Фото: www.yeltsincenter.ru
На фото: Владимир Рафеенко получает "Русскую Премию"
Фрагмент книги предоставлен издательством "Три квадрата"
НАЧАЛО
Лето в частном секторе. Летит пух. Я ничего не помню из того, что случилось накануне. Запушённый дворик областного военкомата. Огорчённые родители, пьяные мальчики и девочки. В попу пьяная девушка, которая тогда считалась моей. Сейчас мне надо куда-то уходить на два года, и я в шоке. Но куда? В мозгу кадры таких кинофильмов, как «В зоне особого внимания», «Семнадцать мгновений весны», «В августе сорок четвёртого», а также, безусловно, «Позывной — “звезда”», «Иди и смотри». Перед глазами медленно плывут страницы пятитомника «Нюрнбергский процесс».
— Ну, всё, сынок, — говорит отец, — удачно тебе защищать Родину. «Ё-моё, — думаю я. — Какую, папа, Родину? Какую Родину?» Я ничего не понимаю. Мама с папой остаются тут, а я что же? Кого мне защищать там, где их нет? При всём своём желании, я и тут вряд ли кого защищу, не говоря уже про «там». Вспоминаются канаты, маты, физрук Рафаэль Семёнович, одинокий козёл в спортивном зале, через которого я так никогда и не смог перенести своё бренное тело.
Но это надо. Надо идти в армию. А теперь надо стоять и смотреть на то, как тебя провожают в армию, а всем уже вообще всё равно, уедешь ты туда или не уедешь.
Хочется обнять маму и заплакать, потому что страшно. Но это не поможет, и поэтому я пока не плачу. И маму не обнимаю, а обнимаю девушку, стоящую рядом, и ей тоже совершенно всё равно.
Только через три дня нас наконец-то отправляли из областного военкомата на поезде с нашего вокзала. Поезд назывался «Украина—Москва». Был он зелёный, с окнами и колёсами, с цветными фонарями, с белыми занавесками, с накрахмаленными скатёрками и простынями. Были там предусмотрены двери для вхождения и выхождения, а также плацкартные вагоны для тех, кто уже вошёл. Молодые заплаканные девчонки провожали своих мужественных парней, а меня, кроме мамы, не провожал никто.
Зазвучал марш славянки, и пошёл ливень. Мама бежала со мной под ливнем к вагону и плакала. У меня внутри всё разрывалось на части, одежда была мокрая, а куда мы ехали — было неизвестно. Сказали, что сообщат потом, в самый последний момент.
Последний момент — понятие растяжимое, согласитесь. И без того как-то неприятно знать, что такой момент в твоей жизни будет, а то, что он наступит конкретно в этом поезде, было знать вообще как-то нехорошо.
Поезд тронулся. По вагонным стёклам текли струйки тёплого ливня. В плацкартном купе я был один, сидел, отвернувшись к окну, и моим слезам не мешало ничто. И единственное, что согревало мне душу, что на перроне, который канул в вечность, не было девушки, которая тогда называлась моей.
Но потом была учебка, и через семь месяцев я стоял с двумя такими же, как и сам, горемыками на Казанском вокзале в Москве и, глядя в надвигающиеся русские морозные сумерки, ел солёную колбасу с тортом. Это единственное, что нашлось съедобного для нас в привокзальном буфете. До сих пор не понимаю почему. Возможно, просто потому, что на большее у нас не хватило денег. И как-то так было это романтично. Неизвестно, неуютно, некрасиво, ну и потом портянки и всё такое, но романтично или что-то в этом роде.
На перроне кружил снег, впереди была целая вечность, и сквозь неё я так хотел любить, что в каждой девушке и в каждой женщине я видел ее единственную, ту, которая красивее всех потому, что не имеет лица. Я куда-то ехал, мир был удивителен, загадочен и грозен крайне. Но я был почему-то счастлив, а почему — не помню и не вспомню, вероятно, уже никогда...
СНЕГ И СНЕГ
Лыжня шла от старой бани наискосок по ельнику к двум колеям лесной неблагополучной дороги военного лесного хозяйства. А там, на юго-восток - брешь в лесах: огромный, пятнадцать на пятнадцать километров, незамерзающий квадрат - поле болот.
Напротив, ступая на север, через час можно было выехать к желтому шлагбауму с домиком старшины Петина, которого звали Хароном. Он был мудак и бабник, но человек хороший. Дальше шла деревня с едким названием Перикса, а уж за ней - трасса, ведущая неизвестно куда. По ней ходили автобусы.
