Текст: Андрей Цунский
Фото: ru.wikipedia.org
Я не очень люблю людей, для которых все просто.
Уж в очень сложное время мы живем.
И мне кажется, что эта простота не от силы,
а от недостатка кругозора, от отсутствия привычки
думать над вещами, казалось бы, далекими,
но которые необходимо знать.Анатолий Гладилин, «Вечная командировка».
О прозе Гладилина в энциклопедиях и справочниках уже написано слово «исповедальная». Кто только у нас не исповедовался после «Хроники времен Виктора Подгурского»! В том числе и «на заданную тему». Чем дальше – тем более «полным комплектом» – вплоть до психотической метанойи. И по большей части – неискренне.
Долгое время и у поколения родившихся в 60-е – 70-е годы, и пришедших следом «миллениалов», исповедь и даже откровенность были не в почете. Как может поверить в искренность тот, кто знает, что дома он говорит одно, на работе или учебе – другое, другу за бутылкой – третье, и что все делают точно так же? Лицемерие это, многие миллениалы и те, кто старше, продолжают и сейчас.
И вдруг, негаданно, появилось целое поколение с запросом на правду и искренность. Его представители снимают документальное кино о Колыме и Беслане, выражают свое мнение в блогах, ищут ответы на «неудобные» (для старших) вопросы. Поколение – не политическая партия и не клуб по интересам. Если у него появилась жажда правды – то правды без купюр и изъятий. И этот поиск честных ответов о сегодняшнем дне неизбежно ведет к прозе поколения дедов – отцы часто слишком назойливы и дидактичны. Значит – деды и прадеды, и их проза конца 50-х – начала 60-х. Так настоящее искать приходится в прошлом. Неизученному прошлому когда-то предстояло оказаться тем, что для нас сегодняшнее. И тут читателя приведут к книге не хайп и скандалы – а совершенно иная нить, из которой ткут доверие.
Жизнь и биография
Сколько людей старательно превращали свои жизни в биографии... «Рыжему делают биографию», – ехидствует Ахматова. «Что это значит – нет биографии?» – диктует Шарапов Фоксу. Читатель строже советского кадровика и въедливей оперативника с Петровки. Кадровик верил (и сейчас верит) только указаниям начальства. Читатель решает, не «поверить ли», а «доверять или нет?». И для него нет «биографий» - есть только жизнь. А как превращается биография в жизнь? Как перемешались жизни реального Анатолия Гладилина и созданных его воображением Виктора Подгурского, Алексея Краминова, Александра Солдатова? Современник узнавал их, понимал так близко, как понимают соседа по строительному вагончику, где знаешь все вещи в соседских рюкзаках, все взгляды – и те, что в глаза, и те, что на жизнь. Читатель обнаруживает не только общие с автором мысли и переживания, у него с ним обнаруживаются даже сквозь годы общие друзья – и, главное, общие потери. «И вот у вас (нас, тебя, меня) с ним много общих знакомых, с которыми уже нельзя встретиться...» А там и «По твоим улицам уже ходит много мертвых». «По улице моей который год / звучат шаги – мои друзья уходят...» Как все близко, оказывается.
Но может ли такое случиться с читателем, который в строительном вагончике видел одних гастарбайтеров и твердо знает, что деньги зарабатываются не на Крайнем Севере и не на Дальнем Востоке, а внутри Садового кольца, и чем ближе к центру – тем больше? Недоверчив читатель, и жизнь времен минувших впечатлит ли его?
В целях восстановления памяти
Но жизнь тех, кто начал масштабную гуманизацию нашей страны 65 лет назад, нужна нам сегодня, как пишет сам Гладилин, «не в целях воспитания. В целях восстановления памяти». И тут единственным мостом от автора к читателю нового поколения может стать литературное мастерство и форма. Проза Гладилина просто не состоялась бы, будь она лишь потоком откровенности.
Из переписки с Дмитрием Петровым, исследователем жизни творчества А. Гладилина:
Тебе не кажется, что Гладилин – незаслуженно незамеченный, недооцененный мастер формотворчества?
Д.П.: Еще как замеченный. И тыщу раз заклейменный за формализм. Так при советах звали то, что сегодня для тебя формотворчество. Другое дело, что и когда его издавали в СССР, и после – литературоведы не слишком много внимания уделяли его работе со словом. Или – с внутренним ритмом текста. У Аксенова – это часто джазовая импровизация на тему. Слышите Sent Louis Blues? И Take Five? А у Гладилина – это ритм его движения по Никитской в сторону ЦДЛ, по Avenue Rapp к бюро “Радио Свобода” и к промприбору по «Проспекту Новикова» на золотом прииске, песнями которого он пленяет читателя. Он сочиняет быстро шагая. Замирая. Неспешно бродя. Подбирая слова под ритм шагов. А попутно – доводя текст до почти преступной, по-детски предельной простоты, прозрачности и свободы в обращении со словом, сюжетом, характерами. Что так ценит Катаев, и за что в «Святом колодце» объявляет Гладилина мовистом номер один. Бросим камушек в этот текст. Увидим весь его путь. И место, отведенное ему автором. Он ляжет строго туда.
