Пушкин в карантине. День 18. Два в одном

Текст: Михаил Визель

Иллюстрация: картина художника Григория Андреевича Гончарова

18. Бесполезная коляска и вынужденный «фэтшейминг»

Задумывая этот «болдинский цикл», мы в редакции предполагали, что наша самоизоляция закончится примерно одновременно с пушкинским карантином. Но пока что выходит иначе. Наш карантин продлен, а у Пушкина уже закончился. 1 декабря он в третий раз - совсем как в русских сказках («в третий раз закинул он невод»… - успел ли Александр Сергеевич обратить на это внимание?) выехал из Болдина - на сей раз окончательно. И пишет невесте в прямом смысле слова с большой дороги короткую «сопроводительную записку» и на следующий день - чуть более длинное письмо. Довольно, прямо сказать, сумбурное и непривычно откровенное.

Он явно никак не может успокоиться из-за упреков и колких намеков невесты - писанных, как он, со своим обострённым чутьем на тексты догадывается, под диктовку маменьки. И идет на беспрецедентный шаг - пишет записку Наташе на обороте чужого частного письма - того самого любезного сопроводительного письма Дмитрия Языкова к официальному разрешению на выезд, которое мы уже видели. А на следующий день пишет отдельно - но необыкновенно грубо по отношению к даме, к той самой княгине Голицыной, из-за которой и возникла размолвка. И которая, как он сам уверяет, решительно ни в чем не виновата.

Н. Н. ГОНЧАРОВОЙ Около (не позднее) 1 декабря 1830 г. Из Платавы в Москву

Перевод с французского

Вот еще один документ — извольте перевернуть страницу.

Я задержан в карантине в Платаве: меня не пропускают, потому что я еду на перекладной; ибо карета моя сломалась. Умоляю вас сообщить о моем печальном положении князю Дмитрию Голицыну — и просить его употребить все свое влияние для разрешения мне въезда в Москву. От всего сердца приветствую вас, также маменьку и все ваше семейство. На днях я написал вам немного резкое письмо, — но это потому, что я потерял голову. Простите мне его, ибо я раскаиваюсь. Я в 75 верстах от вас, и бог знает, увижу ли я вас через 75 дней.

Р. S. Или же пришлите мне карету или коляску в Платавский карантин на мое имя.

Н. Н. ГОНЧАРОВОЙ 2 декабря 1830 г. Из Платавы в Москву

Перевод с французского

Бесполезно высылать за мной коляску, меня плохо осведомили. Я в карантине с перспективой оставаться в плену две недели — после чего надеюсь быть у ваших ног.

Напишите мне, умоляю вас, в Платавский карантин. Я боюсь, что рассердил вас. Вы бы простили меня, если бы знали все неприятности, которые мне пришлось испытать из-за этой эпидемии. В ту минуту, когда я хотел выехать, в начале октября, меня назначают окружным надзирателем, — должность, которую я обязательно принял бы, если бы не узнал в то же время, что холера в Москве. Мне стоило великих трудов избавиться от этого назначения. Затем приходит известие, что Москва оцеплена и въезд в нее запрещен. Затем следуют мои несчастные попытки вырваться, затем — известие, что вы не уезжали из Москвы — наконец ваше последнее письмо, повергшее меня в отчаяние. Как у вас хватило духу написать его? Как могли вы подумать, что я застрял в Нижнем из-за этой проклятой княгини Голицыной? Знаете ли вы эту кн. Голицыну? Она одна толста так, как все ваше семейство вместе взятое, включая и меня. Право же, я готов снова наговорить резкостей. Но вот я наконец в карантине и в эту минуту ничего лучшего не желаю. <Вот до чего мы дожили — что рады, когда нас на две недели посодят под арест в грязной избе к ткачу, на хлеб да на воду! — Нижний> больше не оцеплен — во Владимире карантины были сняты накануне моего отъезда. Это не помешало тому, что меня задержали в Севаслейке, так как губернатор не позаботился дать знать смотрителю о снятии карантина. Если бы вы могли себе представить хотя бы четвертую часть беспорядков, которые произвели эти карантины, — вы не могли бы понять, как можно через них прорваться. Прощайте. Мой почтительный поклон маменьке. Приветствую от всего сердца ваших сестер и Сергея.

Платава. 2 декабря

Автор этих "дорожных жалоб" явно крайне раздосадован. Как тут не вспомнить одноименное трагикомическое стихотворение, начатое еще год назад, но законченное как раз только что, в Болдине:

Долго ль мне гулять на свете

То в телеге, то пешком?

