Текст: Елена Яковлева/РГ
Коллаж: ГодЛитературы.РФ
Любить. Встретить в России невесту, был высланным во Францию накануне свадьбы. Пережить арест невесты, писать ей письма в лагеря. Встречать в Женеве всех высланных или просто приезжающих из России поэтов, писателей и мыслителей. Объяснять Франции Солженицына. Стать героем фильма Андрея Смирнова "Француз". Изъездить Россию вдоль и поперек. Ходить по канавке в Дивеево. Понимать смысл абсолютно русских слов, которые не все русские понимают. Чем должна закончиться такая судьба? Представьте себе - любовью к России. Трезвой, честной и верной. Александр Архангельский назвал книгу о Нива "Русофил". Почему русофилом быть лучше, чем русофобом? Почему надо уметь не только помнить, но и забывать? Как любить другого человека, культуру, страну, не будучи с ними согласным? О феномене Жоржа Нива наш разговор с автором книги.
Судьба вырастает и из анекдота
Мы сейчас чаще ведем разговоры о русофобии, а тут герой - русофил. Причем никогда не теряющий трезвый взгляд на Россию и всегда сохраняющий юмор…
Александр Архангельский: Сегодня, действительно, больше борются с русофобией. И это не только наше занятие. В Швейцарии недавно вышла книга очень известного журналиста Ги Меттана "Россия - Запад: тысячелетняя война. История русофобии". Но борьба со злобной русофобией часто озлобляет нас самих.
Русофилами же становятся не за деньги и не за славу. Ими становятся, как влюбляются. Мы же влюбляемся не потому, что он (она) самый лучший? Любовь возникает потому, что мы совпали. Как два пазла. Так Нива совпал с Россией.
Как это случилось?
Александр Архангельский: Обычно самое главное совпадение, как и настоящая влюбленность, случайно. У Нива не было никаких предпосылок стать русофилом. Никто в его семье не был связан с русским миром, литературой, историей. По материнской линии все математики, по отцовской - латинисты. Дедушка - архитектор и муниципальный политик. И это не Париж, где полно русских эмигрантов, а холмистая, горная французская провинция, где почти невозможна встреча с носителем русского языка. Но она произошла. Не с интеллектуалом - с переплетчиком, занесенным с Кубани во Францию вихрями революции и Гражданской войны. Говорившим с диким оканьем и гэканьем. Маленький Жорж, начав читать рассказы Толстого, произносил "ховорыл". Да еще с французским акцентом. Выходило что-то анекдотическое. Но из этого анекдота, как часто бывает в жизни, родился сюжет судьбы.
Начатое переплетчиком Георгием Георгиевичем довершила встреча с Пьером Паскалем, тоже странная. Застряв в Советской России осколком французской военной миссии, став французским большевиком, историк Паскаль нашел себе здесь особый предмет внимания - протопопа Аввакума.
Вечное напоминание нам, что не только внешние успехи правят миром, но и напряженное внутреннее упорство.
Александр Архангельский: У Паскаля Аввакум как-то совместился с большевизмом как мечтой об апостольской утопии.
И вот Аввакум со своей страстью идти до конца за своей идеей и повел за собой Пьера Паскаля, сделав отцом-основателем французской славистики 20 века и, конечно, русофилом. А Пьер Паскаль повел Жоржа Нива.
Его любовь не слепа. Он очень жестко отзывается о многом в России и русской культуре. Но это жесткость любви. Тому, кого любим, мы иной раз что-то говорим прямее, чем говорят нелюбящие его. Но если говорим с любовью, то у этого иное звучание. Любовь всегда предполагает сожаление о чем-то неполучившемся, и никогда - презрение, которое принижает человека (культуру, страну).
Это просто на словах, но непросто прожить с этим целую жизнь. Не изменив. А Жорж - очень верный человек - с темой своей жизни не расставался никогда. Ни с людьми, ни со страной.
