САЙТ ГОДЛИТЕРАТУРЫ.РФ ФУНКЦИОНИРУЕТ ПРИ ФИНАНСОВОЙ ПОДДЕРЖКЕ МИНИСТЕРСТВА ЦИФРОВОГО РАЗВИТИЯ.

«Дождь в Париже»: демаркационная линия Сенчина

Как роман о поездке во Францию оборачивается не только путешествием к самому себе, но и обрастает национальной значимостью

Текст: Даниэль Орлов

Обложка взята с сайта издательства, фото - из фейсбука Романа Сенчина

По известной апории древнегреческого философа Зенона, Ахиллес никогда не догонит черепаху: так и герой романа «Дождь в Париже» Андрей Топкин всегда будет отставать от собственной памяти. Черепаха памяти успевает сделать шаг. Происходящее вчера ярче, красочнее, острее переживается. В прошлом литературного героя происходит жизнь, в то время как настоящее — только повод обернуться назад. Однако это лишь первый, открывающийся читателю в своей очевидности смысл романа.

Сорокалетний Топкин осуществляет мечту, приезжает в Париж на несколько дней в составе туристической группы, чтобы собственными глазами увидеть город, ещё с детства живущий в его мечтах и фантазиях: «…в душе Топкина всё это хорошее, чудесное, первое настоящее, стройное воспоминание осталось окрашенным той песней — «О-о-о шанз-элизе-е…» Но в Париже дождь, и Топкин выпивает город, как пьют отраву - обречённо и зажмурив глаза. И когда глаза открываются, вокруг лишь граница с Монголией, далёкая Тува, в которой прошли детство и юность главного героя. И вот он уже путешествует не по Парижу, а заново проживает собственную жизнь: на этот раз в лабораторных условиях европейской столицы. В принципе, я сейчас в несколько фраз пересказал роман, но в то же время обманул читателя. Эта книга много сложнее и много важнее, чем может показаться.

Роман Сенчин. «Дождь в Париже»

Происходившее в восьмидесятых и девяностых годах вдоль всех границ огромной страны лишь на первый взгляд сошло на нет. Русский этнос выдавливается из этих мест, хотя уже и не так активно. Нет-нет, Сенчин не занимается политологией или вульгарной социологией. Его авторское внимание на ином. Он говорит нам о нас. Скрупулёзное воссоздание на бумаге духа восьмидесятых порою вываливается из реализма в натурализм. Тщательность, с которой Сенчин воспроизводит детали из детства и юности главного героя, вначале удивляет. Зачем она понадобилась автору? Неужели только собственная, человеческая ностальгия заставляет смаковать все эти марки, значки, модельки машинок, названия мопедов, сигарет, деталей одежды? Кино, которое смотрели, группы, которые слушали, еда, которую ели, и алкоголь, который пили, обрушиваются на читателя, словно из кузова самосвала. И это всё вовсе не пижонское, наполненное радостью приобщения, наслаждение благами цивилизации, как у Мураками, поглощающего Запад через названия. Здесь всё не для этого: плёнки с западной музыкой «жевали» отечественные магнитофоны. Однако упорство архивариуса, занятого составлением «документа эпохи», - не просто упражнение в словесности.


Сенчин описывает время, когда страна вдруг зашаталась и упала, но не от дряхлости или слабости (какая дряхлость и слабость при такой страсти крови?), а лишь от потери движения. Пружину следует время от времени заводить.


Многодетальность - метафора остановки. Текст изобилует существительными, теряет глагольную основу, замедляется. Лишь остановившись, можно разглядеть и запомнить так много на первый взгляд ненужного. А здесь останавливается всё, даже музыка: «Набухались. Не будет сейшена… Пошли отсюда». Андрей поупирался, не веря. Как так? Ведь все готово, даже инструменты на сцене — гитары прислонены к динамикам, виолончель вставлена в специальную подставку…

«Ну а что им делать еще? — уже на улице заговорил рокер-одноклассник как-то насмешливо. — От этого этно только и бухать до отруба. Скучно ведь. Смысла нет…»

На вопрос «Камо грядеши?» Сенчин как бы отвечает: «Так ведь некуда!» Даже не отвечает - даёт понять, запутывает ноги читателю, лишает и его движения, заставляет выныривать в сырой парижский воздух с надеждой, что здесь, именно тут, сейчас начнётся настоящая жизнь, всё сдвинется, обретёт надежду. И в этом смысле «Дождь...» - недвусмысленное приглашение этот путь различить.

