Текст: Андрей Мягков
Известно, что многие соотечественники не очень-то жалуют Харуки Мураками, а вот за рубежом - совсем другое дело. Книги его переведены на добрые полсотни языков, стабильно разлетаются громадными тиражами и наверняка входят в какой-нибудь "топ-10 книг, которые можно встретить в метро": статус Мураками как самого известного в мире японского писателя сомнению не подлежит. С признанием профессионального западного сообщества тоже все в порядке - 73-летнего писателя регулярно сватают Нобелевке, осеняют премиями, да и критики в основном лелеют: так, The Guardian еще в начале нулевых называла Мураками одним из лучших ныне живущих романистов, а его magnum opus "Хроники заводной птицы" был включен The Telegraph в число десяти лучших азиатских романов всех времен.
Вот и в России Харуки Мураками - по-настоящему народный писатель. Мне его впервые подсунула на границе средней и старшей школы учительница по литературе: я любил почитать что-нибудь за пределами учебной программы, и Надежда Николаевна активно мне в этом содействовала. Кто-то яростно округлит глаза - разве может педагог давать подростку книгу, где пару десятков раз встречается слово "секс", а в конце вообще [спойлер]!.. Еще как может - есть же в школьной программе рассказы Бунина; да и вообще пуританство редко заканчивается чем-то хорошим.
Помню, какое необычное впечатление оставила "Охота на овец". Ничего оглушительного, Мураками враз не стал моим любимым писателем - но было странно, что можно писать настолько нездешне. Дело, конечно, не в фактуре, хотя сюжет романа действительно странный (следуя китайской легенде, душа Овцы переселяется в людей, вытесняет их личность и жаждет создать Империю Абсолютной Анархии). Дело было в самой ткани текста: написанный максимально просто, в духе чуть ли не американских минималистов (см. Реймонда Карвера), текст убаюкивал своей печальной меланхолией, окутывал туманом загадочных недомолвок. А под покровом этого тумана привычный мир расползался на лоскутки, явь путалась со сном, да и в зеркале кто-то копошился. Затем этот мир снова - простейшими словами и бытовыми ритуалами - собирался обратно, а на следующей странице снова так же просто расползался.
Сейчас, когда отсмотрены фильмы Дэвида Линча и прочитан не один магический реалист, это уже не кажется чем-то из ряда вон. Прекрасно понимаешь, почему многие обвиняют японца в "попсовости" и прочих грехах. А все-таки берешь новый сборник рассказов Мураками "От первого лица" и видишь - он делает это как-то по-своему. В его "городских легендах" усталая повседневность и анемичные герои насквозь пропитаны той самой нездешностью, когда все вроде бы привычно, а вроде бы и нет, но какая в сущности разница. Уникальной нездешностью Мураками, которую можно не любить, но которую ни с чем не спутаешь.
Узнается она и в этих - во многом автобиографических - рассказах. Хотя почему "во многом" - кто проверит, что автор не выпивал с пожилой говорящей обезьяной?
Харуки Мураками. От первого лица: сборник рассказов. Пер. с японского А. Т. Замилова — М.: Эксмо, 2022. — 192 с.
От первого лица
Облачаюсь в костюм я крайне редко — от силы раза два или три за весь год. Нужды появляться в таком виде у меня почти нет, вот и не ношу. Могу при случае надеть пиджак — но только без галстука. Кожаную обувь я тоже не люблю. Таков стиль той жизни, которую я в итоге для себя выбрал.
Однако случается, что без всякой на то надобности я сам надеваю костюм и повязываю галстук. Зачем? Открыв гардероб — проверить, что в нем есть (иначе это можно забыть вовсе), — смотрю на почти нетронутый костюм, сорочки еще в целлофане из химчистки, галстуки без малейших следов того, что их повязывали, — и мне становится неудобно перед всей этой одеждой.
Вот я и надеваю ее — посмотреть, как выгляжу, — пробую завязать на галстуках разные узлы, чтобы убедиться, помню ли еще, как это делать, проминаю ложбинку под узлом. Но занимаюсь этим только в те часы, когда дома больше никого нет. Иначе придется объяснять, что все это значит.
