как сотканного из бесконечных взаимосвязей организма, Элиф Шафак продолжает создавать нечто вроде универсальной мифологии, созданной самой природой (в предыдущем ее романе The Island of Missing Trees киприотскую историю пересказывало фиговое дерево).

Кстати, притеснение езидов — тоже один из центральных сюжетов романа Шафак. Подобно обреченной на вечное странствие по слоям атмосферы и агрегатным состояниям дождевой капле изгнанная из родного дома этническая группа вынуждена странствовать и передавать историю из уст в уста, по дороге изменяясь до неузнаваемости, утрачивая и язык, и способность помнить, с чего все начиналось. Наряду с рассредоточенными по историческим эпохам полувымышленными событиями хождения народа как будто завершают масштабную и вполне убедительную мозаику.

2. Benjamin Myers. Rare Singles

• Bloomsbury, 2024

Некогда известный чикагский соул-певец Баки Бронко, за последние сорок с чем-то лет не выпустивший ни одного сколько-нибудь примечательного хита или хотя бы сносной музыкальной композиции, приезжает с концертом в богом забытый английский городок. Теперь он исполняет что-то вроде блюза, принимает многочисленные успокоительные, предпочитает на досуге меланхолично рефлексировать о своей куда-то не туда свернувшей жизни, ощущать никчемность и неминуемую старость. Поглощенный меланхолией, ностальгией и безграничной жалостью к самому себе он отправляется ради заработка в Йоркшир, где тихо и спокойно, живут «короли с королевами, где повсюду деревенские домики, огуречные сэндвичи на лужайках, чашки с чаем».

Тем временем в йоркширском Скарборо вместо сэндвично-чайной идиллии живут обыкновенные и такие же никому ненужные люди. Один из них — Дина, женщина среднего возраста, с мужем, промышляющим магазинными кражами, беспомощно-бесхарактерным взрослым сыном и гнетуще-бестолковой бытовой жизнью, ведущей, разумеется, в никуда. Дина работает на кассе в супермаркете и ни о чем не мечтает, разве что ей бы хотелось раздобыть побольше денег и чтобы в ее жизни произошло хоть что-нибудь более-менее интересное.

Два одиноких никчемных и запутавшихся человека проведут вместе сорок восемь часов накануне концерта. Для Баки их совместный уикенд станет попыткой отвлечься от однообразия и оставленных в самолете медикаментов. Для Дины — возможностью вырваться из однообразно-бытового круговорота. И благодаря друг другу персонажи обретут нечто вроде временного успокоения и даже надежды. Rare Singles — камерная история о двух уже немолодых потерявшихся людях, напоминающая инди-фильмы, вроде «Небраски» Александра Пейна, где самые обыкновенные ситуации почему-то обретают порой практически судьбоносное содержание.

Бенджамин Майерс — мастер именно такого, лаконичного и минималистичного повествования. Его романы The Offing (2019) и The Perfect Golden Circle (2022) были сконструированы похожим образом — простая ситуация, ограниченное количество запертых в ней персонажей и лишенное всякого смысла странствие, которое непременно должно быть пройдено, чтобы смысл если не появился, то хотя бы примерещился. В предыдущем романе Cuddy таких лирических историй собрано сразу несколько, и все они объединены фигурой Св. Кутберта, отчего на фоне прочих произведений он казался эпическим. Rare Singles — своеобразное возвращение в привычную для Майерса промозглую, но в конце концов обаятельно-тихую лирику. Ну и отметим игру слов в названии: «Редкие синглы» или «Редкие одиночки»

3. Anne Michaels. Held

• Bloomsbury, 2024

Канадская писательница Энн Майклз — прежде всего поэт, и, даже имея дело с прозой, пишет, опираясь на поэтическое мироощущение. Третий по счету роман Майклз утроен как серия взаимосвязанных историй, события которых растянуты с 1902-го по 2025-го и проникнуты своего рода джойсовскими эпифаниями. Место действия тоже переменчиво — от полей битвы времен Первой мировой во Франции и Великобритании до Беларуси и прочих мест, где проходили различные сражения.

Джон пережил тяжелое ранение в Первую мировую. Алан — военный фотограф. Его возлюбленная Мара — медсестра в полевом госпитале. Ее отец Питер — известный шляпных дел мастер. Если связи этих персонажей понятны, то многочисленные другие герои будто бы возникают случайно. Однако все они в той или иной, часто неочевидной, степени связаны между собой, как персонажи Дэвида Фостера Уоллеса или Пола Томаса Андерсена. Эти связи приходится отыскивать, строить предположения, иногда пробираться по сюжету наощупь. «Неуловимость формы и есть форма» — признается один из персонажей Майклз.

Центральным образом многонарративного романа становится фотография и сам процесс фотографирования реальности. История и память предстают набором разрозненных осколков, обрывков фотобумаги с отпечатанными на ней неразборчивыми фрагментами, сами по себе не сообщающими ничего. Процесс воспроизведения всей, в том числе совсем недавней истории похож на археологические раскопки, когда оставшиеся от прежних эпох искалеченные предметы, лишенные первоначального содержания, приходится тщательно исследовать, прежде чем поместить в музейную витрину.

