Текст: Аполлинария Аврутина *
Обложка и фрагмент книги предоставлены издательством «Лимбус Пресс»
Культ всего турецкого
Многие и не раз писали о том, что с появлением книг Памука западный турист массово поехал в Стамбул, а с появлением легендарного сериала «Великолепный век» к стамбульскому дворцу Топкапы выстроились многочасовые очереди.
История государства Османов периода правления султана Сулеймана Великолепного (1494—1566), показанная в сериале, вдруг стала предметом острого интереса.
Каждый герой сериала и, соответственно, каждый крупный государственный деятель той эпохи, можно сказать, пережил в наше время второе рождение, в одночасье став звездой. Многократно умножились статьи в Википедии. Вышли сотни книг на десятках языков мира. В ряду всех этих публикаций и нынешняя.
Названная «романом» книга современного сербского писателя Владислава Баяца представляет собой
полупублицистическое повествование о жизни известного сановника-девширме времен Сулеймана Великолепного - Законодателя (1494—1566), Соколлу Мехмеда Паши (1506—1579).
Серб по происхождению (Соколович), дворянин, он был уведен властями из дома, насильно обращен в ислам и отдан в руки лучших преподавателей страны. Людей, воспитанных империей для службы государству таким образом, именовали девширме, и не всякий турок имел возможность такого быстрого, даже стремительного подъема по социальной лестнице, как талантливый и отмеченный при дворе девширме. Принявших ислам иноверцев — греков, итальянцев, сербов, французов, славян — ждала в Османской империи блистательная карьера, на какую нередко не могли рассчитывать турки.
Практика привлечения на службу султана обращенных в ислам христиан сложилась в Османской империи не сразу, но тем не менее связана с периодом начала расцвета и высшей точки развития Государства Османов. Причины привлечения талантливейших нетурок ясны, национальная политика выстроена блестяще.
Девширме — это кровь, а не территория, замечает Баяц, а вот империя — всегда только территория, земли великого государства, объединяющие разную кровь.
В романе Баяца, кстати, прекрасно показана национальная политика Османов в действии. Показано, как им удавалось обойти вопрос «крови», как им удавалось объединить разобщенных верой, казалось, навечно людей вокруг территории и идеи государства.
Роскошно изданная «Лимбус Пресс» книга проникнута очевидной тоской по имперскому величию — пусть и не величию своей страны, но величию могущественного соседа, к которому ты имел прямое отношение, как если бы поработал в свите свергнутого короля. Именно с таким соседством у Сербии всегда было отлично — многие столетия великая Османская империя, а затем, недолго, — Советский Союз поддерживали мощным государевым плечом благодарного сателлита. Впрочем, Османы владели Сербией несколько столетий, оставив мощный культурный след, а вот недолговечное советское наследие исчезло довольно быстро.
Связь прошлого с настоящим автор показывает, незамысловато перемешав исторические события романа с рассуждениями о проблемах сегодняшнего дня. Полное интереснейших исторических и культурологических деталей историческое повествование перемежается несколько занудными авторскими рассуждениями об истории, о деньгах, о писательских гонорарах — да обо всем на свете. В целом истории о Соколлу Мехмеде это не дает ровным счетом ничего: в какой-то момент автор рассуждает, что и как писать, в другом — гуляет и беседует с «турецким писателем Орханом Памуком», как сухо представлен в тексте легендарный нобелиат. Впрочем, на выдуманность диалогов с турецким классиком хитро указывает эпиграф: «В этой книге все имена вымышлены, как и все образы, включая образ автора», однако, добавлю от себя, выдумку выдают еще и несвойственные Памуку интонации.
Совершенно ясно, зачем автору понадобился именно Памук, которого он призывает в помощники и с которым обсуждает перипетии судьбы османского сановника и технические детали романа.
