Текст: Андрей Цунский
В стране Курзюпии, открытой поэтом Давидом Самойловым, проживало множество выдающихся личностей: великий философ Куурво Мудик, академик Чхална Ваас и брат его Клална Ваас, еще парочка их братьев… В общем, остальных жителей Курзюпии мы не сможем поименовать, не вступая в конфликт с дамами тонкой душевной организации. И вдруг среди этого сочного курзюпского общества появляется поэт-суфист Намвадад Куфи. Ничего созвучного именам коренных курзюпов в его имени нет. У вас есть опыт расшифровки анаграмм? Нет? Самое время его приобрести – просто переставьте буквы в этом загадочном имени, и… не выходит? А вот стихи Намвадада Куфи:
- Желаю денег, — говорит скупец.
- Желаю славы, — говорит глупец.
- Желаю знанья, — говорит ученый.
- Хочу свободы! - говорит поэт.
- Так может, это…
Пробуем еще раз. Вычеркнем буквы Д, А, В, И и Д. Останется странное НАМАКУФ. Вроде бы получится – КАУФМАН? Ну да. Фамилия, под которой был рожден поэт Давид Самойлов. Впрочем, друзья его звали Дэзиком.
Медаль оценщика
аверс
Когда-то Евгений Шварц в пьесе «Тень» устроил людоеда (и не одного!) работать оценщиком в городском ломбарде. Они оттуда никуда не делись, прижились – и никогда не голодают, причем по сей день. Все они питаются людьми, но разными способами.
Порой еще погромыхивают ржавыми перьями и поднимают белиберду на алебарды вчерашние члены Союза писателей СССР. Вычитал где-то, то ли у одного из них, то ли у кого-то близкого ко вчерашним побоищам, что Давид Самойлов «считался лидером той группировки, которая уже после его смерти разваливала Союз писателей СССР и СССР в целом. Поэтому и отношение многих литераторов к творчеству Самойлова столь предвзятое». Ну очень интересно. Оказывается, уставшего от людей старика, сбежавшего подальше от публики в Пярну (где его все равно умудрялись находить) считают погубителем СП СССР и СССР как такового. И тут же автор уточняет, чтобы мы не дай бог не забыли и не попутали: «был лучшим из русских поэтов-евреев вт. половины XX в». Ой, дядя, а я-то уже подумал, что он русский поэт-конгалез, ну, в крайнем случае – эскимос. Намек ваш понятен: «пишет-то по-русски, но на самом деле…» - ну сделайте уже хитрую рожу, ну, подмигните, как сводник! И что б мы делали без вашей полезнейшей и нужнейшей работы. Кстати, составленный этим деятелем список ста великих поэтов содержит исключительно «истинных арийцев». У каждого свой вкус, сказал индус, будучи сильно занятым.
Советское сознание оценщика такого рода постоянно занимается сложением и вычитанием. Причем на советских сосновых деревянных счетах, щелкая кругляшками. «Еврей – минус пять баллов, поэт – плюс-минус два (по коэффициенту), фронтовик – плюс три, и медаль «За отвагу» дополнительный плюс один, если разведчик – то минус полбалла (именно минус, они там в разведке без присмотра политотдела и парткома!), из семьи интеллигентов – еще минус два, член Союза писателей – еще балл в плюс, против Пастернака не выступил – минус три балла, допущен с творческим вечером в Останкино – плюс один балл, лауреат госпремии – о, к тому же недавний! – это шесть сразу в плюсик…» Количество очков исчисляется по «общепринятому модулю» с применением коэффициента текущего политического момента. Если нет критически опасных минусов, то, скажем, круглый юбилей – прибавляет плюсов. Ах, юбиляр уже помер?! – так смерть их вдвое прибавляет, да еще и кое-что из минуса можно скостить! Иногда. А если Большой Начальник стихи его любит? (не поверите, были такие Большие Начальники, сами читали стихи, хоть и не вслух, что и к лучшему!) – ну, тут уж пять в плюс как минимум. В провинцию перебрался, в Москве не торчит, глаза не мозолит? Еще две косточки вправо.
Подход советских кадровиков. А еще есть такие же литературные критики. В последнее время оживились. Да и снова СП хотят вернуть. Вроде бы. Уже мечтают учить, как надо писать, а главное – как не надо.
Медаль оценщика
реверс
На той стороне медальки старались «против», на этой ратуют «за». «За» – симпатичнее, но и тут имеются сложности.