Жили мы уединенно - шесть человек армейских кинологов. Выездной, меняющийся раз в сутки, караул из двенадцати человек по преимуществу не вносил разнообразия в распорядок. Они приезжали и уезжали, а мы здесь жили, и часто, когда нам не привозили воду, мы в огромной выварке топили снег и пили его.
На наших выгулах имелось два с половиной десятка собак караульной службы. Восточно-европейцы, немцы, москвичи, бульдоги, а также несколько странных псов неопределенной породы и с явными признаками вырождения. Они произошли от неравных браков, то бишь, армейских собачьих мезальянсов. Самые нервные были самими умными, но работать не хотели. Они целыми днями весело носились по выгулам, рассматривая нас, их друзей, покровителей и наставников, а также беременное снегом небо.
В тот год снега, действительно, выпало на удивление много. Вообще говоря, он почти не прекращал своего неумолимого, тишайшего хода. С ноября по март набралась едва ли одна неделя без снега. Запомнились частые оттепели на несколько часов, которые сменялись вновь скрипучим и жарким морозом.
За давностью лет не помню многого. Однако врезался в память наш одноэтажный домик, где кровати в два этажа, да кухня с электроплитой, да умывальник с пипочкой. На нем стояла высокая шапка снега. Над ней висел месяц. Вокруг него в гармоничном порядке располагались звезды, кометы, метеоры, ангелы, радиоволны. Это была наша вселенная. И в ней, несомненно, был Бог.
Лешка по кличке Хендрикс умер первым. Он был худой. Худее собственной гитары. Чистоплотный - страсть. Недели за две до Рождества стал недомогать. Лежал много, перестал с собаками в караулы ходить. Наш старший сержант - Бальчик Серега, кормил болящего глюконатом кальция, уверяя, что в нем вся сила. Хендрикс недоверчиво щурился, тихо посмеивался, хрустел белыми таблетками, курил, глядя в потолок, наигрывал один и тот же третий трек из «Electric Ladyland». Умер ночью, когда над снежной шапкой нашего домика водили хороводы гудящие, как шмели, ангелы, да на длинных волнах пели вражескими голосами Вена и Париж.
Расследовали этот случай внезапной смерти неделю или даже две. Допросы. Беседы. Уговоры. Начальник политотдела, начальник штаба, из области кто-то приезжал. Я уже не говорю о наших ротных командирах, которые ходили пьяные, угрюмо недоверчивые и глядели на нас так, будто именно мы виноваты в смерти Хендрикса. Прошло еще какое-то время, и все успокоилось.
В конце января помер Генка Штрихе. Но он-то был боксер и все такое, то есть, человек, обладавший кроме незаконченного высшего образования еще и отменным здоровьем. Что тут началось, трудно передать. Все мы и на губе посидели, и по ночам с офицерами поговорили. Допросы были тонки и изощренны. Спать приходилось мало, и мы дурели от недосыпания и непривычного обилия матерных слов. В быту между собой мы обычно обходились простыми улыбками и командами из курса начальной дрессуры.
Но допросы допросами, а собак-то кормить надо, выгуливать, в караул ставить и все такое. Выпустили нас. Питание улучшили и в целях профилактики обкололи антибиотиками.
Восемнадцатого февраля на день рождения дивизии умер Бальчик. Этот скончался в три дня. Мы успели передать с караулом весть в дивизию, что старшой наш занемог. Караул передал эту весть на следующий день к вечеру, когда они по заснеженным лесным дорогам добрались в дивизию. А примчались, получается наши отцы-командиры в аккурат после того, как Бальчик преставился.
Столько следователей по особо важным я в жизни своей не видел и надеюсь больше не увидеть. Из Москвы умники приехали. Карантин. Особая зона. Все такое.
Нас троих: меня, Шурку (фамилию забыл) и Андрея Антюхина таким вниманьем окружили, что впору повеситься. Правда, вывозить никуда не стали, проводили с нами эксперименты. По минутам заставляли вспоминать всю жизнь.
Выяснили, что у покойного Хендрикса были замечены случаи лунатизма, что Бальчик с Андрюхой на Периксу щенков втихаря продавали. Меня раскололи на детский онанизм, а Шурик признался, что в пятом классе несколько раз подворовывал. Крал книги в букинистическом магазине. Прочитывал и тайком возвращал. У Антюхина, кроме всего прочего, отобрали порнографические открытки и два презерватива, которые, по-моему, остались у него еще с гражданки. У него же изъяли самодельные стихи, три полных самой трепетной любви письма на родину, адресованных трем разным женщинам, и зачитанный сценарий «Андрея Рублева». После всех официальных допросов с нами поговорил по душам прапорщик Тимофеев, и Шурке досталось по харе два раза.