Памук, сам по себе натура двойственная, турок с европейским образованием, житель Востока, представляющий в своем мире Запад,
в нынешнем тексте и судья, и представитель империи, и наследник ее славного прошлого, в общем, персона, которая помогает перенести тяжкую для главного героя «двойственность души и жизни» в день сегодняшний. А в сегодняшнем дне двойственность сербской культуры в восприятии автора ощущается повсеместно. Это и языковые заимствования, и бытовые детали, и мгновения из жизни автора книги, — словом, многое связывает и сербов, и самого автора именно с государством Османов, которое оказывается и в наши дни живее всех живых. Тут хочется отметить, что в тексте регулярно попадаются турецкие слова, переданные в сербском прочтении, и это очень любопытно - любопытно взглянуть на культуру, в которой живешь, как бы «со стороны». Переводчику низкий поклон за интереснейшие комментарии, правда, перевод некоторых турецких слов дан чуть неверно, да и сами слова указаны неточно, что, впрочем, лишь украшает книгу, привнося в нее ту самую турецкую эклектичность. Подобным образом украшал сильный иностранный акцент речь немецкой актрисы турецкого происхождения Мерьем Узерли, а вместе с ней и речь ставшей в наши дни звездой экрана супруги султана Сулеймана Хюррем Султан.
Османская двойственность и эклектичность в эпоху постмодернизма по-прежнему актуальна.
Владислав Баяц. Хамам «Балкания» / перевод с сербского Василия Соколова
— СПб.: Лимбус Пресс, 2017 — 309 с.
ДО КОНЦА
Перевезя семью из городка в село, к брату, отец думал, что спасся от турецкой напасти – увода сербских малых детишек куда-то в Турцию, в том числе и ко двору, для того чтобы превратить их в элитных воинов империи. Но он не знал, что герцеговинский санджак-бег Скендер Орносович получил из Царьграда приказ каждые несколько лет начиная с 1515 года в Боснии и Герцеговине в качестве девширма «собирать тысячу аджеми-огланов и приводить их в сараи…». А это означало дополнительные хлопоты. Чтобы добиться такого высокого результата, тем более что квота была увеличена после захвата Белграда в 1521 году, во время осады которого погибло много воинов, бегу пришлось собирать даже детей более старшего, чем обычно, возраста. Указание было весьма строгим, что подтверждалось упорством, с которым на этот раз наказывали родителей, которые, как и прежде, прятали детей по лесам, а также тех, кто намеренно калечил детишек, полагая, что такие империи не сгодятся. Но даже таких детей забирали аги. Они даже обошли монастыри, отрывая от книг отроков, готовящихся принять постриг. Одним из последних и был Бая Соколович. Его, православного богослова, уже давно не мальчика, а крепкого юношу без малого восемнадцати лет, силой вернули из монастыря Милешева в село Соколовичи. Кроме учености, он обладал еще одним достоинством: был родом из дворянской семьи. Такие дети были особо желанны в качестве дани. То, что он изучал христианское слово Божие, ничуть не помешало османам. Его отец Димитрий однажды узнал о том, что это был особый случай: главный яябаша по имени Мехмед-бег признался, что ему было приказано забрать по девширму именно Баицу и доставить его в столицу! В утешение Мехмед-бег также поведал, что его сыну предназначено занять важную должность и вершить еще более важные дела, и доказательство тому то, что именно его затребовал некий Соколович, который точно таким образом двадцать лет тому назад был увезен в императорский сарай. Теперь он зовется Дели Хусрев-паша. Вслед за ним туда недавно прибыл его младший брат, которого теперь зовут Мустафой. Хусрев очень быстро сделал карьеру при дворе султана, получив должность паши с правом принимать важные решения.
Все это были дополнительные причины, по которым Димитрий и его брат – милешевский монах, вместе со старейшиной монастыря Милешева Божидаром Горажданиным не смогли ни мольбами, ни деньгами уговорить агу не уводить Баицу. В конце концов, родителю пришлось утешиться тем, что ему оставили двух младших сыновей. Увод одного мальчика избавлял его на все времена от опасности потерять других детей: турки твердо придерживались собственного правила – забирать из каждого дома только одного ребенка мужского пола.
