Интервью: Елена Нещерет
Какая книжка в детстве была самой-самой – любимой и определяющей?
Евгений Рудашевский: Не было такой книжки. Я в детстве вообще очень мало читал. Мне гораздо интереснее было по болотам бегать, по лесам, в футбол играть. Более-менее начал читать годам к пятнадцати – это были уже старшие классы, и тогда появились “Сто лет одиночества” Маркеса и “Замок” Кафки. Это был своего рода шок, потому что до этого я был знаком только со школьной программой, ну и приключенческую классику мне периодически подсовывали, и я её почитывал, но не то чтобы слишком увлекался. А когда я увидел, что литература способна на такое – шагнуть в сторону контролируемого безумия и благодаря этому описать внутреннее состояние человека, – тут уже проявил больший интерес к литературе.
Ого, вот это мощный старт! Взрослый, можно сказать. А как вам пришла мысль писать именно для подростков? Это же очень ответственно – и, наверное, страшно: искать верный тон. Ну, мне было бы страшно. Это же совсем другой мир.
Евгений Рудашевский: Мне кажется, эти страхи актуальны всё-таки для детской литературы. Они могут возникать, когда пишешь для совсем малышей, ну или для детей 12-, но я с этой литературой очень плохо знаком. Даже при большом интересе мне бывает трудно её читать. А рамки именно подростковой литературы сейчас очень размыты, как размыты, собственно, возрастные рамки. Читатель, который перевалил за десять лет и уж тем более за 12, порой проявляет интерес, больше свойственный двадцати-тридцатилетнему человеку, другое дело, что у него иногда недостаёт опыта, чтобы адекватно воспринять полученную информацию.
Они – уже как мы, да?
Евгений Рудашевский: Да, просто у них меньше опыта. Соответственно, они иногда не видят в произведении какую-то заложенную глубину, не считывают метафоричность, не улавливают оммажи. Но это всё, на самом деле, мелочи. Самое главное-то они видят – историю. Поэтому разделение (условное) на взрослую литературу и подростковую можно проводить только с той точки зрения, что в подростковой сами герои – подростки, и то, что история рассказывается с точки зрения подростка, вносит определённые ограничения. Для меня не было осознанным выбором что-то писать именно для подростков. Я начал двигаться в этом направлении только благодаря конкурсу “Книгуру” и издательству “КомпасГид”. Когда я писал повесть “Брат мой Бзоу”, я совершенно не представлял, что она будет считаться подростковой. Я отправил её в разные издательства, получил отказы и благополучно забыл о её существовании до тех пор, пока почти случайно не отправил её на “Книгуру”. Это вообще была идея жены, потому что я сам даже не знал, что есть такой конкурс, не знал, что есть подростковые издательства. Названия “КомпасГид”, “Самокат”, “Розовый жираф” мне тогда ничего не говорили. А после “Книгуру” мне написал Виталий Зюсько, который в итоге стал моим издателем, и с тех пор я двигаюсь в этом направлении. Мне просто в нём комфортно. И не то чтобы я представлял себе подростка-читателя и думал, как бы ему попроще объяснить.
“Попроще объяснить” – верный путь к провалу, мне кажется.
Евгений Рудашевский: Мне трудно судить. Мне так самому неинтересно. Я стараюсь не упрощать и не усложнять искусственно. Для меня важна история и её герои, а не читатель. Пока я работаю над книгой, я просто пытаюсь рассказать историю. Но поскольку сами герои в основном у меня от 12 до 20 лет, это ограничивает их мировосприятие – а я люблю писать от ложного третьего лица, то есть – лицо вроде третье, но мир такой, каким его видят непосредственно герои. И, соответственно, их восприятие будет соответствовать их возрасту, что, наверное, и делает в конечном счёте мои книги подростковыми и что не мешает взрослым читателям их читать и давать обратную связь.
Как раз недавно прочла “Бзоу” и поразилась объёму уникальных, говорящих деталей – кусочки нартского эпоса, местные, абхазские названия предметов быта… Как долго вы обычно собираете материалы?
Евгений Рудашевский: Зависит от конкретной истории. Иногда полгода, иногда год. Да, я по образованию журналист. В хорошей журналистике говорят, что у любой новости должно быть три источника, соответственно, я погружаюсь в предмет в трёх направлениях. Первый источник – личный опыт: приехать в Абхазию, понаблюдать за местными жителями – их привычками, жестами, интонациями. Второй источник – литература. Научная, историческая, художественная, какие-то мемуары… Лучше всего, если мемуары очень даже скверно написанные, изданные тиражом экземпляров в триста и пылящиеся на полках местных бибиотек. А третий источник – живые люди, эксперты. В этом случае экспертами были местные жители, бабушки и дедушки из села Лдзаа под Гудаутой. Я приходил к ним домой, старался просто узнать у них, что они делали, как жили в те годы, когда происходит действие повести. Я-то в конце семидесятых не жил, тем более не знал Абхазии. Иногда доходило до нелепых ситуаций: у меня тогда не было диктофона, и я всё старался конспектировать на листке бумаги. Соответственно, если ты приходишь в село и начинаешь за всеми записывать, это смущает. Даже если заранее предупредить, это вызовет определённую настороженность, скованность, человек не будет настолько естественно себя проявлять. В итоге я поступил ещё хуже: у меня были просторные штаны с большими карманами, и я пытался прямо не доставая бумагу из кармана, на ощупь что-то основное набросать.