Есть отличный прием для написания статьи, очерка или сценария «документалки» в честь, во славу и просто «о». В частности – о Давиде Самойлове. Строиться произведение будет так: «Все знают нашего любимого поэта, нашего веселого гуляку, родного обжору и бабника, и все о нем так и вспоминают, но если! Но если только!! Но если только копнуть поглубже!!! – то вдруг («Вдруг»! Сколько неожиданности и экспрессии в этом «вдруг»! Перед нами открывается тайна!) выяснится, что на самом-то деле это был думающий, страдающий, понимающий… глубоко трагический человек…» Этим несложным планом воспользовалось уже очень много народу, когда сочиняли о ком-то веселом и незанудном. Первый раз читать и смотреть такое было еще ничего, второй раз уже с трудом, на третий захотелось сказать какую-то грубость. Даже не автору – что с автора взять, он ведь мог торопиться в отпуск, переживать личную драму, в конце концов, перебрать накануне. Мало ли. Такие лекала созданы во вторую очередь для того, чтобы облегчить жизнь авторам, тем, кто фабрикует персонально-датскую продукцию. Не судите их строго. В первую очередь этот трафарет смастерили для нас. Мы сами – читатели и зрители – предпочитаем понятное и уже опробованное. Оттого и качество продукта часто обратно пропорционально его тиражу или охваченной аудитории.
Мне очень нравится в таких опусах слово «глубоко». Сам ведь тысячу раз написал его сдуру в подобном контексте. Набьешь руку и испортишь почерк, пока не поймешь, что если речь об ушедшем человеке – не надо «копать глубже», так можно лишь побеспокоить его в гробу. Он оставил нам все что нужно на земной поверхности. И совершенно не обязательно впадать в патетику, чтобы написать: «Он любил радости жизни, и знал в них толк, но при этом иногда ему было очень грустно – потому что он не был идиотом». И коль скоро речь идет о выдающемся поэте, то можно добавить: «Поскольку еще он был и прекрасным поэтом, и умным человеком – то и грустные мысли его были незаурядны как по форме, так и по сути». А если смотреть уж совсем точно, то дописать: «Он любил жизнь настолько, что этому не мешало даже наше присутствие рядом». Эх, вот только куда же теперь вставлять лирическое фортепианное журчание… Дезик, не надо! Пожалуйста! Я же не могу вам сказать «Молчите!» Да, я с вами согласен.
Дезик
Нет, я вовсе не претендую даже на отдаленное знакомство с Давидом Самуиловичем, тем более на предполагающее такое панибратское обращение. Вот одному моему другу повезло – и он может спокойно рассказывать, что Дезик бывал у них к гостях, и что в детстве он сидел у Дезика на коленях, а потом, когда он подрос, то ездил к нему в гости на дачу. Увы. Ничего подобного о себе сказать не могу.
Хотя, собственно… Нет, в детстве Самойлов и со мной тоже играл! Более того, очень может быть, что играл он и с вами. Может, помните такие слова:
- Тропка, тропинка, дорожка,
- Роща, дубрава, лесок,
- Прямо, правее немножко,
- Влево и наискосок.
- Холмик, пригорочек, горка,
- Озеро, речка, река,
- Если присмотришься зорко —
- Видно все издалека.
Тем, кому повезло, с первых лет жизни Давид Самуилович Самойлов расширял словарный запас, а прекрасные актеры, озвучившие сказки про Слоненка: «Слоненок-турист», «Слоненок пошел учиться», «Слоненок заболел» – развивали еще и слух. «Дезик обладал неистощимой мальчишеской фантазией на различного рода выдумки и затеи. Например, надевал шляпу и очки, брал в руки трость и изображал "богатого старика", каким он хотел бы когда-нибудь стать. Или (только что), написав песенку на музыку композитора Бориса Чайковского для детской пластинки "Слоненок-турист", собирал вокруг себя детей и взрослых. Все прыгали на одной ноге и дружно распевали вслед за ним: "Цык-цык, цуцик, цык-цык, цуцик"», - вспоминает Александр Городницкий.
В русской литературе живет удивительный персонаж, которого зовут Дезиком не потому, что он мал ростом или все над ним любят посмеяться – а потому, что так называла его еще мама в детстве, и он не стеснялся такого обращения к себе.