Конечно же, ничто не могло уменьшить боль расставания. Если можно допустить подобное сравнение, то можно сказать, что Баице было тяжелее всех. Ведь только он уходил, а вся его родня оставалась (как некогда говорили в народе) «до кучи», до некоторой меры защищенная тем самым от тяжкого бремени одиночества, которое он взвалил на себя при расставании. И еще: он покидал свой дом по принуждению, его угоняли в неизвестность, в то время как вся семья оставалась со своими.
Во время долгого пути по Сербии и Болгарии он мог думать только о том, что оставил на родине, и о том, что его ожидало. Сначала он обливался слезами, потом его начал обуревать страх.
Истощенный непрерывным плачем, который со временем перешел в рыдания, а потом в глубокие и громкие воздыхания, он внезапно лишился слез – их уже просто не было. Плакать он мог только мысленно.
Если б он тогда знал, что огромную часть своей жизни проведет именно так – замкнувшись в себе, возможно, ему стало бы легче! Если бы он открыто и вслух в конце своего существования объявил, что большую часть жизни провел, замкнувшись в себе, никто бы ему не поверил. Да и с чего бы? Его жизнь стала примером долголетия, несмотря на то что была прервана насильственно. Кроме того, он всегда был настолько на виду и настолько важной личностью в империи, что мало чья жизнь и мало кто вообще мог даже приблизительно уподобиться ему. Все действия государственного чиновника были в центре внимания жизни общества и каждого отдельного подданного империи. Его деятельность, выраженная в принятии публичных решений, в действиях и поступках, в объявлении указов, в путешествиях, в принятии послов, в наказании непослушных, в частых охотах и во всем прочем, казалось, не давала великому визирю возможности выделить время для себя лично, не говоря уж о том, чтобы позволить себе хоть на время стать частным лицом.
Но, конечно же, он мог позволить себе и долгое время оставаться самим собой. Множество обязательных действий (с большей частью которых, впрочем, справлялся дисциплинированный имперский аппарат, а вовсе не он лично) и особенно постоянное увязывание его имени со всем происходящим в стране создавали иллюзию его физического повсеместного присутствия. Некоторые подданные могли бы и пожалеть его из-за таких нагрузок.
На этой почве возникли слухи о двойниках визиря: настолько явное присутствие одной особы повсюду могло состояться только при умножении его личности, а поскольку подобное невозможно, то и начались выдумки о двойниках. Колонна коней и людей, словно толстая веревка, необозримо растягивалась так, что он не мог видеть ни начала ее, ни конца, и это помогло начать приведение в порядок своих мыслей. Во-первых, стало ясно, что возврата к прежнему быть не может. Бежать вряд ли бы удалось, а даже если бы и вышло, что бы он поделал с этой свободой? Новые хозяева его судьбы знали, кто он таков; он попался им не как случайный ребенок, а как специально подобранный юноша с именем, фамилией и родословной. Его доставка в Турецкую империю была заказана! Да, его увели на чужбину, но не для того, чтобы он там исчез, но чтобы кем-то стал. Надо сохранять трезвость ума и быть практичным.
Из всего этого следовало, как говаривал ему отец, извлечь что-то хорошее, если не пользу. Он молился своему Богу, чтобы не забыть его. Молился, чтобы его не подвела память. Тогда ему казалось, что «быть своим» означало «помнить». И хотя память со временем вошла из сознания в само физическое тело, образовав тем самым органическую память, которая каждого делает тем, что он в совокупности есть (собственно, из чего он создан), Баица должен был опасаться забвения. Он думал, что забытое им перестанет существовать. Он не знал, что тело умеет читать точно так же, как и ум: именно сейчас оно, защищая его от нового, перечитывало его детство, язык, веру, родителей, братьев и сестер, монастырскую келью, и запрятывало все это в самые укромные уголки, подготовляя послания на этом языке к временному сну, каким бы долгим тот не был. Именно так воспоминание наверняка могло длиться. Только с течением времени он начал понимать, почему его новым хозяевам, господам и владельцам – всем вместе – не пришлось слишком долго биться над решением вопроса забвения и незабываемости того, что он и все прочие дети оставили для себя. Скорость последовавших событий и масса новых обязанностей решили этот вопрос.
