Последние письма. Владимир Бибихин — Ольга Седакова

Текст: Александр Соловьев

Фотография обложки с сайта издательства Ивана Лимбаха

«И слово слову отвечает» Владимир Бибихин — Ольга Седакова. Письма 1992—2004 годов.

СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2019

В прошедшем году в издательстве «Никея» вышла латинская переписка Клайва Льюиса Степлза и Джованни Калабрия, итальянского священника, впоследствии святого католической церкви. Эти два собрания писем, кажется, так и напрашиваются на сравнение - два христианских интеллектуала переписываются после масштабного исторического потрясения. В первом случае нить латинской речи протягивается через Европу, едва оправившуюся от Второй мировой войны, во втором переписка появляется в России, только что возникшей на развалинах СССР. Однако книги это чрезвычайно разные.

Льюис, как и во всех своих текстах, в переписке чрезвычайно открыт, даже несмотря на то, что она велась на латыни (первое письмо написал Калабрия, не знающий английского и считающий, что Льюис не знает итальянского). Остроты, пространные замечания и обмен новостями в не таких уж и многочисленных письмах как будто рассчитаны на стороннего читателя, хотя это, разумеется, не так - Льюис весьма трепетно относился к собственной privacy.

В переписке Седаковой и Бибихина мы имеем дело с совершенно иным способом письма. Несмотря на обширные (и на редкость удачные) комментарии Виктории Файбышенко, призванные компенсировать незнание тех или иных персоналий и событий гуманитарной среды начала девяностых (включая Андрея Зализняка и Михаила Гаспарова, казалось бы, куда уж быть более открытым несведущему читателю ), все равно остается ощущение, будто подслушиваешь у щелки в двери. До тебя долетают отдельные фразы, обрывки предложений, фрагменты мыслей - но сложить их в цельную картину ты не можешь. По большому счету, это может служить метафорой чтения как такового - французские интеллектуалы с середины прошлого века настаивают на несовершенстве текста как медиатора опыта - однако здесь это чувствуется особенно остро. Кажется, с этим связано и ощущение некоторой неловкости на московской презентации книги. Сама по себе ситуация уже была необычна - один из корреспондентов берет на себя ответственность за публикацию корпуса переписки с уже покойным человеком. Однако проговаривающиеся несколько невпопад вопросы и ответы явно скользят по касательной и не касаются существа этих текстов. Неудивительно - через щелку каждый слышит свое.

Из книги почти выпадает актуальная политика - включая даже Чечню. Разве что изредка, мельком проговариваются какие-то свежие новости. В этом нет эскапизма, просто в пространстве переписки Хайдеггер, Джон Донн и святой Франциск обоим куда важнее Ельцина. Мысль, опирающаяся на плечи гигантов, разворачивается на нескольких страницах, рождаясь в самом процессе письма так же, как, по воспоминаниям, лекции Мераба Мамардашвили напоминали размышления вслух. И при этом письма полны и неточного истолкования слов друг друга, взаимного разъяснения и утешения.

Наверное, это и есть самое поразительное в этой переписке - следить, как два человека, будучи чрезвычайно деликатными по отношению друг к другу, свободно позволяют себе рассказывать даже о сиюминутных мыслях и «замет сердца», из которых вырастают удивительные наблюдения. Сам процесс перехода от повода размышления к окончательному тезису  захватывает дух и подчас невероятно трогает, как когда Бибихин рассказывает о речи своего малолетнего ребенка. Вообще размышления (как и сама жизнь) обоих по-пастернаковски очень укоренены в быту и из него растут - не из сора, а из плодородной почвы любовно выполняемых повседневных дел. Собственно, начинается переписка с сада: «после ночной грозы и ливня, при полной ясной луне, смешение молочного света молнии с ее, в сравнении, все-таки чуть солнечным светом, утренняя свежесть не вяжется с печальным состоянием нашего огорода, где малина посохла, клубника повяла, сливы уж точно опадут, яблоки обязательно сорвут — природное и человеческое смешивается, природное в этом году тревожно и начинает поправляться только сейчас, человеческое балансирует между раем и адом с сужающимся промежутком». С первых строк создается впечатление, что все происходит на фоне каких-нибудь сцен Тарковского «Зеркала» (стихи отца, кстати, тоже поминаются, и не раз).

Чувство легкой меланхолии пронизывает почти всю книгу - не потому, что она печальна сама по себе. Кажется, его рождает ощущение абсолютной эмпатии друг к другу, прорывающееся иногда поверх всякого размышления: «Ольге [Бибихиной] показалась в Вашем письме встревоженность. Возможно, вы собираетесь во внимании помимо своих состояний». Кроме того, этот текст становится артефактом распада старой интеллектуальной культуры, уже невозможной в XXI веке, создающей себя заново на другой почве. Распад этот касается и просто-напросто носителей - в письмах явно заметен переход, когда оба корреспондента переходят с бумаги на e-mail - письма становятся короче в разы. Видимо, мы застали последний этап существования бумажной переписки.

Впрочем, несмотря на печаль, книга в конечном итоге вовсе не о распаде, но о попытке услышать друг друга и дать средство к существованию в любой эпохе - с легким юмором, обменом новостями и спокойным ходом мысли, которой некуда спешить.