Текст и подбор иллюстраций: Андрей Цунский
Но культуру, в отличие от математики, еще и легко подделать. Дело тут не в ней самой – а в ее потребителях. Малоперспективно печатать фальшивые купюры в большом городе, где в каждом банке есть техника, быстро выявляющая подделки, а горожане – люди опытные. И совсем другое дело – в провинции, где и настоящие-то деньги у людей в руках не слишком часто оказываются.
Николаю Степановичу Гумилеву досталось не только от чекистов и советских идеологов. Часто не лучше обходится с ним читатель. Поэт с такой судьбой и биографией вызывает у многих зависть - и подсознательное желание сказать что-то в пику ему, на грани пошлости, а то и за ее гранью. Это относится практически ко всем нам – даже самым образованным и восприимчивым.
А множество людей читает мало, в музеях и театрах тоже бывает редко. Не те доходы, и времени не хватает. И в этом они не виноваты. Но именно таких людей легко обмануть.
- «Жди меня. Я не вернусь
- это выше сил.
- Если ранее не смог
- значит — не любил».
– это выдавалось за стихи Гумилева. Немедленно возникла история о том, как Константин Симонов настаивал на запрете стихов Николая Степановича, потому что... – ну то есть, одного поэта испачкать этой пошлостью было недостаточно. Автор, кстати, известен. Но сам ли он это выдал за Гумилева – не берусь утверждать. Да в имени ли дело.
Подделывать можно не только стихи, но и поступки. Например, рассказывают, что Гумилев написал на стене камеры перед расстрелом: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н. Гумилев». Такой текст вызывает из памяти не образ поэта, а величавую поступь Геши Козодоева с портками на коряге вместо хоругви.
Трудно сразу оценить всю пошлость этого вранья. Но, даже недолго подумав, можно. К Богу верующий человек не обращается со стенки. И не подписывается под «молитвой» фамилией с инициалом. Но пошляку – сойдет и так.
Вред пошлости не в том, что она портит память о людях с настоящим талантом и вкусом. Она развращает людей, не имеющих опыта, не сформировавшихся. Пошлость далеко не всегда вызвана к жизни желанием вытащить из наивных людей деньги. Она периодически нуждается в самовоспроизведении, а для привлечения внимания ей нужны известные имена. И чем больше в личности необычного, яркого, непонятного – тем более она притягательна для пошляка и тем более перед ним беззащитна.
«Культурку» очень легко унизить и обругать. Еще легче сказать, что она никому не нужна, что незачем тащиться в музей, если можно купить альбом с картинками, что переживания тех, кто жил двести лет назад, совершенно не стоит изучать сегодня. Еще ее запросто можно атаковать, сравнивая с физикой или биологией: это, мол, вещи нужные, а все ваши эйдолологии с прочими болтологиями... Причем искусный оратор построит эту речь по классическим канонам композиции, со скрытой иронией Достоевского, с пафосом Толстого, с насмешками, выстроенными по логике Салтыкова-Щедрина.
И прибедняться ему не стоит – все это им явно читано, и запомнилось, и не впустую, поскольку успешно применяется. Только в отрыве от классиков получается пылесос из космического корабля. Но не будем отвлекаться.
Долгое время о поэте Николае Степановиче Гумилеве знали немного в Ленинграде и Москве, и уж совсем чуть-чуть - в других городах. Знания большинства заключались в том, что он был. Собственно, стихов почти никто не читал. Это касалось и Хлебникова, и Мережковского. И Бродского. И Кривулина. И множества других. Литература в России слишком часто существует «потом». Но откуда берется хотя бы это «потом»? Вот теперь отвлечемся по заранее намеченному плану – настало время для обещанной истории о зубном враче.
Однажды – еще в школе – мне прекрасно запломбировали зуб. Простите за эту физиологическую подробность, она важна. На следующее утро я слез со стенки, по которой лазал всю ночь, и с опухшей мордой помчался в проклятую зубодерню. Врач – толстая тетка с руками грузчика – сначала буркнула, что я все выдумываю, что ничего там болеть не может (советская, бесплатная, лучшая в мире и пр.).
Заглянув мне в рот, она вдруг посмотрела на меня с досадой. Затем по ее лицу я понял: она что-то вспомнила, и то, что она вспомнила, еще больше ее рассердило. Она свирепо попыталась вскрыть мне зуб советской бормашиной, но я воспротивился, причем довольно громко. Прибежал хирург, врачиха что-то ему пошептала, а он – пожилой и умный человек, рявкнул на нее так, что та даже на шаг отступила: «Да вы что!» Мне сделали укол, старик сам вскрыл мой свежезапечатанный зуб. А потом, когда я уже встал из кресла, он сказал, улыбаясь: «Намаялись? Вам пломбу сверху поставили, но канал-то не запломбировали. А природа не терпит пустоты!»