ГЛАВА А
Сочиняя книги, частичный фон которых составляет историческая фактография, практически невозможно избежать, хотя бы и по случайности, мистификаций. Так, когда я размышлял над тем, какие случайности сыграют роль в этой книге, оказалось, что роман о Мехмед-паше Соколлу я начал писать точно в то время, когда исполнилось пятьсот лет со дня рождения его «первой половины» – Баицы Соколовича (1505).
Ладно, подумал я, хоть стану единственным человеком, который отметит такую важную и круглую годовщину. Я не заметил, чтобы в нашей стране хоть какому-нибудь официальному лицу нечто подобное пришло в голову (правда, корреспондент газеты «Политика» Наташа Илич в июне 2005 года указала на это в своей статье, чтобы обратить внимание властей и общественности на необходимость реставрации фонтана Мехмед-паши в Белграде, но она – не официальное лицо). И ежедневная газета «Вечерние новости» отдала должное юбилею в последний момент, напечатав в десяти декабрьских номерах очерк Исмета Кочана.
В тот юбилейный год я некоторое время провел в Турции, но и не заметил, чтобы кто-то хоть как-то отметил юбилей. Мне словно предоставили уникальную возможность ненавязчиво указать на повод, сочиняя о нем книгу. Правда, когда книга будет опубликована, история о Мехмед-паше потеряет актуальность.
Годовщина заменяется Новым годом.
Мехмед-пашу переодели в Деда Мороза!
Писатель любит перемещать, дописывать, увеличивать и сокращать, организовывать, перекраивать… Но более всего любит скрещивать. И если он поступает так, то возможно все. Поэтому подобное деяние, скрещивание, которого он даже не осознал, можно представить как детский проступок. Во-первых, это деяние совершено случайно и походя; оно не было для писателя целью и уж никак не планировалось. Во-вторых, его последствия вряд ли настолько драматичны и непоправимы. Но даже если и необратимы, то не настолько серьезны. Основная идея все равно остается в центре внимания – деяние всего лишь попутный эффект. И, наконец, кто вообще воспринимает писателя по существу и всерьез? Это еще одна причина, если не оправдание, того, почему ему позволено скрещивать домысел и факты с комфортом. И не отвечать за последствия. Вот пример одного такого деяния: в главах, претендующих на описание настоящего времени (как, например, эта), по крайней мере сейчас, я все время веду диалог с самим собой! Хорошо это или плохо? Может быть, в итоге я пойму, что для книги это все-таки хорошо, хотя в настоящий момент и сомневаюсь в этом. Почему я не позволяю героям отправиться своей дорогой, чтобы они, как говорится, развивались? Ну, может, их время еще не пришло. И опять-таки… Так ведь я и сам один из этих героев (тот, что с инициалами В. Б.)! Разве я, как образ, не развиваюсь именно в диалоге с самим собой? Разве читатель не начинает уже довольно отчетливо делать некоторые выводы о нем (обо мне)? Я думаю, он должен сделать некоторые выводы. Ибо если не он, то кто?
ГЛАВА I
Они остановились в Едрене. Эдирне по-турецки, бывшей столице, знаменитой зимней резиденции султана. После отдыха караван с большей частью детей продолжил путь в глубину страны. Баица с маленькой частью, примерно в сотню душ, остался в Едрене. Красота места и сама внешняя роскошь сарая овладела чувствами и мыслями оставшихся.
Они едва не забыли о своих страданиях и тяготах только что пройденного пути. Это было первое в их жизни искушение. Они еще не могли осознать и отчетливо представить его; оно сводилось к сравнению того, откуда их забрали, с тем, куда они пришли, и это притом, что у них еще не было возможности увидеть второй, а тем более и третий внутренний двор сарая! Их чувства уже были куплены, причем им ничего еще не предложили взамен. Их разместили в солдатских бараках, рядом с помещениями, принадлежащими охране султана. Им выделили несколько сторожей – служителей, которые говорили по-сербски, но которые обращались к ним на родном языке только если того требовала служба; им не разрешали обращаться к кому-либо с частными разговорами, а тем более объяснять что бы то ни было. Каждый из будущих воспитанников обязан был понимать то, что был в состоянии уразуметь сам.