Видео предоставлено Александром Архангельским
https://cdnimg.rg.ru/video/content/0/69/24/Vojna_vmesto_svadby.mp4
Анти-Кюстин
Нива нам, как исторический подарок? Своего рода анти- де Кюстин, которого Нива вспоминает в книге в связи с "Русским ковчегом" Сокурова. Страна, где "недостатка нет только в контрастах", "самое верное будет признать, что вас окружают дикари", "из домашней мебели меньше всего в ходу у русских кровать", "при такой суровой жизни серьезная литература никому не нужна", "в России разочаровываешься во всем" писал французский маркиз, путешествующий по николаевской России в 1839 году и сильно прославившийся описанием своего путешествия.
Александр Архангельский: Кюстин, изрезанный на такие цитаты - это упрощение. И Кюстин - не русофоб, а язвительный критик, и Нива не розовый мечтатель, а трезвый наблюдатель. Просто у Нива другой способ разговора о стране - с любовью, знанием провинции. Но и все с той же, подчас суховатой, жесткостью, которая отличает французский взгляд от русского.
Быть "филом" уж точно лучше, чем быть "фобом". Хотя есть опасность "розовых очков". "Розовые очки" и безумное восхищение всем чужим вредно. Но когда "русофильство" - часть твоей собственной судьбы… Когда ты трезв и при этом пьян (и это не запой, а греческий пир)...
А у нас в России много франко-, англо-, германофилов? Они делают погоду?
Александр Архангельский: Англофилами были Набоков, академик Алексеев. Чуковский был американофилом. Пастернак - европофилом, русским по чувству, еврейским по происхождению, европейским по духу. Лев Толстой превратил русскую культуру в мировое явление. Про всемирную отзывчивость Пушкина Достоевский уже все сказал.
Здесь и сейчас с нами живут великие переводчики, такие как Виктор Голышев. И его англо- и американофилия (не политическая - культурная, любовь к американскому строю слова и способу рассказа о жизни) передается нам поверх всех идеологических и политических разделений. А грекофилы Гаспаров и Аверинцев? А Соломон Апт и Леонид Мотылев?
Ольга Седакова - Дантефил.
Александр Архангельский: Да. А что для нас немецкая философия без Бибихина? Хайдеггер же просто заговорил у нас устами Бибихина.
Важно не только помнить, но и забывать
"Надо частично запомнить свое прошлое, а частично забыть" - говорит у вас Нива. Неожиданно для книги, построенной на воспоминаниях.
Александр Архангельский: Забвение не менее важно, чем память. Но забыть это не значит вычеркнуть из анналов истории. История - знание, которое, к счастью, не зависит от нашей воли. Вспомним памятник Тысячелетию России в Великом Новгороде. Не желая, например, чтобы Иван Грозный был в череде славных имен России (зло не может быть славным), но и не редактируя историю, создатели памятника взяли Адашева и первую жену Грозного Анастасию Романовну. Так эпоха осталась в символической памяти, а Грозный убран на ее обочину. Мне кажется, это пример идеального забвения. Мы помним то, что было, но не чтим.
А наш 1937 год? Наталия Солженицына накануне открытия "Стены скорби" подарила нам удивительно точную формулу отношения к происходящему тогда "Знать. Не забыть. Осудить. И простить".
Александр Архангельский: Ну, забыть об этом - значит предать самих себя. Просто сейчас пришло время более спокойного, научного разговора о XX веке. Несколько лет назад вышла книга Олега Хлевнюка "Сталин", не возможная ни в советский, ни в постсоветский период. В ней на первом плане выверенная позиция историка - что знаем - чего не знаем, что было - чего не было. По Хлевнюку доносов было меньше, чем принято об этом говорить. Что не отменяет гнусности и подлости тех, кто доносил.
Мы не можем построить свою модель отношения к истории по модели, к которой иногда прибегают в Восточной Европе: мы хорошие, но к нам пришли плохие (советские) и заставили нас тоже быть плохими. И сразу становится ясно, как быть с коммунистическим прошлым и с теми, кто работал на него. Но к нам точно никто не приходил со стороны и не заставлял. В большинстве семей есть и пострадавшие, и преследовавшие. Нельзя разделиться на чистых и нечистых. Но можно жить и помнить. И что-то себе эмоционально простить. Не допуская амнезии (отрубило и все), но избегая надрыва. Например, проект "Последний адрес" не предполагает, что увидев на домах таблички-напоминания об уведенных из них в 30-е годы людях, мы станем рвать на себе рубаху и посыпать волосы пеплом. Но надо жить среди этих…
...знаков.