Вот это шпионские навыки!
Евгений Рудашевский: Выглядело как-то не очень. Сидишь ты за столом, общаешься с человеком, а рукой постоянно роешься в штанах. Поэтому иногда это вызывало ещё большее удивление, чем мог бы вызвать простой блокнотик на столе. Потом, конечно, стало легче собирать материал, потому что уже появился опыт.
Я могу плохо помнить, но вы ведь росли в Сибири, почему начали с Абхазии?
Евгений Рудашевский: Я родился под Москвой, детство действительно провёл в Сибири, мы много переезжали… Абхазия была случайностью. Я собирался подняться к перевалу Чха, пройтись по Бзыбскому ущелью. Мои планы полностью провалились, когда я ненадолго остановился в селе Лдзаа и от одного из местных жителей услышал историю дружбы мальчика Амзы и дельфина. История была рассказана буквально в нескольких предложениях, но я понял, что надо за неё хвататься, что я хочу её написать, а чтобы написать, нужно отказаться от всех задуманных походов, сидеть на месте и собирать материал. Это была случайность, но как известно, случайность – это совпадение закономерностей. Здесь мне помог, с одной стороны, в принципе интерес ко всему национальному – колориту, к историям малых народов, особенно тех, которые уже сильно изменились и едва напоминают тех, кем были раньше, а с другой стороны – любовь к морским млекопитающим. Я работал дрессировщиком в нерпинарии, немного был знаком и с дельфинами, поэтому у меня уже в принципе был материал, который я бы мог использовать. Я по крайней мере мог смоделировать, как именно будет проходить общение человека с черноморской афалиной. Вот почему я мог написать эту историю. А вообще взялся за неё потому, что был интерес к дельфинам.
А ещё и по стилю, и по проблематике ваши книги мне напомнили хороших советских писателей вроде Катаева или Тендрякова – такая серьёзная и умная литература для юношества. И, конечно, дух походов и приключений тоже как будто “оттуда”. А насколько вас лично изменила любовь к походам? Ощущаете ли их как важную часть своего творчества? Каким бы вы были без туристического бэграунда?
Евгений Рудашевский: Любой опыт – это, в конечном счёте, материал. Постепенно перехожу к такому утилитарному отношению к жизни. Это, может быть, звучит отчасти цинично, но я не особо задумываюсь об этической стороне этого утверждения потому, что прежде всего обращаю его на самого себя. Любой мой опыт – материал, который я могу использовать. Лучше всего писать о том, что ты знаешь хорошо. В моей жизни походы занимали большую часть – поскольку детство я провёл в Иркутске, Байкал, прибайкальская тайга, Забайкалье были хорошо освоены, исхожены с рюкзаками и с палатками.
А ещё нерпы!
Евгений Рудашевский: Нерпы тоже оказались в моей жизни случайно – это была подработка на месяц, которая затянулась на два года. Но это отдельный разговор. А походы – они были. Они преследовали меня. Где бы я ни оказался, мне хотелось взять рюкзак и отправиться исследовать ближайшие края. И в какой-то момент я понял, что могу об этом писать. Приключения тесно связаны с походами, я люблю и приключения, и походы, поэтому эти два направления сошлись у меня воедино. На самом деле, до сих пор, работая над книгами, я обращаюсь к тому материалу, который начал собирать в 14-15 лет. Это теперь я называю тогдашний опыт материалом. Та же серия “Экстремальный пикник” часто возвращала меня в детство. Потому что есть смысл использовать весь свой жизненный опыт – он и будет в первую очередь интересен читателям, потому что любая книга – это некий итог субъективного опыта автора. И чем более насыщен этот опыт, тем интереснее он покажется.
Вы говорили, что случайно послали дебютную повесть на “Книгуру”, а со стороны ваш писательский путь выглядит как такой гармоничный путь к успеху, вертикальный взлёт – Крапивинская премия, дважды “Книгуру”, вот свежая “Книга года”... Когда приходят премии, признание – как это воспринимается изнутри?
Евгений Рудашевский: Сначала это было действительно важно. Премия – как определённая форма признания критиков. И до сих пор премии радуют, но сейчас для меня стала более важна реакция самих читателей. Другое дело, что любая премия – способ привлечь ещё не знакомых с моими книгами читателей, и это хорошо… Вот, тоже во многом отношение стало утилитарное. В общем, я готов насладиться наградами, когда они есть, но они – не тот ориентир, к которому я буду стремиться. Для меня важнее, чтобы книга нашла своего читателя.