В регистрационные книги, наряду с данными, полученными в Боснии и Сербии, занесли их новые турецкие имена. Бая Соколович стал Мехмедом Соколлу. Им приказали отныне обращаться друг к другу только по новым именам. Они сразу принялись за изучение турецкого языка. Оно основывалось на постепенном знакомстве с его основами, но также на усвоении понятий, которые они должны были сразу выучить наизусть, даже если они не понимали их. При этом им говорили, что необходимые разъяснения они получат позже, когда примутся штудировать Коран.
Языком они занимались днями напролет, прерываясь лишь на физические упражнения и прием скудной пищи. Засыпая, Бая продолжал называть себя Баицей, однако недолго: измученный, как и все, он практически мгновенно проваливался в сон. Первые месяцы пролетели молниеносно. Как только они овладели новым языком в достаточной степени, позволяющей объясняться без труда (они были обязаны перед учителями и надзирателями, а также между собой общаться только на нем), они тут же принялись ускоренно читать и писать.
И тут начался ранее не очень заметный отбор: тех, кто показал лучшие результаты, направили изучать различные науки, требуя быстрого, глубокого и широкого усвоения предметов. При этом незамедлительно экзаменовали их в том, что воспитанники успели выучить. Тех, кто не удовлетворял предъявленным требованиям, начинали готовить к службе на более низких должностях, их включили в ряды учеников, к которым предъявляли заниженные требования.
Однако всем, независимо от проявленных талантов, стало ясно, что этапы обучения преследовали единую общую цель – они должны служить одному-единственному хозяину. В рамках этой цели им были предопределены различные должности, но прежде всего требовались покорность и слепая верность. Ритуальной, скромной и весьма простой церемонией едренский имам принял их в исламскую веру. Было произведено и обрезание. Так параллельно с полной и разнообразной военной подготовкой они смогли вкусить и от религиозного знания.
Вскоре объем и продолжительность воинского обучения сравнялись со временем, проведенным на уроках исламской веры, в изучении священного Корана и в общих молитвах. Баица чувствовал, что из него создают некоего сверхчеловека, способного и готового на любые подвиги тела, ума и духа. Он не тратил силы на сопротивление; было ясно, что он не смог бы защититься от неминуемого, противопоставляя ему себя. Так у него, по крайней мере, было утешение (или призрачная надежда), что он сам участвует в принятии решения о согласии с судьбой. Насильственно или добровольно? Это было вроде того, как если бы он размышлял на османском, а мечтал на сербском. Переводя таким образом самого себя с одного языка на другой и наоборот, он полагал, что тем самым готовит свою сущность к судьбе вечного стража границы между явью и сном.
Удержание равновесия на такой острой грани стало со временем напоминать находчивость ярмарочного канатоходца. И чем выше, тем сильнее возрастала опасность падения и его последствий, но в то же время можно было добиться и успеха. Разве не именно эти противоположности создавали картину его нынешней, равно как и будущей жизни? Выбор был скудным: он мог либо отдаться несущей его стремнине, либо попытаться выбраться из нее. Но как? И, главное, зачем? К чему? Отказ не вернул бы его домой. Просто он оказался бы в самых страшных условиях жизни обычного раба, с ничтожнейшими шансами хоть на какие-то перемены, не говоря уж об улучшении собственного положения и об успехе. Непротивление судьбе обеспечивало хоть какую-то возможность когда-нибудь в будущем, может быть, хотя бы и частично самому принять на себя ответственность за свою же собственную жизнь.
*Аполлинария Аврутина - лауреат Яснополянской премии (как переводчица Орхана Памука), доцент Восточного факультета СПбГУ.