Александр Архангельский: Да. Среди знаков, которые не бьют каждую секунду по больному, но и не дают сказать, что этого не было.
Паромщик культур
Жорж Нива помогал устроить судьбу людям, уехавшим или высланным из позднего СССР, в книге есть их замечательные портреты - от Солженицына до Эткинда.
Александр Архангельский: Поколение уезжавших из СССР в 70—80-е годы считалось антисоветским, но иногда на самом деле было советским. Советская реальность была его вторым легким, ну или кислородной маской. И когда они приезжали на Запад, обнаруживалось, что если не подключить советскую кислородную маску, им не хватит воздуха. Многие были не адаптируемы. В книге есть довольно страшный рассказ Нива о Краснове-Левитине, погибшем при непонятных обстоятельствах. Вроде бы и деньги на жизнь у него были, а вписаться в нее он не мог. И так у многих, за редким исключением, когда люди уезжали вовремя, в молодости, и готовясь к этому, как Бродский. Ну или осознанно настраивались жить в вакууме своих великих замыслов и обходиться без больших контактов с окружающей реальностью, как Солженицын. Но не всякий может быть отшельником. Даже культурным.
Нива очень точно и не насмешливо называет его "русским неевропейцем". А Астафьева с Распутиным непривычно не "деревенщиками", а писателями-экологистами.
Александр Архангельский: Да. Расскажи сегодняшним молодым про главное общественное деяние Распутина - борьбу за Байкал, и он им покажется абсолютно современным. А у Астафьева в Овсянке мы с Жоржем были. Видели его соседей, и несмотря на все его легенды об Овсянке, понимали, что он там, конечно, был чужой. И эта драма гораздо интереснее рассказанных им легенд.
Жорж и по канавке в Дивеево ходил. Вроде бы протестант со всей его протестантской рациональностью, но с желанием быть с теми, кто тебе интересен. И с живым отношением.
Астафьев, кстати, тоже не европейский был человек, и конфликтный, суровый - но живой. К людям, к культуре лучше подходить не с точки зрения "правильно или неправильно?", а с точки зрения "живой или мертвый?". Нива приемлет все живое. А потом уже разбирается, что из этого ему близко, а что нет.
Стать крестиком на ткани
"Ученому редко выпадает романная жизнь", пишете вы в предисловии. Но у вашего героя она романная. Он любил дочь Ольги Ивинской Ирину, был выслан из СССР накануне ее ареста. Потом война в Алжире, ранение, Сорбонна, диссиденты, Солженицын. И фильм Андрея Смирнова "Француз" - косвенное свидетельство романной жизни героя. И дом Нива в предместье Парижа, где жили мушкетеры и вы - во всем, от рисунка Марка Шагала и литографий гор до того, как он сажает за стол и кормит, оставляет ощущение, что ты попал в роман. Почему вы выбрали для книги жанр саморассказа?
Александр Архангельский: Роман, в том числе автобиографический - это что-то слишком понятное, устоявшееся. Мой же текст сделан в жанровой традиции исповеди, до сих пор находящейся на обочине литературного процесса. Хотя жизни в ней не меньше, а может быть и больше, чем в романе.
Я решил рассказать вот так. Спрятав автора в тень героя. Я в очень многих случаях затирал себя ластиком. Тень так тень. Тень, конечно, в русской, и европейской традиции - отрицательный образ. Но мне кажется, что и положительный. Читатель, ощущая героя как автора, остается с ним один на один. Я - раз я тень - не мешаю, не лезу, не встреваю.
У такого текста есть какая-то - для меня очень важная - энергия неочевидности. Как летчик в "Ночи" у Пастернака "Он потонул в тумане, исчез в его струе, став крестиком на ткани, и меткой на белье".
Но при этом в "Русофиле" много эскизности и непрорисованных деталей. Не "картина маслом".
Александр Архангельский: Ну "картина маслом" это скорее из галереи Измайлово. Моя же книга ближе к современному актуальному искусству, где документ часто превращается в художественное повествование, а художественное повествование в документ. И конечно, тут наброска должно быть больше, чем прописанных деталей.