История XX века (а именно история, по сути, — главный протагонист Майклз) предстает в виде серии разрушений и одержимых властью тираний. Раздавленные историей человеческие судьбы не задерживаются в памяти по отдельности. Вместо людей сохраняются фрагменты фотографий или в лучшем случае целые фотографии, фрагменты исторических хроник, книги, интервью, то есть какие-то отдельные и вырванные из контекста сцены, паузы между которыми приходится додумывать, а связи между сюжетами — изобретать. Собственно, в этом и состоит основная задумка Held (буквально – «удержанное») — при помощи языка и «неуловимой формы» продемонстрировать неуловимость самого человека внутри памяти, неуловимость целого, не раздробленного на отдельные фрагменты человека.

4. Samantha Harvey. Orbital

• Jonathan Cape, 2024

Саманта Харви любит исследовать дискомфортно-пустотные и неуютно-враждебные пространства. В The Wilderness по таким пространствам блуждал персонаж с болезнью Альцгеймера. В The Western Wind перепуганные стихией прихожане в декорациях XV века исповедовались, пока река выходила из берегов, чтобы смыть с лица земли их деревню. В нонфикшне The Shapeless Unease Харви сосредоточилась на детальном исследовании бессонницы и ее последствий для человеческой психики. Теперь же, в своем новом романе, писательница отправляет героев во всеобъемлющий космический вакуум.

В Orbital описывается один день нахождения в космосе, в пространстве, где «утро вспыхивает каждые девяносто минут», а солнце похоже на «меланхоличную игрушку на ниточке». Герои Харви заняты своими делами — они что-то исследуют в лабораториях, проверяют вычисления, изучают поведение микроорганизмов, выращивают растения. Время от времени они смотрят на вращающуюся в темноте планету, разглядывают что-то примечательное — например, продолговатый клочок Японии или светящуюся рыбацкими лодками черную водяную поверхность возле Малайзии — и вновь принимаются за рутинные дела.

Шестеро персонажей Харви толком неотличимы друг от друга, как рассказчики Virgin Suicides Евгенидиса или Even the Dogs Макгрегора. Они превращаются в единого наблюдателя, помещенного на достаточном отдалении от планеты, чтобы увидеть ее целиком, как некий отстраненный, не имеющий к ним отношения и довольно маленький объект, болтающийся в бесконечной невесомости. И Харви явно такое отстраненное наблюдение завораживает, поэтому ей не нужен ни сюжет, ни персонажи, ей достаточно медитативного наблюдения.

На протяжении романа астронавты проделывают круг, вернее движутся по эллиптической орбите – давшей книге название. Они выполняют монотонную работу и наблюдают за планетой, к которой как будто больше не имеют никакого отношения. Они прерываются на предусмотренную распорядком дня гимнастику, принимаются скорее всего синхронно ходить и бегать на беговой дорожке. Потом снова принимаются за работу, делая которую они ощущают, что на самом деле связаны и между собой, и со всей Вселенной до того тесно, что сами едва ли способны провести границу между своим и не своим телом. И «я» в их речи постепенно и невольно преобразуется в «мы».

5. Yael van der Wouden. The Safekeep

• Viking, 2024

Изабель живет в доме, где родилась и выросла. Здесь же когда-то умерла ее мать, в крошечном нидерландском городке, пятнадцать лет назад, сразу после Второй мировой. Изабель машинально продолжает делать то же, что делала мама, — педантично прибираться, полировать столовые приборы, фанатично мыть все, что попадется под руку. Пока однажды в ее жизни не возникает противный братец с невесткой, тоже претендующий на наследованное жилье, и поселяется в комнате по соседству, постепенно разрушая привычный для Изабель порядок вещей.

Впрочем, истинная трагедия шире исключительно квартирного вопроса. Живя в послевоенных Нидерландах, Изабель не может до конца пережить смерть матери и вместе с ее смертью принять страшное прошлое, к которому вопреки собственному желанию она оказалась причастной. Потому что голландцы не сопротивлялись либо сопротивлялись недостаточно, когда в соседних домах и квартирах озлобленные посторонние занимались окончательным решением еврейского вопроса. Потому что Изабель, не имеющая вроде бы к войне отношения, ощущает и свою косвенную виновность.

Яаэль Ван дер Вуден исследует ситуацию коллективной ответственности и вины, о которых когда-то писали Ясперс и Арендт, через психику конкретного персонажа. Именно индивидуальная оптика, с ее интимными, тактильно-телесными и сексуальными переживаниями, становится источником рефлексии о кровавом историческом прошлом, в основе которого лежит обыкновенное наслаждение насилием, замаскированное под великие цели. «Изабель видела себя в зеркале: покрасневшее лицо, рот как насилие». Экспрессивная метафорика, образность в духе Базелица и ошпаренность беспомощностью — пожалуй, из этого соткан The Safekeep. (Отчего напрашивается аналогия с «Неловким вечером» Лукаса Рейневелда.)

Роман Ван дер Вуден кажется безжалостно-исповедальным. Это болезненное, смелое и предельно честное рассуждение о человеке как метафоре общности, о насилии над телом человека как насилии над населением страны, над этнической группой, над какими угодно чуждыми и непонятными людьми, заслуживающими из-за своей инакости скорейшего истребления, о глубинном переживании коллективной ответственности и последствиях страшных событий, учиненных другими, но за которые приходится расплачиваться — буквально и метафизически — следующим поколениям.