Интервью и фото: Михаил Визель
Победа вашей поэмы «Когда мы жили в Сибири» в молодежной премии «Лицей» была воспринята многими как радостная, но все-таки неожиданность: радикальной по форме и по содержанию поэме вручает первую премию и весомый денежный приз Степашин на Красной площади! Сейчас, через два года, ваш роман, тоже весьма радикальный, оказался в Коротком списке самой престижной литературной премии России. Что дает основания говорить уже не о внезапности, а о закономерности. Вы чувствуете себя частью какого-то тренда, движения, поколения?
Оксана Васякина: Обычно тренды намечают люди извне. Так как я нахожусь внутри своего сообщества и своей практики прозаической и поэтической, мне не очень видно. Но я, наверное, поспорила бы с понятием тренда, потому что я буквально на днях читала в каком-то книжном телеграме, что почему-то «трендами» стали называть обыкновенную, обыденную жизнь человека. Я пишу о достаточно простых, повседневных вещах: о бедности, о смерти, о переживании, об отношениях людей друг с другом, о проблемах матерей-дочерей, о проблемах, которые касаются практически всех людей на этой планете. А что касается той повседневности, которую я описываю – она в целом относится к бòльшему проценту населения России.
Может быть, здесь не тренд, а перенастройка фокусa жюри или самого экспертного сообщества на вещи, которые под носoм. В конце концов, если обращаться к «теории литературного центра», он блуждает. И, мне кажется, сейчаc литературный центр движется в сторону автофикшна и разных текстов, которые написаны не из какой-то, что называется, «гегемонной оптики белого мужчины с большими общемировыми проблемами». Я пишу о повседневности, мне это нравится. И, мне кажется, делаю это в целом хорошo. Если это кому-то нравится читать, я очень рада.
Я рад, что вы сами употребляете слово «автофикшн». «Рана» – это автофикшн?
Оксана Васякина: Да. Я склонна думать, что «Рана» – это автофикшн. Но важно понимать, что я скорее отношу себя к той линии литературы, которая себя автофикшном не мыслила. Я опираюсь на опыт Евгении Гинзбург, Лидии Гинзбург, то есть русскоязычной дневниковой документальной прозы. И тогда, и сейчас это называется мемуарами или документальной прозой. Теперь у нас появился новый удобный термин, – автофикшн.
Мне кажется, из-за того, что все привыкли читать такой «суперфикшн», читатель часто не понимает – и критики часто не понимают, – что, когда мы открываем автофикшн-книгу, мы все равно вступаем на поле конвенции. И то, что мы читаем, – это не является реальным бытом человека. В этом, собственно, и вся прелесть автофикшна. Вот есть четвертая стена – и вот ее как бы нет. И в этой иллюзии отсутствия четвертой стены – притягательность автофикшна. Нам кажется, что мы читаем личный дневник или наблюдаем вместе с героиней что угодно. Но на самом-то деле речь идет о текстовой ткани, которую человек конструировал специально для того, чтобы ее прочитали. И присутствие читателя здесь изначально заложено. Разница между дневником и литературой, автопсихотерапией и литературой, в том, что, когда ты пишешь автофикшн, ты всегда имеешь в виду, что тебя кто-то будет читать. И это, отчасти, делает текст литературой.
Сейчас появился феномен публичного дневника в виде социальных сетей. Здесь разнести сложнее.
Оксана Васякина: Сложнее. Но тут еще вопрос в том, что публичный дневник очень сильно влияет на автофикшн, в том числе на легитимацию автофикшна вообще. Мы начинаем соглашаться с тем, что мы можем читать о человеке, который живет сейчас, а не только записки Екатерины Дашковой, как она жила при дворе и участвовала в дворцовых заговорах. И здесь, конечно, публичный дневник и автофикшн пересекаются, но публичный дневник – он на то и публичный. И я – человек, который ведет несколько соцсетей, человек, который пишет автофикшн и ведет дневник, который не предназначен вообще ни для кого, кроме меня. И мой дневник, я надеюсь, никогда никто не прочитает. А вот автофикшн прочитают.
