Текст: Михаил Визель
Татьянин день в Москве. Фрагмент рисунка Н. Я. Чехова в журнале «Будильник». 1882 г.
25 января отмечается самый весёлый и неформальный «корпоративный праздник» – день студенчества. Изначально – московского, но давно уже студенчества как такового. Причём в отличие от Дня мелиоратора или Дня таможенника (при всем уважении к представителям этих нужных профессий), День студента имеет давнюю и понятную историю, «провеванс», как говорят торговцы историей: именно 12 (25) января 1755 года, в день святой Татианы, императрица Елизавета Петровна утвердила проект об учреждении Московского Университета. И в честь святой же Татианы была позже освящена университетская церковь на Большой Никитской.
О роли студенчества как отдельного сословия в насквозь сословной России и как отдельной страты можно написать (и пишется) множество диссертаций; достаточно вспомнить знаменитую картину Ярошенко «Студент», где молодой человек, проходящий курс наук в высшем учебном заведении, представлен если не как готовый революционер, то уж точно как смутьян-нигилист. И его же не менее знаменитую картину «Курсистка» – так сказать, вторую, ответную часть диптиха.
Мы же сегодня в честь студенческого дня вспомним несколько самых известных студентов классической русской литературы.
Владимир Ленский (А. С. Пушкин, «Евгений Онегин», 1823—1830)
Строго говоря, Ленский – уже не студент, а выпускник (кстати, мы не знаем, стал ли он сдавать выпускные экзамены и писать диссертацию). Но он не устроился ни на какую службу и сохранил студенческий вид и нрав:
- Он из Германии туманной
- Привез учености плоды:
- Вольнолюбивые мечты,
- Дух пылкий и довольно странный,
- Всегда восторженную речь
- И кудри черные до плеч.
Можно сказать, что он же первым в русской литературе стал отмечать Татьянин день. Правда, вышел он ему боком.
Богослов Халява, философ Хома Брут и ритор Тиберий Горобець (Н. В. Гоголь, «Вий», 1835)
Увлёкшись мастерски выписанной Гоголем чертовщиной, мы быстро забываем, что несчастный Хома Брут – бурсак, то есть студент Киевской духовной академии, отправляющийся на каникулы. И таким образом, испытание, которое он должен преодолеть в церкви, читая по панночке, это своего рода экзамен. Который Хома, к сожалению, завалил.
Как только ударял в Киеве поутру довольно звонкий семинарский колокол, висевший у ворот Братского монастыря, то уже со всего города спешили толпами школьники и бурсаки. Грамматики, риторы, философы и богословы, с тетрадями под мышкой, брели в класс. <…> Риторы шли солиднее: платья у них были часто совершенно целы, но зато на лице всегда почти бывало какое-нибудь украшение в виде риторического тропа: или один глаз уходил под самый лоб, или вместо губы целый пузырь, или какая-нибудь другая примета; эти говорили и божились между собою тенором. Философы целою октавою брали ниже: в карманах их, кроме крепких табачных корешков, ничего не было. Запасов они не делали никаких и все, что попадалось, съедали тогда же; от них слышалась трубка и горелка иногда так далеко, что проходивший мимо ремесленник долго еще, остановившись, нюхал, как гончая собака, воздух.
Николай Иртеньев (Л. Н. Толстой, «Юность», 1857)
Надо прямо признать, что Николай Иртеньев, как, вероятно, и его реальный прототип, сам Лев Толстой, был плохим студентом. Виною чему, как признает сам 29-летний автор, оказалась в первую очередь сословная спесь.
Новоиспечённый студент-аристократ чувствовал превосходство перед «бедными студентами» – разночинцами, не только потому, что у них не было своего выезда и их не звали в гостиные, но и потому, что те дурно выговаривали имена иностранных авторов и названия их ученых сочинений. Но вскоре выяснилось, что они хоть и дурно выговаривают, но знают их несоизмеримо лучше Николеньки, который провалил первый же экзамен.
Все были в грязных ситцевых рубашках и нагрудниках. Стараясь не выказывать своего к ним презрения, я снял сюртук и лег по-товарищески на диван. Зухин, изредка справляясь по тетрадкам, читал, другие останавливали его, делая вопросы, а он объяснял сжато, умно и точно. Я стал вслушиваться и, не понимая многого, потому что не знал предыдущего, сделал вопрос.
– Э, батюшка, да вам нельзя слушать, коли вы этого не знаете, – сказал Зухин, – я вам дам тетрадки, вы пройдите это к завтраму; а то что ж вам объяснять.
Мне стало совестно за свое незнание, и вместе с тем, чувствуя всю справедливость замечания Зухина, я перестал слушать и занялся наблюдениями над этими новыми товарищами. По подразделению людей на comme il faut и не comme il faut они принадлежали, очевидно, ко второму разряду и вследствие этого возбуждали во мне не только чувство презрения, но и некоторой личной ненависти, которую я испытывал к ним за то, что, не быв comme il faut, они как будто считали меня не только равным себе, но даже добродушно покровительствовали меня.