Первый
«Хроника времен Виктора Подгурского» вышла в «Юности» в конце 1956 года. «Юность» с тех пор непоправимо и тяжко состарилась, но тогда Виктор Подгурский разбудил «таинственную страсть» в очень большой и самой интересной компании в советской истории. Да что там компании – целом направлении в искусстве.
И к Виктору Подгурскому, и к «Первому дню Нового года», и к «Вечной командировке» и другим ранним книгам Анатолия Гладилина читатель придет вероятнее, если сначала прочтет поздние вещи писателя. Если начнет, скажем с «Лодочника» – последнего рассказа, продолжит – «Тенью всадника», написанной в 90-е, которая и по материалу, и по стилистике куда ближе к нему. Пройдя за Гладилиным его путь от опыта к юности, от эмиграции к романтическому, гуманитарному патриотизму, от политической нейтрально-либеральной позиции к левому мировоззрению без фальши и оправдания насилия, молодой человек XXI века может раскрыть для себя не только Гладилина, но и весь позитивный опыт 60-х, так еще и не изученный и тем более не оцененный всерьез.
На подходе к мультимедийности
Шестидесятникам мало было бумаги. Даже такую тоскливую вещь, как «творческий вечер», они превращали в зрелище. Потом зрелища эти начали собирать стадионы. Кто-то устремился в кино. Евгений Евтушенко даже снял фильм как режиссер и снялся в нем сам, в эпизоде. А вот прозу Гладилина – увы – не экранизировали. Но если присмотреться к сценариям Геннадия Шпаликова – ничуть не умаляя таланта этого прекрасного сценариста и режиссера – откуда растут его сценарии, очевидно при первом же анализе текста его диалогов.
- А ты знал, что тебя убили?
- Нет. Думал – выживу. Потом понял – все. Другие побежали дальше. Вперед. Я не знаю, кто добежал.
- Давай, выпьем?
- Давай. Я пью за тебя.
- А я за тебя. Я бы хотел тогда бежать рядом.
- Не надо.
- А что надо?
- Жить.
- А как? Как?
- Сколько тебе лет?
- Двадцать три.
- А мне двадцать один. Ну как я тебе могу советовать?
Это диалог из киноклассики, из «Заставы Ильича». Читающему человеку очевидно, что перед ним абсолютный Гладилин. Не узнать невозможно. Это не плагиат – просто таков был масштаб влияния Гладилина.
Вокруг литературы 60-х формировались имена и явления, театры и направления в кино. По стране распространились магнитофонные записи со стихами и песнями. Стремление к мультимедийности появилось раньше самого этого слова. Так началась подготовка к новой технологической действительности – виртуализации литературного пространства; синтез того продукта, которым неизбежно станет литература в ближайшие годы. А Гладилин работал именно в области языка. Продолжая двигаться по пути Тынянова, легко перемещая персонажа через пространство и время, давая читателю сразу несколько отдельных стилистических решений внутри одного произведения. С точки зрения формы, это нечто вроде «внутрикадрового текстового монтажа».
Но это не игра с яркой «упаковкой», не фокус и не кунштюк: это скорее квантовая физика слова, где не пресловутый электрон, а человеческая личность, может оказаться там – и одновременно не там,
вернее – мгновенно оказаться не здесь – или «вне здесь». Гладилин на основе этих своих открытий создавал вне времени и места эстетическую конструкцию произведения – и добивался поразительной емкости и «четырехмерности» прозы.
Это, пожалуй, самый интересный путь для нового читателя к познанию Гладилина. Но движение должно стать встречным. Автор свое сделал, он по-новому написал. Теперь нужно прочесть его по-новому. Казалось бы, он четко формулировал свой метод: «В «Евангелии от Робеспьера» меня вела МЫСЛЬ, т. е. исследование революции вообще, как живого организма. Это меня интересовало больше всего. А в «Снах Шлиссельбургской крепости» исторический материал я «пропускал через человека», своего героя, Мышкина, сидящего уже десятый год в одиночной камере и измученного борьбой. Вероятно, в этой книге главным для меня была не столько мысль, сколько ИНТОНАЦИЯ.
Вообще, на мой взгляд, интонация – самое важное. Для меня основное – найти интонацию, а дальше все проще.
Итак, я, кажется, отвечая на один вопрос, попутно ответил и на большинство других». Но если бы «интонация» была такой простой вещью – все бы стало сразу понятно каждому.
Антихайп
Гладилин притягивает не только своим мастерством. Притягательна и его личность, например – его абсолютно честная дружба с Василием Аксёновым. Это он уже после смерти Василия Павловича защитил его текст, вернул выброшенные редакторами главы в роман «Таинственная страсть», противостоял сплетням и слухам о нем. И в этой дружбе уже появляются те черты новых отношений между людьми, которые стали сейчас распространенным явлением. Хотя по сути он делал то, что нынешним успешным людям противопоказано – свои самые благородные поступки он почти что скрывал, это был чистейшей воды «антихайп».