У меня еще укол не прошел, язык распух. Но остаточный разум уцепился за знакомую формулу. «Ахихтохель, - говорю. - Нашуха абхоффет вахуум». «Верно, - сказал врач, - Natura abhorret vacuum! Аристотель... Вы, верно, «Гаргантюа» прочитали?» Это был очень образованный и вежливый доктор.
Именно потому, что природа не терпит пустоты, несмотря на нешуточный риск, во всевозможных НИИ работали по ночам ротапринты, а по домам «Эрики» били по пять копий. Если вы не поняли, кто такие Эрики и что такое ротапринты – может, оно и к лучшему.
Был и у меня самиздатовский Гумилев. Конечно, не у меня – у мамы. Мама долго его от меня прятала, боялась. Потом не выдержала, пришла как-то ко мне, когда меня уже уложили спать, и на ночь прочитала кое-что. А прятать не умела. Я знал, где лежит этот рулон с перфорацией по краю. Или по обоим? Уже забыл. Возможно, что и это к лучшему.
Возникли вопросы
Почему это нельзя прочитать в библиотеке? Почему говорить об этом вслух не принято? Если он совершил преступление – то какое, но даже если и так, Вийон был разбойником, его повесили, но почему же его стихи печатают, а Гумилева - нет?
Старый приятель родителей у нас в гостях как-то спросил, что я сейчас читаю. Гумилева, ответил я. И этот гражданин на полном серьезе мне сообщил, что я должен поскорее выбросить эту дурь из головы, потому что Гумилев был, по его мнению, «провозвестником... русского фашизма». Занавес.
Хотелось крикнуть: «Доктора!» Все оказалось еще проще, чем я думал. Этот гражданин, как выяснилось после присоединения к беседе мамы, перепутал Гумилева с Бурлюком, Бурлюка с Маринетти, а Маринетти с Габриэле Д’Аннунцио и всех их друг с другом. Когда ничего из перечисленного не читал, но сходил в Москве на фестивальное кино – такое может случиться. Но конечно, не всем дается настолько выдающийся «успех».
Прошло время.
Гумилев был издан. Как и все перечисленные следом за ним, и еще многие-многие.
Информации стало много. Она доступна. Причём каждому, без существенных ограничений - по крайней мере, пока. И оказалось, что информация – еще не все. Дело не в фактах, а в нашем к ним отношении. Читаю комментарии к блогам:
«Гумилев получил по заслугам».
«Заговорщик. Террорист. Так ему и надо».
«Лев Гумилёв - великий человек. Его папаша – пустышка».
Невежество и злоба – старые и верные приятели. А потом к ним присоединяется пошлость – и тут возникают бесконечные перспективы...
«Человек всю жизнь таким вот и был - задиристым понтером. Со стороны может быть и красиво, а по жизни такой же дефект темперамента, скучная клиника. Хотя, такие вот завитушки на голове как раз и ценятся в приличном обществе».
«Кому они на хрен, сегодня нужны, клоуны эти. Устроили цирк на месте дуэли Пушкина - поэтому мы о них читаем», – это о дуэли Гумилева и Волошина.
А вот случай посерьезнее:
«Расстреляли (не убили, а именно расстреляли по приговору) его за участие в заговоре. "Следы пыток" - это следы ареста. Брали его жестко, т.к. незадолго до этого чекисты на арестах потеряли несколько человек убитыми. А Гумилев был боевой офицер и тоже мог бы начать стрельбу. Так что оперативники не церемонились. Ну и, наконец, подскажите, в какой стране мира и в какие времена заговорщиков кормили бы сладкими пряниками, а потом, извинившись, отпустили бы на все четыре стороны?»
Тут уже чувствуется школа. И служебный стаж. О том, что чекисты за пять лет до этого сами были сами заговорщиками, комментатор скромно молчит.
Кстати, о фотографии, о которой идет речь. Это чем же так его задерживали? Папиросой? Паяльником? Впрочем - не будем добавлять воображаемых деталей.
Не будем останавливаться в подробностях и на легендах о том, как Гумилева расстреливали, о том, как вспоминали его смерть «чекисты-очевидцы», «ребята из особого отдела», «садовник, живший поблизости», «почтальон с соседней улицы» и прочие «свидетели».
Чтобы не скатиться в иную разновидность пошлости – романтическую. Хотя она и беззлобна, может стошнить от ее липкой сладости.
Но все же, ознакомившись с одним комментарием, я снова обрел оптимизм и веру в человечество.
«А однажды на турбазе (1958 г.) я читал "Жирафа", но побоялся назвать настоящего автора и сказал, что это моё. До сих пор совестно».
Спасибо, дорогой комментатор! Понимаю, как непросто в таком признаться, даже спустя полста с лишним лет.
Мы все порой впадаем в пошловатое состояние ума и совершаем пошлые поступки. И это приходится признавать. Но другого средства от пошлости еще не придумали.