К тому же мои герои - и Теодор Шанин, и Жорж Нива - сами писали или пишут мемуары. И в них они все и сохраняют до мельчайших деталей. А моя книга рассчитана на то, что вы не знаете, кто такой Жорж Нива.
Я осознанно иду на сочетание эскизности с подробной проговоренностью, на перепады между маленькими и большими эпизодами. Потому что главное для меня - раскрыть характер, миросозерцание, а также способ мыслить и переживать моего героя. Жорж человек сдержанный. Но я не стал по-журналистски выгрызать из него что-то неизвестное, а старательно шел по следам. И если видел, что он что-то не хочет раскрывать, не раскрывал.
Александр Архангельский: Да. Это лирическая повесть про то, как я живу - с этим опытом - здесь и сейчас, сию минуту. В ней нет ностальгии. Нет ярости. Но есть глубина и открытые двери.
В книге можно найти замечательные афоризмы. Например, Нива говорит, рассказывая о Солженицыне: "Запад вообще-то ценит бесстрашие и чувство юмора". У вас есть любимый афоризм?
Александр Архангельский: Я избаловался общением с Нива до такой степени, что не очень их фиксирую. Но, пожалуй, мне нравится: трудновато жестко управлять народом, у которого 400 сортов сыра. Вениамин Борисович Смехов мне вчера подсказал, что это рифмуется с афоризмом Жака Ширака: истоки французской демократии в истории ее сыров.
Видео предоставлено Александром Архангельским
https://cdnimg.rg.ru/video/content/0/69/25/Final.mp4
Дружба без срока
Вы долго знаете друг друга, вашу переписку публиковал журнал "Звезда", как возникла ваша дружба?
Александр Архангельский: Моя встреча с Жоржем, как и его встречи с Георгием Георгиевичем и Пьером Паскалем, была случайной, но оказалась закономерной. Когда я работал в журнале "Дружба народов", мы решили напечатать фрагменты книжки Нива о Солженицыне в переводе его покойного друга Симона Маркиша. И я ему об этом написал.
У нас разница в возрасте более четверти века. Но французское поколение, к которому он принадлежит, в чем-то ближе по опыту к нам. Начиная с быта - послевоенного, без современного европейского изобилия (Жорж, в отличие от большинства современных французов, знает, что такое бытовые проблемы) и до войны в Алжире, которая потом рифмовалась с Афганской и Чеченской войной.
Мы с ним смотрим на события и видим нечто схожее. Нам интересно друг с другом. У нас образовалась дружба - настоящая, большая, про которую пишут в книжках.
Между странами
Давно знакомый с Жоржем Нива Александр Архангельский читал по его приглашению лекции в Женевском университете. И возвращался в Москву.
- В гостях удобнее. Дома часто неудобно. Тебе некогда убираться, ты конфликтуешь с водопроводчиком, с соседями, которых случайно залил, с дворниками, которые то убирают, то не убирают снег, и с ГПУ "Жилищник", каждый год перекрашивающим стены грязной краской. Но дома ты дома. У Пришвина есть замечательное выражение: надо найти хомут по шее. Хомут не должен быть не только слишком жестким, но и слишком свободным. Натрет и в том, и в другом случае.
У вашей книги есть аудио- и видеоварианты?
Александр Архангельский: Да. Высказывание (а книга, кино, спектакль, выставка это высказывание) в зависимости от того, каким способом ты его совершаешь, меняет что-то в сути рассказа. Кино дает одну краску, голос героя в наушниках, не позволяющий тебе вмешаться и что-то уточнить - другую. У сказанного появляется другой объем. Не скажу, что это обязательно для всех, но это крайне интересно. А интерес - одно из условий удачи.
6 сентября книга Александра Архангельского "Русофил", изданная "Редакцией Елены Шубиной", будет презентоваться в рамках Московской международной книжной ярмарки в Манеже на 4-й сцене с 18:45 до 19:30. У книги есть аудио- и видеоформаты. Фильм "Русофил" осенью будет показан по телеканалу "Культура".
