В девять утра Марина доехала в автобусе из Феодосии до Кара-Дага. Собирались на Черную гору (так местные называют Кара-Даг) с новой подружкой, с которой познакомилась на пляже, но та захворала. На горе туристы-«дикари» разместились в палатках, но попадались и «бездомные» – только с рюкзаками. У обжившейся здесь пары Марина расспросила о дороге к морю, И теперь по крутому спуску шла нахоженной тропой. Пласты камней, уложенные блинами временем, дождями и ветрами, шуршали под ногами, и надо было быть осторожной, глядеть под ноги, чтобы ненароком не вызвать камнепад. До берега оставались метры, но они-то и показались Марине непреодолимыми. Подточенная снизу штормовыми волнами монолитная каменная стена высотой с трехэтажный дом нависла над берегом, и было непонятно, как добраться до воды.
-Эй, есть тут кто? – позвала Марина.
Из-под скалы вышел бородатый парень:
- А, это вы? Чего вам?
С этим бородатым они ехали в одном автобусе. Марина тогда спросила, не знает ли он, как попасть в сердоликовую бухту. «Знаю, - ответил. – Сам еду туда». Но на горе она потеряла его из виду.
- А как вы спустились туда? Прыгали с зонтиком?
- Сказать или не сказать? – обратился парень к кому-то, скрытому скалой.
Тот протяжно зевнул:
- А спроси, принесла ли что-нибудь пожрать.
Бородатый перешел на «ты»:
- Принесла?
- Чай в термосе и бутерброды.
- Сойдет и это. Значит, так: пройдешь налево, там будет дыра. Похожа на «в» латиницы. Упираешься в одну стенку спиной, ногами в другую. Посередке дыра изгибается, надо перевернуться.
Марина без труда спустилась. И с интересом вгляделась в парня. Скорее всего, предположила, студент. Особенное внимание обращали на себя громадный рост и чуть ли не до колен руки с широкими, подобно совковой лопате, ладонями и плоскими пальцами. Такие бывают у плотников, годами работавших топором. Как многие высокие люди, он слегка сутулился; грудь, спина и ноги поросли темно-коричневой шерстью. Он тоже, не скрываясь, оценивающе оглядывал Марину.
- Где корм? – пробурчал из пещеры его товарищ. - Всех, кто нарушает уговор, мы обычно замуровываем в каменном склепе.
- А где сердоликовая бухта, заваленная яшмой, аметистом, агатом, малахитом?
- Сердолик растащили предки еще до нашей эры, - объяснил Бородатый, - Остались серые камни и я – Семен. Ну, еще мой личный врач – Федя.
Так вот он представился.
- А меня зовут Мариной. Хорошо у вас тут. Красиво!
Крошечная бухта и впрямь была хороша. Бирюзовая вода дышала, словно дитя в утреннем сне, нехотя переливалась по отшлифованным серым в крапинку камням, напоминавшим формой и размерами гусиные яйца. Солнце нещадно палило; камни обжигали ступни ног, но это не пугало и не раздражало, потому что спасение вот оно, рядом. Марина вошла по крутому скату дна в воду и с открытыми глазами нырнула. Губина прирастала с каждым новым гребком, но дно видно отчетливо, будто толща воды сотворена из хрусталя.
- Не увлекайся, Океанида: дальше сильное течение. Унесет, - прокричал Семен.
Федя пробурчал:
- Ну, и что?.. Нам все бутерброды достанутся.
Семен снял майку, с хрустом потянулся:
- Иду на подвиг. Может, награду заслужу за спасение.
Федя помахал другу рукой:
- Не теряй меня; я в поселок на почту. Телеграмму жду. Да и ты не теряйся, орангутанг!
Семен, загребая руками, словно веслами, быстро нагнал Марину, и уже без шуток предупредил о коварных здесь течениях. Они поплыли к берегу. У берега Марина решила напоследок окунуться, но вдруг почувствовала, что расстегнулся лифчик. Попыталась возвратить его на место, но никак это не удавалось. «Помочь?», - насмешливо, но и дрогнувшим голосом спросил Семен. «Сама, сама», - ответила она шепотом, и, гребя одной рукой, другой растерянно махала лифчиком словно флажком. У берега Семен, нащупав дно, приподнял ее, она начала пристраивать лиф, но вдруг ладони-лопаты накрыли грудь.
- Ты чего, ты чего? Не надо, - воспротивилась она.
- Поздно, поздно, - сдавленным шепотом повторял он, - Поздно. - Остановись, прошу.
- Поздно…
Странно, они переговаривались шепотом, будто опасались, что их увидят и услышат, а, пожалуй, и осудят и нависшая над берегом черная скала, и бирюзовая волна, и серые раскаленные камни, и далеко, у самого горизонта, застывший на месте и, кажется, очарованный ими белый теплоход, и баркас с рыбаком, похожий на земляного жука. Она была в смятении и не могла понять, что с нею происходит. Словно огромным резаком распластовали ее на части, и каждая часть зажила своей жизнью, готовая отстаивать свою правду, свое право на осуждение и оправдание страсти. Мысли, чувства, ощущения метались, сталкивались, поглощая друг друга в борьбе; она и стыдилась того, что все происходит так неожиданно и скоро, и одновременно не хотела, чтобы искушение прервалось. Руки его, руки… Надо скинуть, сбросить его руки – чудовищные, черные, поросшие темно-коричневыми волосами. А она – что же она делает! – она гладит тыльные стороны его ладонь, и из-под его пальцев, словно из-под клавишей, льются бархатные звуки звездопада. И она догадывается, осознает: слова ее и просьбы – всего лишь дань кем-то и непонятно зачем придуманной морали, что не может быть никакой морали и нормы, когда все ее существо пылает в огне.
Он взял ее на руки и понес в пещеру, в свое ночное пристанище.
…В мае следующего года Марина получила телеграмму: Семен приглашал на Кара-Даг. Ответила: не могу. Осенью пришло извещение о посылке. В посылке была яшма трех цветов: сиреневая, красная и желтая. А перед новым годом получила короткое письмо. «Я схожу с ума, никак не могу забыть, хотя и старался. Еду к тебе за тобой». Она, перечитывая строчки, слышала его хриплый шепот; закрыв глаза, вспоминала, как навис над ней тогда этот мохнатый зверь, как она, то плача, то смеясь, повторяла одно и то же: «Орангутанг… Орангутанг… Ну же, орангутанг!..»
Марина гладила головку припавшего к груди малыша: «Вот так, Сенечка, едет твой папка. Едет за мной, а тут и ты еще. Сюрприз ему будет».