Не в наследственной берлоге,

Не средь отческих могил,

На большой мне, знать, дороге

Умереть господь судил,

<...>

Иль чума меня подцепит,

Иль мороз окостенит,

Иль мне в лоб шлагбаум влепит

Непроворный инвалид.

Иль в лесу под нож злодею

Попадуся в стороне,

Иль со скуки околею

Где-нибудь в карантине.

Долго ль мне в тоске голодной

Пост невольный соблюдать

И телятиной холодной

Трюфли Яра поминать?

<...>

Да и как не пожаловаться. Наконец выехал - но сломалась проклятая коляска! А тут еще эта Голицына - как на грех, родственница военного генерал-губернатора Москвы, к которому приходится обращаться за помощью. Кстати, едва ли Пушкин предполагал, что 18-летняя барышня сама в состоянии о чем-то попросить генерала. Он как бы случайно проговаривается, что прекрасно понимает: о содержании его писем будущая тёща тоже осведомлена.

Поэтому - откровенность о неприятных хлопотах, о которых он предпочитал умалчивать месяц назад и такая неожиданная грубость в адрес посторонней Прасковьи Николаевны Голицыной. Дескать - как вы могли подумать, что у меня к ней может быть какой-то романтический интерес?? Пушкин не просто «готов наговорить резкостей», он уже их вовсю говорит. И не случайно здесь же прямо причисляет к семейству Гончаровых и себя. И одновременно - подпускает довольно грубую лесть: у самих-то барышень Гончаровых талии на загляденье.

Да и сам Александр молодец хоть куда, что он тоже прекрасно понимает. В 1824 году он с гордостью писал брату Льву: «на днях я мерился поясом с Евпраксией, и тальи наши нашлись одинаковы. След. из двух одно: или я имею талью 15-летней девушки, или она талью 25-летнего мужчины». В этом хвастовстве перед младшим братом, правда, можно усмотреть намек на что-то другое, потому что мерянье поясами предполагает довольно тесный физический контакт, - но что бы там ни было, это в любом случае не отменят того, что «тальи нашлись одинаковы». И это та самая Зизи Вульф, тонкость стана которой даже вошла в «Онегина». И которая перед смертью сожгла пачку писем Пушкина.

Но и помимо некстати сломавшейся коляски, помимо путаницы с этими Голицыными - какая же повсюду бестолковщина и неразбериха! Есть отчего прийти в отчаяние. Но Пушкин не доверяет описания «беспорядков, которые произвели эти карантины», почтовой бумаге. И вообще никакой. Только почти год спустя, 26 июля 1831 года, когда тема холеры снова, к сожалению, актуализировалась, на сей раз в Петербурге, он записывает в дневнике:

Покамест полагали, что холера прилипчива, как чума, до тех пор карантины были зло необходимое. Но коль скоро начали замечать, что холера находится в воздухе, то карантины должны были тотчас быть уничтожены. 16 губерний вдруг не могут быть оцеплены, а карантины, не подкрепленные достаточно цепию, военною силою, — суть только средства к притеснению и причины к общему неудовольствию. Вспомним, что турки предпочитают чуму карантинам. В прошлом году карантины остановили всю промышленность, заградили путь обозам, привели в нищету подрядчиков и извозчиков, прекратили доходы крестьян и помещиков и чуть не взбунтовали 16 губерний.

Когда же Пушкин переходит от воспоминания к рассуждению, оно звучит просто пугающе современно:

Злоупотребления неразлучны с карантинными постановлениями, которых не понимают ни употребляемые на то люди, ни народ. Уничтожьте карантины, народ не будет отрицать существования заразы, станет принимать предохранительные меры и прибегнет к лекарям и правительству; но покамест карантины тут, меньшее зло будет предпочтено большему и народ будет более беспокоиться о своем продовольствии, о угрожающей нищете и голоде, нежели о болезни неведомой и коей признаки так близки к отраве.

---

Как тут не вспомнить другое уже цитировавшееся нерадостное наблюдение Пушкина: «Ничто так не похоже на русскую деревню в 1662 году, как русская деревня в 1833 году».

Понадеемся, однако, что самоизоляция 2020 года окажется совершенно не похожа на карантин 1830-го.

Да и "Дорожные жалобы" заканчиваются, можно сказать, гимном домоседству:

То ли дело рюмка рома,

Ночью сон, поутру чай;

То ли дело, братцы, дома!..

Ну, пошел же, погоняй!..