Коллаж: ГодЛитературы.РФ
100 Рожева. «Томатный сок для Цыпкина»
«Александр, это вам!» - помидорно покраснею я, придвигая своему любимому автору стакан томатного соку. Нет, не стакан, - бокал богемского стекла, отвоеванного еще моей матушкой в битве за дефицит у члена месткома. Богемское стекло отличается от стекла стаканьего чистотой помыслов, и мой автор отличается хитросплетением своих внутренних кристаллических решеток. Разница видна лишь после вдумчивого воздействия на хрусталик пасмурными гранями Питера, золотоносными породами Бродского, словесным фимиамом Ираклия Андроникова, дальнобойной иронией Довлатова и переводным учебником по пиару, освоенным «слегка позолоченной молодежью»...
Томатный сок ни в коем случае не добрый, любимый и родной, и не прочих пакетированных родственников. Лучшие томаты от лучших продавцов лучших рынков Москвы! Щекастые уроженцы солнечных огородов, готовые лопнуть от человеколюбия. Заботливо выкупанные, обсушенные льняным полотенцем, неспешно промятые сквозь сито деревянной толкушкой - памятником русского домоводства, затертого веками до нужной обтекаемости. Нужной - мне, чтобы не ляпнуть в лицо любимому автору, что я перечитываю все его посты в ФБ, смакую его «БеспринцЫпные чтения», начиная с «Томатного сока», переслушиваю интервью. «Женщин непреклонного возраста» не трогаю пока. Боюсь повредить плинтус рухнувшей самооценкой и запятнать белую зависть белой горячкой. Ведь она, горячка, бывает лишь у тех, кто бросил пить. Кто продолжает - испытывает приятное тепло…
Так вот, тщательно процедив кровавую мякоть, чтобы ни зернышка не проскочило, уютно уместив ее в бокал богемского стекла и слегка присыпав кристалликами высохшего моря, я смущенно преподнесу угощение своему любимому автору.
Нет, кокетливо улыбаться не стану. Я не пытаюсь ему понравиться. Да это и невозможно. Он видит женщин насквозь. Он изжевал все сорта изюма, и он женат. Женился за неделю, ибо «если тебе более тридцати и ты не дебил, то в первые два часа знакомства ты знаешь о человеке всё. Как смеется, как плачет, как орет, как жалеет, как кончает, как радуется, как печалится, как любит и как ненавидит…»
А во мне - стада порченых плинтусов и мутных стаканов из-под сока, восстановленного собственными силами, с ароматизатором, не идентичным ничему. И я опасаюсь, что ему это слишком очевидно…
Нет, все-таки улыбнусь. Ему невозможно не улыбнуться. Кажется, этот человек, который русскими считается евреем, евреями - писателем, писателями - пиарщиком, пиарщиками - своим в доску русским, - искренне рад всем, кто слышит в его голосе хоть одну созвучную ноту.
Он же их - просто от избытка - выдувает, наигрывает, насвистывает, пум-пумкает, и всегда - точно, ёмко, лаконично, иронично, глубоко, по-хорошему цинично, эротично и умно!
«Солнце перед закатом особенно быстро бежит по небу…» - возможно, скажет мой любимый автор, глядя на кровавую муть бокала, или ответит на мою одеревеневшую улыбку: «Человек человеку бревно…»
А мне, возможно, не будет неловко ни за форму, ни за содержание моего угощения…