Тема книги «Рана» – то, с чем однажды сталкиваются все: детям нужно провожать в последний путь своих родителей. Но у вас получилось раскрыть эту вечную тему в такой форме. В какой момент вы поняли, что вы пишете роман, а не поэму? Что это роман именно в жанре автофикшн, а не просто фикшн. Как это сложилось?
Оксана Васякина: Мы обсуждали начало рукописи с Женей Некрасовой, писательницей и моей коллегой по Школе современных литературных практик. Она, прочитав какой-то кусок текста, сказала: «Потеряй урну. Тебе нужно потерять урну для того, чтобы началось движение в романе». И в этот момент я поняла, что я не хочу ее терять. Я стою на том принципе, что у меня нет необходимости создавать напряжение за счет действия, за счет потери объекта или конфликта между героями. А мне интересно то, как героиня в тексте, та Оксана Васякина, которая не равна мне реальной, как эта героиня проживает утрату. И на уровне этого проживания, на уровне отношений и диалога с матерью и держится все напряжение. Не на том, что она теряет урну, а на том, что она боится потерять урну. И за счет этого происходит движение.
Когда жюри «Большой книги» объявляло Короткий список, формулировка для «Раны» была такая: «за преодоление жанровых границ». Книга с первого взгляда не похожа на роман, но когда Пастернак вставляет в «Доктора Живаго» «Свеча горела на столе, свеча горела…», поэтические тексты работают на смысл этого текста, так почему и я не могу вкроить в свою книгу стихи? Я сделала лоскутный текст, который состоит, с одной стороны, из такого, я бы сказала, документального повествования – и перемежается эссе, записками, поэтическими текстами, в том числе размышлением о текстах других поэтов, которые для героини важны. И для меня тоже важны, просто этот круг – он намного шире, чем для моей героини в «Ране».
В тот момент, когда Женя сказала «потеряй урну», я поняла, что урну я терять не буду, а просто буду все время менять жанр. Для того, чтобы формулировать некоторые высказывания, необходимо искать языки. А для многих языков нужны разные форматы. И я искала форматы, которые мне подходили. Сначала книга была романом-поэмой, потом она была поэмой, потом она стала романом... До сих пор из-за того, что она гибридная, непонятно, что же это перед нами. Я слежу за судьбой книги, я слежу за тем, как ее принимают, и все всегда говорят “роман «Рана»”. Никто не говорит просто «Рана». Все уже приняли, что это роман, и меня это радует. Мне кажется, что это очень удачно подобранное жанровое определение.
А не было соблазна уподобиться Гоголю, назвав поэмой?
Оксана Васякина: Мы как раз с Денисом Ларионовым, редактором «Художественной серии» НЛО, обсуждали, что поэма – это и Ерофеев, это и Гоголь, у поэмы такой брутальный флер… можно его как бы и перенять. Ведь здесь тоже поездка. Веничка у Ерофеева едет, и Чичиков едет по губерниям, собирать мертвые души.
Кстати, некоторая перекличка прослеживается. «Мертвые души» – понятие многозначное.
Оксана Васякина: Да. И героиня «Раны» тоже ездит по разным местам, встречается с разными людьми. На самом деле тоже пытается выкружить для себя что-то, найти язык. Она на самом деле едет на поиски языка, она возвращается домой, она возвращается в прошлое и, в конце концов, она его обретает. Мы долго про это думали, и в целом я согласна с тем, что можно было бы обозначить «Рану» как поэму. Но я понимаю, что здесь на поле выходит рынок и он, подбоченившись, говорит, что поэму никто не купит. И что все хотят читать роман. Мы с вами знаем, как работает книготорговля. Мы выбирали между поэмой и романом долго и, в конце концов, уже последний раз, когда верстали обложку, приняли решение, что все-таки это роман.
Теперь, когда «Рана» вошла в Короткий список Большой книги, начали ли вы уже знакомиться с тем, что представили ваши коллеги и конкуренты по этому Короткому списку?
Оксана Васякина: Нет. Потому что я пишу свою вторую книгу, и у меня сейчас нет сил и времени читать тексты коллег. И я вообще, если честно, очень мало читала русскоязычной прозы современной, я ведь из поэзии. В основном читаю поэзию, про поэзию и философские книги. И книги про смерть. Пишу про смерть – читаю про смерть, всё логично.