Важно, что Андрею Топкину и в Париже некуда идти. По сути, Париж существует для русского человека как переливающаяся огнями и будоражащая ароматами фантазия. В Париже Топкина дождь - потому краски размыты и блёклы, у героя насморк - и он не различает запахи.


Потому настоящий, реальный Париж оборачивается забытой на сцене времени декорацией, в которой не варят американо, а от круассана и вовсе должно отказаться.


Вместе с тем парижское ненастье - это ещё и метафора долгожданного, алкаемого дождя, которому надобно было пролиться на землю в Диком посёлке, но который зачем-то задержался на годы, чтобы потушить уже не настоящий огонь, а только пожар в памяти главного героя.

«Со стороны выглядело так: люди делают вид, что тушат, а при первой возможности отлынивают, бросают. И Андрей решил подойти ближе к оранжево-красной стенке. Пошел уверенно и шагов за пять до нее почувствовал невыносимый жар. И та размеренность, с какой двигался пожар, стала понятней и страшней — сначала он накалял воздух, высасывал из травы влагу, напитывал собой почву впереди, а потом приходил уже зримо, стенкой. Сбить эту стенку мало, нужно остудить сам воздух, пропитать землю водой на метры, пролить траву, а лучше — срыть ее вместес корнями. Нужен дождь. Или естественный, или, действительно, с вертолетов. Чтоб миллиарды капель падали-падали-падали».

То, что должно было стать питающей влагой западной христианской цивилизации, вдруг обнаруживает свою ненужность, неактуальность. В очередной раз Запад остаётся Западом, в то время как Восток не готов признать себя Востоком. Топкин, как степняк, готов разграбить богатый город, взять его женщин, набить карманы сокровищами местных лавчонок, сожрать глазами яства Лувра, но вместо этого сразу, спешившись с воздушного своего коня, заболевает самой жестокой из описанных в русской литературе ностальгий.

Примечательно, как автор разделяет прошлое и настоящее: реплики в диалогах, случившихся в прошлом, заключены в кавычки, что характерно для европейской прозаической традиции. Словно бы Топкин, находясь в Париже, читает роман о себе самом, о том, как он женится, разводится, снова женится и снова разводится, о том, как у него рождается сын, о том, как он устаёт любить своих женщин и свою землю. Топкин словно бы читает эту книгу вслух для другого читателя - и в этой книге Париж занимает последнее место. География всех бед замкнута в Туве, в Кызыле, Минусинске, Абакане. Читатель сопереживает герою, прописанному в явно зримом пространстве истоков Енисея.

Лишь то остаётся с народом, лишь на то народ приобретает право, что этим народом описано и таким образом интегрировано в собственную культуру. Тува теперь навсегда останется в русской письменной культуре благодаря Сенчину - он в каком-то смысле заново присоединил этот край к России.

Раз в два-три поколения у Империи возникает метафизическая потребность вновь собирать собственные земли в новом эпосе. Необходимо заново вписать национальные названия и топонимы в повествования на языке Империи, сделать их привычными и родными русскому слуху. В этом интегрирующий смысл отечественной литературы. Одушевление, внедрение русского духа в то, что без него дичает, слепнет, сбивается с цивилизационного пути, потому что не имеет что противопоставить страстишкам больших и малых, бредущих от корысти до корысти.


«Дождь в Париже» - роман, который я бы не рекомендовал воспринимать только как произведение словесности,


тем самым лишая его самых важных преимуществ. Текст содержит интуитивное электричество автора, стоящего на пересечении общего для всех с пространством личного вымысла. Важно не то, как Сенчин населяет эти земли нами, а какие мы. Мы - обычные. Люди городской цивилизации поселяются автором в непривычную топографию с привычным набором бед и страданий, подлостей и прозрений. И эта обыденность, русскость - есть демонстрируемый, а значит и декларируемый уклад, нечто базовое, огромное, несущее на себе отпечаток национального характера. И читатель верит и понимает, что эти места снова наши. Ещё поколения на три.