Родион Раскольников (Ф. М. Достоевский, «Преступление и наказание», 1866)
Полная противоположность Иртеньева – способный студент, готовый учиться, но вынужденный оставить университет по нехватке средств (и желания их зарабатывать уроками и т.д., как однокашник Раскольникова Разумихин). Вместе с тем – один из самых знаменитых студентов в русской литературе, едва ли не прямой источник вдохновения для вышеупомянутой картины Ярошенко.
Он дивился себе. Разумихин был одним из его прежних товарищей по университету. Замечательно, что Раскольников, быв в университете, почти не имел товарищей, всех чуждался, ни к кому не ходил и у себя принимал тяжело. Впрочем, и от него скоро все отвернулись. Ни в общих сходках, ни в разговорах, ни в забавах, ни в чем он как-то не принимал участия. Занимался он усиленно, не жалея себя, и за это его уважали, но никто не любил. Был он очень беден и как-то надменно горд и несообщителен; как будто что-то таил про себя. Иным товарищам его казалось, что он смотрит на них на всех, как на детей, свысока, как будто он всех их опередил и развитием, и знанием, и убеждениями, и что на их убеждения и интересы он смотрит как на что-то низшее.
Петя Трофимов (А. П. Чехов, «Вишневый сад», 1903)
Если Родион Раскольников – гипертрофированный «бедный студент», которого нужда доводит до крайностей, то Петя Трофимов – архетипический «вечный студент», которому кончить курс вечно мешает не столько нехватка средств, столько нехватка мотивации и просто общая неорганизованность.
- Варя (сквозь слезы). Это Петя Трофимов...
- Трофимов. Петя Трофимов, бывший учитель вашего Гриши... Неужели я так изменился?
- Любовь Андреевна обнимает его и тихо плачет.
- Гаев (смущенно). Полно, полно, Люба.
- Варя (плачет). Говорила ведь, Петя, чтобы погодили до завтра.
- Любовь Андреевна. Гриша мой... мой мальчик... Гриша... сын...
- Варя. Что же делать, мамочка. Воля божья.
- Трофимов (мягко, сквозь слезы). Будет, будет...
- Любовь Андреевна (тихо плачет). Мальчик погиб, утонул... Для чего? Для чего, мой друг? (Тише.) Там Аня спит, а я громко говорю... поднимаю шум... Что же, Петя? Отчего вы так подурнели? Отчего постарели?
- Трофимов. Меня в вагоне одна баба назвала так: облезлый барин.
- Любовь Андреевна. Вы были тогда совсем мальчиком, милым студентиком, а теперь волосы не густые, очки. Неужели вы все еще студент? (Идет к двери.)
- Трофимов. Должно быть, я буду вечным студентом.
Митя (И. А. Бунин, «Митина любовь», 1924)
Несмотря на Петю Трофимова, студенты – это прежде всего молодые люди. А молодым людям свойственно влюбляться и часто по этому поводу страдать. Иван Бунин, в зрелые годы вспоминая (и преломляя) в герое повести свой собственный сентиментальный опыт, не сообщает ни фамилию студента Мити, ни то, чему, собственно, этот студент учится – в отличие от его забывчивой Кати, про которую автору важно сообщить, что она проходит обучение в частной театральной студии. Мы знаем только, что он «студент». И этого достаточно.
Потом все шло как будто по-прежнему. Митя провожал Катю в студию Художественного театра, на концерты, на литературные вечера или сидел у нее на Кисловке и засиживался до двух часов ночи, пользуясь странной свободой, которую давала ей ее мать, всегда курящая, всегда нарумяненная дама с малиновыми волосами, милая, добрая женщина (давно жившая отдельно от мужа, у которого была вторая семья). Забегала и Катя к Мите, в его студенческие номера на Молчановке, и свидания их, как и прежде, почти сплошь протекали в тяжком дурмане поцелуев. Но Мите упорно казалось, что внезапно началось что-то страшное, что что-то изменилось, стало меняться в Кате.
Филипп Филиппович Преображенский (М. А. Булгаков, «Собачье сердце», 1925)
Называть профессора Преображенского «студентом» может показаться странным, но он сам так себя называет, когда объясняет доктору Борменталю, почему не может пойти на то, чтобы «выскочить на мировом значении».
- — Тем более не пойду на это, — задумчиво возразил Филипп Филиппович, останавливаясь и озираясь на стеклянный шкаф.
- — Да почему?
- — Потому что вы-то ведь не величина мирового значения.
- — Где уж…
- — Ну вот-с. А бросать коллегу в случае катастрофы, самому же выскочить на мировом значении, простите… Я — московский студент, а не Шариков.
- Филипп Филиппович горделиво поднял плечи и сделался похож на французского древнего короля.
Он сам – профессор, известный ученый; Борменталь – его начинающий младший коллега. Но при всей разнице их положения то, что их объединяет – они оба были московскими студентами. И, безусловно, тоже отмечали Татьянин день.