Примерил. Что дальше? Снимать костюм сразу — какой в этом интерес? И вот уже хочется немного прогуляться в нем по городу. Сказано — сделано: в костюме, повязав галстук, я гуляю по городу, и мне при этом неплохо. Кажется, что лицо у меня и походка — немного другие, чем обычно. Возникает какое-то ощущение свежести, рутина отступает. Но всего за час такой бесцельной ходьбы по улицам оригинальность этого занятия мало-помалу блекнет. От костюма и галстука устаешь, начинает чесаться шея, становится труднее дышать. Кожаные туфли слишком сухо и громко стучат по тротуару. Вернувшись домой, разуваешься, снимаешь костюм, развязываешь галстук и, натянув старую толстовку и трико, наконец, обретаешь покой. Таков мой тайный ритуал на час — он безвреден. По крайней мере, мне за него не стыдно.
В тот день я был дома один. Жена ушла в китайский ресторан. Я не переношу китайскую кухню (какие-то специи, похоже, вызывают у меня аллергию), поэтому, если у жены возникает к ней тяга, она всегда приглашает составить ей компанию свою близкую подругу.
Наскоро поужинав, я поставил пластинку Джони Митчелл, которую давно не слушал, и, расположившись в любимом кресле, взялся читать детектив. Альбом Джони я любил, а новый роман написал один из тех авторов, которые мне нравились. Однако что-то меня беспокоило все равно, не давая сосредоточиться ни на музыке, ни на книге. Я хотел было поставить какой-нибудь записанный фильм, но ничего смотреть не хотелось. Бывают иногда такие дни. Возникает свободное время, подумываешь, не заняться ли каким-нибудь любимым делом, но вот чем, придумать никак не можешь. А при этом столько всего хотелось переделать… И вот, слоняясь бесцельно по комнате, я понял, чего мне хочется: облачиться в костюм.
Разложив на кровати темно-синий костюм от Пола Смита (его я купил из необходимости, но надевал всего два раза), подобрал к нему рубашку и галстук: к светло-серой рубашке с расправленным воротником — галстук в сложных огурцах от Эрменеджильдо Дзенья, который я купил в магазине беспошлинной торговли римского аэропорта. Посмотрел в полноростовое зеркало, как выгляжу в костюме и с галстуком. Неплохо. По крайней мере, никаких заметных упущений.
Однако, стоя в тот день перед зеркалом, я почему-то ощущал какой-то… дискомфорт, что ли, — и мне отчего-то было стыдно. С чего бы это? Даже не стыд, а нечто похожее на муки совести, какие, наверное, бывают у тех, кто приукрашивает себе биографию. Ничего противозаконного в этом нет, но этически — все равно подлог. Такое ощущение, будто ты не в своей тарелке: отказаться фантазировать о себе не можешь, а при этом понимаешь, что проку от твоих действий в конечном итоге тоже нет. Могу лишь предполагать, но, возможно, нечто схожее переживают трансвеститы.
Странное дело, если вдуматься. Я уже давно взрослый, каждый год подаю декларацию о доходах, не затягиваю с уплатой налогов, судимостей не имею, разве что несколько раз нарушал правила дорожного движения, образование пусть не отменное, но есть. Знаю даже, кто старше — Барток или Стравинский (сомневаюсь, что многие это помнят). И вся одежда, что сейчас на мне, куплена на доходы от законного, по меньшей мере — незапрещенного — повседневного труда. Причин тыкать мне в спину пальцем нет. Раз так, то почему я должен испытывать подобные муки совести, это неприятное этическое ощущение?
Я попробовал себя успокоить тем, что у каждого бывают неудачные дни. Вон, Джанго Райнхардт тоже не всякий вечер брал верные аккорды, Ники Лауда, я думаю, не каждый день правильно переключал сцепление. Поэтому я решил не забивать себе этим голову, а прямо в костюме, при галстуке, надев черные ботинки кордовской кожи, отправился в город. Нет бы послушаться интуиции да мирно посмотреть дома кино… Однако это я сообразил, когда уже было поздно.
Сгустились приятные весенние сумерки. На небе светила полная луна. На деревьях вдоль дорог набухали зеленые почки. Самая подходящая погода для прогулки. Бесцельно побродив по городу, я решил заглянуть в бар и выпить коктейль. Причем не в свой обычный бар по соседству, а в тот, что подальше, куда никогда раньше не заходил. В моем обычном знакомый бармен непременно спросит что-нибудь в духе: «По какому поводу сегодня в костюме да еще и при галстуке?» Объяснять причину лень, да к тому же и причины как таковой нет.