Живой читательский отклик как-то сложнее достаётся. Вряд ли вам пишут тысячи писем подростки со всей страны… Или пишут?
Евгений Рудашевский: Ну, я довольно-таки открыт к такого рода общению, потому что я понимаю, что если сейчас могу двигаться в направлении, которое мне нравится – то есть заниматься литературой, – то это, в первую очередь, только благодаря читателям. Огромный вклад моего издателя и людей, которые меня поддержали изначально, я не обесцениваю, но если посмотреть в корень, то именно каждый читатель, который пошёл в магазин, купил книгу и принёс к себе домой, даёт мне возможность заниматься любимым делом. Поэтому я всегда открыт к общению по поводу своих книг, и действительно приходят сообщения – в основном в соцсетях – от совершенно разных читателей: от взрослых, от бабушек, от подростков. Например, было послание от восьмилетнего читателя, которому понравилась “Тайна пропавшей экспедиции” – вообще-то маркированная 12+, и, как мне казалось, совершенно сложная для такого юного ума. И сам он написать или не мог, или не решился, но написала его мама – с его слов. С вопросами, с откликом, с просьбами написать продолжение. За последние пять-семь лет я провёл, думаю, не меньше трёхсот встреч по всей России от Калининграда до Камчатки, от Астрахани до казахского Алтая. Были малые поселения, деревенские библиотеки – самая-самая разная аудитория. Иногда встречал людей, которые читали, но не имели возможности связаться – не пользовались соцсетями, стеснялись написать, но при живой встрече подходили, заводили разговор, задавали вопросы. Так что живой отклик хорошо чувствуется.
А не чувствуется, что премии и признание загоняют в какие-то рамки? Возникает необходимость быть взрослым и серьёзным?
Евгений Рудашевский: Да я не против. Любые рамки необходимы – читателю, книжному магазину, библиотеке. Просто чтобы классифицировать. Меня не смущает, никаких ограничений не накладывает. Нет такого, что вот я стал дважды лауреатом “Книгуру” – и теперь не могу позволить себе бранное слово использовать, а то как же так – как низко я паду. Нет, внутренних ограничений это не приносит.
Вы работали по всему миру, много где учились. У вас практически судьба странника-сказителя.
Евгений Рудашевский: Ну, не зря говорят, что любой нормальный писатель первые тридцать лет копит материал.
А что вам дала журналистика помимо умения собирать материал?
Евгений Рудашевский: Многое в моей жизни происходит – или происходило раньше – довольно спонтанно. Возникали желания, я им следовал. Когда я учился на юрфаке в Университете Южного Парка в Чикаго (про это у меня есть “Бессонница”), в один прекрасный вечер я решил, что это совершенно не моё, нужно этот университет бросить и отправиться на поиски амишей – это такие американские староверы, живущие уединённо и отрицающие современную цивилизацию. Ну как отрицающие… в кавычках. У них там своя интересная атмосфера, а я просто как-то вечером увидел про них передачу по телевизору и решил – почему бы к ним не сгонять и не бросить заодно учёбу, которая мне не очень нравилась. В какой-то момент я почувствовал, что мне не хватает некоторой структуры, академической базы. Я был непоседлив, недисциплинирован. До журфака я, как правило, не мог писать рассказы, на которые уходило больше одного дня. Если рассказ можно сесть и написать за раз – сяду и напишу, а чем-то дольше заниматься скучно, неинтересно, теряю концентрацию. И я пошёл на журфак просто чтобы как-то дисциплинировать себя. И не пожалел. Но, думаю, не пожалел бы о любом опыте, который удалось бы получить, и смог бы его использовать. Но если говорить о конкретных навыках, журфак научил меня собирать материал. Я учился и параллельно работал в нескольких изданиях – писал заметки, ходил вести репортажи, записывал интервью – и для этого впервые для себя освоил библиотеки и архивы, освоил поиск материала, просто недоступного для обычного человека, потому что он не знает, где искать. Ну и, конечно же, научился общаться: быть разным с разными людьми – чтобы сблизиться с каждым, увидеть сокровенное, а не то, что для всех и на поверхности. Журфак был очень полезен. Научил использовать людей к взаимной выгоде.
Ну и самый банальный вопрос напоследок: ваши пожелания начинающим писателям?
Евгений Рудашевский: На банальный вопрос – банальный ответ: во-первых, как можно больше читать, а во-вторых – просто жить, не запираясь в себе, получая как можно больше разного опыта. Бывать в разных ситуациях, анализировать их. На мой взгляд, важна не техника, которая очень быстро нарабатывается – важен жизненный опыт. На мой взгляд, страшнее научиться писать, но не найти, о чём.