Утром, как всегда, падал снег. И мы кормили собак, которые после дезинфекции стали нервные и злые.
В начале марта, прямо на моих глазах потерял сознание Андрей. Увезли его куда-то, к чертовой матери, где он к вечеру и скончался. После этого наша с Шуриком служба закончилась. Нас изолировали в инфекционке, окна которой выходили на городской парк. Не могу сказать, что мы с ним сильно переживали. Не знаю, может быть самую малость. Как-то надоело все. Спали, анализы сдавали каждый день. Крови из нас высосали - море. Кормили хорошо. Книжки давали читать. В конце марта наступила весна.
- Знаешь, - сказал мне Шурик, - не хочется мне уже домой. Понимаешь? Нет никакого дома. Да и не было никогда. А вот в лес хочется. Там сейчас весна зазвенит, скоро грибы пойдут, малина. Сосны качаются в небесах, как зеленые паруса.
После смерти Шурки меня стали срочно комиссовать. На кой им шестой труп за полгода? Ехал я на верхней полке, как король на именинах. Поля мелькали, станции, города разные.
А ночью мне снился белый снег, который падает и падает из пушистого низкого неба. И мы шестеро, веселые, на лыжах идем по нашей колее от старой бани через ельник, а там и дальше, на север, к желтому шлагбауму. А снег хрустит, и ветра нет, и это не кончится уже никогда.
СОЛДАТСКИЙ ДЖАЗ
Рассказывают, что где-то в лесах ныне канувшей в Лету империи работал стройбат. Леса в Европе в то время росли густые, непроходимые. Пищу, питьё и офицеров в те леса завозили вертолётами или санями по первопутку, когда он был. В остальное время, особенно когда не было погоды, правил всем прапорщик Цезарь.
А должен был тот стройбат строить дорогу через леса и болота. Сосны сто метров высотой качаются; белки, волки, мошкара, лоси громадные, как сфинксы. И дожди — с ума сойти. И дедовщина ещё там была страшная. Старослужащие заставляли молодых работать с утра до вечера, а сами пили горячительные напитки, в бане парились берёзовыми мягкими вениками и с женщинами общались как хотели. Тут, конечно, неясно — откуда женщины? Не знаю. Всё же были.
Цезарь и иже с ним солдат обижали по-всякому, и пожаловаться было некому. Офицера какого, если и привозили с вертолётом, то доступа к нему у солдат, естественно, не было. Да и не задерживались там офицеры. Как попадали, сразу заболевали, заблёвывали всё и улетали быстро на вертолёте.
А дорогу парни из стройбата строили не простую, а асфальтовую серую со столбиками. Берёзу валили, сосну, осину, кусты, какие попадались, ежей излавливали, змей в норах топили, из барсуков жир давили, настаивали на самогоне и растирались теми барсуками в непогоды. И заливали всё асфальтом. Он затвердевал, как камень, и солдатики шли дальше. Тут тоже неясно — откуда столько асфальту. Не знаю. Рассказываю, что знаю.
Вообще, если отвлечься, красота там была замечательная. Природа всё-таки. Но стали воины помирать от невыносимых условий существования.
Так все и померли. Но дорогу строить не бросили.
Вышли как-то деды с прапорщиком Цезарем из его домика пьяные и стали звать солдат, чтобы кто-нибудь им рассола или соку там берёзового принёс. А никого. Плюнули, пошли снова пить. Попили, попили, выходят — снова никого. Заснули, протрезвились, слышат, а дорогу кто-то строит. «Ага, — сказал Цезарь. — Есть, значит, ещё солдат в части, есть, значит, ещё. Ау, — кричит, — эй, кто там, а ну сюда, а ну сюда рассолу».
Тут ветер поднялся, ночь наступила с фиолетовыми разводами над лесом, и из этой фиолетовой ночи поднялись навстречу закату мёртвые воины-строители. И пришли они в домик к прапорщику, что характерно без рассолу, и нашли их всех, и это был апокалипсис в его малом, неуставном варианте.
И по сей день, говорят, строят эти строители свою дорогу и никак к людям выйти не могут. Бесконечно и трудолюбиво валят лес, льют асфальт, по вечерам пишут письма домой на Украину и на единственном приличном барабане, гитаре, скрипке, альте играют пронзительный и бесконечный волшебный солдатский джаз.