Когда начальник тоже воевал
Он как-то написал своему другу: «Обо мне рассказывать долго. Вкратце — воюю с 1942 года солдатом, был ранен, полгода отвалялся в госпиталях, познал всю эту житуху, но, говорят, характером изменился мало. Впрочем, комиссии по лишению меня невинности, коей ты был председателем, уже делать нечего. Война есть война…» Но при этом его живую душу на войне не убили.
Военная тема всегда была для нашего начальства признаком лояльности. Однако в те годы многие из партийных функционеров и этих самых начальников и сами воевали. Так что это была не просто лояльность к руководству – это был общий код, общая память, общий страх и горе. Пуля не спрашивала ни должность, ни звание. И Победа для них была общая. Так что многие вещи поэтам-фронтовикам… прощались. Если за пьянку и чрезмерное усердие по женской части партработнику могло и нагореть, то поэту – «ай, да ладно. Отстаньте от парня». Да и многие начальники привезли с собой с фронта подруг, которые завелись помимо официальных жен. Кого-то заставили их бросить, а кого-то и не смогли. Так что самые большие люди проблемы поэтов знали не понаслышке. И относились к ним с пониманием.
Кстати, один старый негодяй с интонацией доносчика накатал было статейку, мол, «этот Кауфман в тылу целый год отсиживался, и воевал-то в обозе при кухне…» Не читайте подонков. Даже если им много лет. Они просто становятся старыми подонками. А насчет «тыловой службы» Кауфмана, вот: «Приказом Первого ОСБР Волховского фронта за № 13/н от 30.03.1943 года пулемётчик 1-го отдельного стрелкового батальона 1-й отдельной стрелковой бригады красноармеец Кауфман был награждён медалью «За отвагу» за то, что 23 марта 1943 года в районе Карбусель (исчезнувшая деревня неподалёку от Старой Малуксы) с пулемётным расчётом во время атаки первым ворвался в немецкую траншею и в рукопашной схватке уничтожил трёх гитлеровских солдат». В рукопашной. Трёх. Надеюсь, пояснения не нужны.
Фронт сформировал особую поэтическую интонацию Давида Самойлова. Никакого надрыва, никаких чрезмерных эмоций, вычурных метафор. Как правило, стих Давида Самойлова – неторопливый рассказ. Не то чтобы в нем совсем нет места чувствам – восхищению, страху, печали или веселью. Но все это – часть разговора, а не крик, обращенный ко всем сразу или к небесам. Разговаривают двое – и кричать им не обязательно. Тем более что оба понимают, о чем идет разговор.
- Долго будут в памяти слова
- Цвета орудийного ствола.
- Долго будут сосны над травой
- Окисью синеть пороховой.
- И уже ничем не излечим
- Пропитавший нервы непокой.
- «Кто идет?» — спросонья мы кричим
- И наганы шарим под щекой.
Лирика
А когда военная тема совпадает с любовной лирикой, даже сильные воевавшие мужчины плакать не стеснялись.
- Я душу с тоски разую.
- Закрою покрепче двери,
- Чтоб мучить тебя, чужую,
- За то, что своей не верю,
- За то, что сто лет не бачил,
- Какая ты нынче стала,
- За то, что холод собачий
- И дождь, и вороньи стаи,
- И псы цепные брешут,
- В ночи чужого чуя,
- И реже все, и реже
- Над нами сны кочуют!..
Эта интонация рассказа - давняя традиция в русской поэзии – начиная со «Слова о полку Игореве». Пушкин - он почти весь таков. «Евгения Онегина» хотя бы вспомнить, «Медного всадника». У Лермонтова мы слышали рассказ старого солдата о Бородинской битве словно из первых уст. Примеров множество. Но только у поэтов двадцатого века и военного времени искренность дошла до степени исповедальной. А после них появились два непревзойдённых поэта-рассказчика. Оба прожили очень короткую жизнь, но у одного состоялась хотя бы жизнь в поэзии. А вот второй ушел слишком рано, и слишком мало успел. А умел много.
- Известна цель визита моего —
- Чтоб переспать с соседкою-вдовою.
- А ты ответишь: — Это ничего…
- И тихо покачаешь головою.
- И вот тогда я кой-чего пойму,
- И кой о чем серьезно пожалею.
- И я тебя покрепче обниму
- И буду греть тебя, пока не отогрею.
- Да, я тебя покрепче обниму
- И стану сыном, мужем, сватом, братом.
- Ведь человеку трудно одному,
- Когда враги сожгли родную хату.