Из переписки с Дмитрием Петровым.
- Аксенов и Гладилин даже поселились на разных континентах, кажется, чтобы друг другу не мешать! Похоже, в соперничестве два мастера совершенствовали друг друга.
Д.П.: Соперничество? Хорошо. От чего бы не соперничать мастерам? Например, Аксенову с Гладилиным. Но это – не первенство по завоеванию популярности у читателей, благосклонности издателей, готовности дам и – «старик, ты гений!» – коллег. Это соперничество перед лицом всей русской литературы и культуры. Гладилин открывает жанр советской молодежной исповедальной прозы. Аксенов успешно его развивает. Исповедальность не уходит, и когда проза взрослеет вместе с ними. В остальном они невероятно разные. Им нечего делить. Но кого и как оценит история культуры? Хороший вопрос. Но давайте сперва поймем: кто – в жюри? И не рано ли подводить итоги? Думаю, такая попытка сильно удивила бы (мягко говоря) их обоих. Ведь между ними – друзьями – не бывает счетов. А дружат они с конца 50-х. И до кончины Василия Павловича. Помогают друг другу. Держатся друг друга. Бьются за свободу творчества «вдвоем спиной к спине у мачты». Всегда.
Какие уж тут нервы
Очень важно для понимания эстетики Гладилина понять его этику. Они неразрывны. Этика предусматривает некую черту, которую человек не сможет переступить ни при каких обстоятельствах. Тут его взгляды часто расходились со взглядами коллег. С чем только он не сталкивался! Не самые приятные поступки литераторов на родине. Истерические выкрики и бредовые обвинения некоторых, казалось бы, серьезных людей в адрес друзей в эмиграции... Переписка с хорошими и близкими друзьями наполнена драматическими диалогами. На фоне массового конформизма открытая порядочность Гладилина просто не может не привлекать.
Из переписки с Дмитрием Петровым.
Как ему удавалось сберечь нервы в обществе обыкновенных в своем эгоизме и злоязычии писателей?
Д.П.: А он их не сберег. С 1956 – года его всероссийской славы – их жестко треплют чужое злословье, интриги и ревность. И не только. Он прямо как Маяковский тащит «свозь жизнь миллионы огромных и чистых любовей и миллион миллионов маленьких грязных любят…» И при этом – всегда владеет собой. Я вынес это стойкое ощущение, изучая его тексты и жизнь. Он владеет собой. В самом прямом смысле этих слов. Он – хозяин. Своих решений, отношений, эмоций, мыслей и слов. И при этом – порядочный человек. Умеет, не кривя душой, сказать в лицо слова высшей, самой радостной хвалы. И вынести самый суровый приговор. Но при этом он не каменный и не железный. А страдающий и переживающий. Я иду с ним шаг за шагом. И вижу, хоть он этого и не показывает: нервы у него – ни к черту. А талант, совесть и правота – здесь, на месте.
Если сохраняешь талант и совесть, и при этом достигаешь правоты – какие уж тут нервы... Но возможно, именно эти самые «нервы ни к черту» будут привлекательнее для молодого читателя чем всезнайство, деланное спокойствие и суетливый поддельный энтузиазм. Гладилин как мало кто поразительно сумел приобрести опыт – и все же остаться молодым.
Еще один повод для возвращения
Основания для возвращения прозы Анатолия Гладилина в «активную фазу» есть. Случится ли это? Кто знает. Но забытый к столетнему юбилею Герман Мелвилл обрел настоящую славу именно тогда, когда Рэймонд Уивер, профессор Колумбийского университета, пришел собрать материалы для биографии писателя к вековому юбилею и в жестянке для хлеба обнаружил рукопись романа «Билли Бад, фор-марсовый матрос». И у Гладилина еще не все рукописи изданы. Дмитрий Петров сообщил:
«Не хотел говорить раньше времени, но, пожалуй, уже можно. С разрешения вдовы писателя Марии Яковлевны Тайц, разбирая частный архив писателя, помещавшийся в больших комодах в его кабинетике в Шатийоне, я нашел две папки - синюю и красную. В синей обнаружилась машинописная рукопись с заголовком "Летучий голландец (приключенческий роман)". В красной - рукопись повести "Игры с КГБ". <...> Есть и еще один текст, никогда не выходивший на русском языке. Это – большое эссе “Моё литературное поколение”. В 1979-м Карл и Эллендея Проффер издали его на английском в своем знаменитом “Ардисе” под названием ‘The Making and Unmaking of a Soviet Writer'. Но писался-то он на русском… И теперь ждет публикации на родном языке».
Так что, может быть, Гладилин еще раз удивит нас. Прецеденты в мировой практике имеются. К тому же возможен эффект «квантовой запутанности», и потребности аудиторий двух разных веков могут оказаться взаимосвязанными.