Вечер только начинался, поэтому подвальный бар почти что пустовал. В одной кабинке сидели только двое мужчин лет сорока — похоже, зашли сюда после работы. По виду — служащие, в темных костюмах, с неприметными галстуками. Подавшись друг к другу над столом и едва не соприкасаясь лбами, они тихо о чем-то беседовали. На столе громоздилась кипа бумаг, похожих на какие-то документы. Наверняка разговаривали мужчины о делах. Ну или о ставках на предстоящих скачках. Мне-то какое дело… Я выбрал место подальше от них — у барной стойки, где светлее всего, чтобы читать книгу, — и заказал у средних лет бармена в галстуке-бабочке водочный «буравчик».
Вскоре холодный коктейль оказался на бирдекеле передо мной, а я достал из кармана детектив и стал читать его дальше. До развязки оставалась примерно треть. Как я уже говорил, то был новый роман моего сравнительно любимого писателя, однако на сей раз, к моему сожалению, книга оказалась не особо интересной. К тому же по ходу дела я перестал понимать, в каких отношениях между собой персонажи, и потому читал наполовину из чувства долга, наполовину по привычке. Никогда не любил бросать начатую книгу: а вдруг под конец возникнет какой-нибудь новый интересный поворот сюжета? Хотя вероятность этого, как правило, очень низка.
Потягивая «буравчик», я прочел страниц двадцать — но почему-то, как и дома, так и не сумел сосредоточиться. Причем, как мне показалось, не только из-за слабого сюжета. Пенять на атмосферу в баре тоже нельзя: фоновая музыка приглушена, освещение в самый раз, в общем — читай не хочу. Не хотел. Вероятно, из-за все того же смутного дискомфорта, что и прежде. Я осознавал какое-то незначительное отклонение: как будто я — содержание — не подхожу нынешней емкости, или же наша с нею совместимость на каком-то этапе нарушилась. Иногда со мной так бывает.
На полке за стойкой выстроились бутылки со всевозможным спиртным. А на стене за полкой — большое зеркало, в котором отражался и я. Какое-то время я пристально всматривался в свое отражение, и, что вполне естественно, тот я отвечал таким же пристальным взглядом тому мне, который здесь. Как вдруг меня охватило сомнение: а если я где-то в жизни ошибся с выбором пути? Чем дольше всматривался я в собственный облик — в того человека в костюме и галстуке, — сомнение это лишь крепло и тем больше казалось, что это не я, а кто-то чужой. Однако если в зеркале не я, то кто же?
Несколько раз в своей жизни я, как наверняка и многие, оказывался на перепутье, когда мог пойти как налево, так и направо. И всякий раз я сворачивал то в ту, то в другую сторону. (Иногда выбор мой диктовался некой явной причиной, но в большинстве случаев причин не находилось. Да и не всегда выбор делал я сам — несколько раз выбирали за меня, оттуда.) И вот сейчас я здесь, говорю от первого лица, вижу себя в единственном числе. Выбери я что-нибудь иначе, и меня бы здесь не было. Но кто же тогда отражается в зеркале?
Я закрыл книгу, отвернулся от зеркала — и несколько раз глубоко вздохнул.
Между тем бар начал заполняться. Через два табурета справа от меня сидела женщина и пила нечто бледно-зеленое — понятия не имею, как называется. Похоже, пришла она без спутника, а может, дожидалась кого-нибудь. Я сделал вид, будто читаю, а сам украдкой посматривал на ее отражение в зеркале. Не молода, с виду — лет пятидесяти. Как мне показалось, выглядеть моложе своих лет она не стремилась и держалась очень уверенно. Невысокая, подтянутая, стрижена так коротко, что ей очень к лицу. Одета со вкусом: мягкое платье в полоску, поверх него накинут бежевый кашемировый кардиган. Не скажешь, что красавица, но от лица ее веяло какой-то ладной завершенностью. Наверняка в молодости была весьма привлекательна, и немало мужчин добивалось ее благосклонности. Сейчас держалась она так, будто помнила об этом до сих пор.
Подозвав бармена, я попросил повторить водочный «буравчик», погрыз немного орешков и вновь вернулся к чтению. Иногда трогал узел на галстуке — удостовериться, что с ним все в порядке.
Минут через пятнадцать женщина уже сидела на табурете рядом. У стойки стало людно, и женщина передвинулась, уступив место новым посетителям. К ней так никто и не присоединился. Я сидел прямо под светильником и дочитывал книгу: оставалось несколько страниц, однако надежд на интересную концовку по-прежнему не было.
— Простите, — внезапно обратилась ко мне женщина.
Я поднял голову и посмотрел на нее.
— Вы так увлеченно читаете, но можно вопрос?
Для такой изящной женщины голос прозвучал низко и грубовато. Не скажу, что произнесла она это холодно, однако я не ощутил ни нотки дружелюбия или приветливости.