Это Александр Башлачев. Восьмидесятые годы.
А главный поэтический собеседник, которому мы безоговорочно верим, – ну конечно же Высоцкий. Тут и обсуждать нечего. Высоцкого Давид Самойлов пережил на десять лет. А ведь принадлежал к поколению его отца. И то называл его в дневниковых записях большим художником, то… Да какая разница. Они встречались, и не раз. Интерес был взаимным.
Не стоит понимать сказанное так, что Давид Самойлов и другие поэты его поколения были некими «наставниками». Представить себе, что Башлачев или Высоцкий внимают какому-то гуру на занятии, скажем, в ЛИТО – смехотворно. Смешнее был бы только Дэзик, вещающий в этом ЛИТО ученикам… а вот, между прочим мог, мог бы! Но при условии, что в аудитории кроме мужчин находятся хорошенькие девушки и дамы. Тогда бы уж он… так, будем честны – а кто бы не? Даже те, кто не умеет, постарались бы.
Обед
Описания обедов у Давида Самойлова стали темой для злого пародиста Александра Иванова. Но… злой Иванов писал пародию как комплимент, как адрес к юбилею – да сами послушайте. Найти несложно.
Обеды у Самойлова…
Вот вам отрывок из поэмы «Цыгановы».
- В мгновенье ока юный огурец
- Из миски глянул, словно лягушонок.
- И помидор, покинувший бочонок,
- Немедля выпить требовал, подлец.
- И яблоко мочёное лоснилось
- И тоже стать закускою просилось.
- Тугим пером вострился лук зелёный.
- А рядом царь закуски — груздь солёный
- С тарелки беззаветно вопиял
- И требовал, чтоб не было отсрочки.
- Графин был старомодного литья
- И был наполнен желтизной питья,
- Настоянного на нежнейшей почке
- Смородинной, а также на листочке
- И на душистой травке. Он сиял.
- При сём ждала прохладная капуста,
- И в ней располагался безыскусно
- Морковки сладкой розовый торец.
- На круглом блюде весело лежали
- Ржаного хлеба тёплые пласты.
- И полотенец свежие холсты
- Узором взор и сердце ублажали.
- — Хозяйка, выпей! — крикнул Цыганов.
- Он туговат был на ухо.
- Хмельного
- Он налил три стакана. Цыганова
- В персты сосуд гранёный приняла
- И выпила. Тут посреди стола
- Вознёсся борщ. И был разлит по мискам.
- Поверхность благородного борща
- Переливалась тяжко, как парча,
- Мешая красный отблеск с золотистым.
- Картошка плавилась в сковороде.
- Вновь жёлтым самоцветом три стакана
- Наполнились. Шипучий квас из жбана
- Излился с потным пенистым дымком.
- Яичница, как восьмиглазый филин,
- Серчала в сале. Стол был изобилен.
- А тут — блины! С гречишным же блином
- Шутить не стоит! Выпить под него —
- Святое дело. Так и порешили.
- И повторили вскоре. Не спешили, …
Я написал бы еще многое о Давиде Самойлове, но тут есть срочное дело… Секунду. Я сейчас. Я приду в себя. Я возьму себя в руки. У меня есть домашние пельмени, моченая брусника, морошка… Валерьяночки? Да, с удовольствием. Очень кстати. Вот, вот. Надо худеть…
Так. Выйти из этого морока поможет только сам Давид Самуилович.
- - Молодые люди! Вы уже не так молоды, как вам кажется в подобные минуты, а у вас в ходу все тот же пагубный набор утех: вино, сигареты, женщины. Вам уже пора от чего-нибудь хотя бы одного отказаться самим. А не то этот выбор организм ваш сделает сам и в совершенно неожиданное время.
Ура! Про еду – ни слова не сказано!
О чем тут не написано
Да, здесь ни разу не упомянуты друзья Давида Самойлова. Друзья-поэты. Друзья-актеры. Например – Зиновий Гердт, великолепно читавший его стихи. Просто друзья. Жены. Женщины. О-о, сколько тем…
Но все это совершенно вас не порадует, если вы не прочитаете его стихов. И тут вас ждет еще одно открытие. Стихи могут быть интереснее любых пикантных историй. Да и стихи есть разные.
Я вижу, вы уже не читаете, что-то набрали в поисковике? Ну ладно, значит сегодня я свою работу выполнил. Надеюсь, что после всего о нем прочитанного он останется для вас живым человеком. Как для меня.
