Интервью: Михаил Визель
В издательстве Высшей школы экономики вышла коллективная монография «Институты литературы в Российской империи» (составители и ответственные редакторы: А.В. Вдовин, К.Ю. Зубков). В ней рассматривается, как на протяжении столетия формировалось то, что мы сейчас называем «литературный процесс» в разных его проявлениях.
Один из составителей, доцент Алексей Вдовин сам представил в книгу главу под названием «От «Полной русской хрестоматии» к первой программе по литературе: становление стандартов литературного образования в России и педагогические проекты А.Д. Галахова 1840–1850-х годов». Под этим академическим названием скрывается ответ на простой, можно сказать – детский вопрос: а почему мы изучаем в школе именно эти произведения, а не какие другие? Кто назначил в бесспорные классики Тургенева и Фета, а не, скажем, Григоровича и Апухтина?
Ответ на него неожидан – и особенно актуален сейчас, когда впервые за много лет возникли разговоры о пересмотре этого самого школьного канона.
Часть I
Часть II
А когда вообще сложился этот консенсус, что подросткам надо давать сложные книги, ориентированные не на подростков, а на взрослых людей? Ведь ни Достоевский, ни Толстой не писали для подростков.
Алексей Вдовин: Да, совершенно верно. Это вечная дилемма педагогики, она, по-моему, будет всегда жива: собственно, в какой мере и какие книги какой тематики мы можем давать подростку в определенном возрасте? Я не педагог, я не буду с педагогической точки зрения на это смотреть, с точки зрения возрастной психологии; но из того, что я знаю, как это реально происходило, по документам, с точки зрения литературного образования — очень хорошо просматриваются две вехи. Первая веха — это 1860-е годы. Все историки педагогики знают, что это рождение отечественной российской педагогики как науки. Это Ушинский, это Водовозов.
Дело в том, что именно в 1860-е годы появились на русском языке не переводные теории Гербарта и прочих немцев, как нужно учить, а появилась отечественная дидактика, в которой четко была обоснована (в рамках науки того времени) мысль о том, что психика ребенка и личность ребенка нуждается в развитии с помощью средств литературы. И литература является замечательным инструментом для того, чтобы сформировать, c одной стороны, этическую систему, а с другой стороны, воспитывать в нем гражданина и патриота. Это все было обосновано не раньше 1860-х годов, это действительно основополагающие труды российских педагогов. А до этого, мы ведь знаем, Пушкин учился по французской литературе. И программа Царскосельского Лицея в основном предполагала очень плотное изучение французской литературы, латинской, древнегреческой. Вот это и было классическое образование.
Глобальный сдвиг произошел с тридцатых по пятидесятые годы, о чем мы и говорим. Когда акцент был перенесен с древних литератур на литературу на национальном языке. Потому что надо воспитывать граждан своей страны. Этот тренд не только в России, это глобальный тренд: так было в Пруссии, во Франции… Где-то раньше, где-то позже. В Англии позже — в начале XX века, в США раньше — в 1890-е годы. Все страны к этому пришли. Все страны, где была четко осознана задача, что мы должны создать национальное государство. Только так, другого пути не было в то время. Это один аспект, это одна веха — шестидесятые годы.
А другая веха — это рубеж конца XIX — начала XX веков, когда, как я уже сказал, уже многие умерли… Один Толстой жив остался.
И Чехов!
Алексей Вдовин: И Чехов, но он был моложе. А поколение тех, кто родился до 1850 года — почти все умерли. Ну, Григорович до 1902 года дожил, но он просто недотягивает до этого уровня патриарха.
Стало совершенно понятно, что символическое значение этих авторов для русской и мировой культуры настолько огромно, что их надо было включать. И вот тут и развернулись серьезные дискуссии не только среди чиновников, но и среди педагогов. Был такой замечательный педагог и филолог Василий Васильевич Сиповский. Его хрестоматии были бестселлерами.
Сиповский оставил замечательные свидетельства о том, как он тестировал реакцию детей на Толстого, Достоевского и Тургенева. Он работал в коммерческих училищах (это отдельный тип образования для купцов), и им тоже было позволено гораздо больше в плане текстов современной литературы, нежели в гимназиях. И он говорил, что,
и воздействующий настолько мощно в плане нравственном. Особенно Толстой и Достоевский, потому что в их произведениях очень четко прослеживаются нравственные идеалы. Это я пересказываю мысль Сиповского. Ну, в общем, она более-менее справедлива и сейчас, потому что понятно, как Толстой и Достоевский смотрят в своих романах на описываемое. То есть Достоевский сомневается в том, что Раскольников правильно убил старушку, и это в тексте сквозит совершенно четко.
С Тургеневым чуть посложнее. Сиповский говорил, что «Отцов и детей» нельзя включать.
Потому что там барин сошелся с мещанкой?
Алексей Вдовин: Потому что, как Сиповский писал, очень сложно понять, что думает на самом деле автор насчет Базарова. Позиция самого автора. Вот что читатель должен подумать о Базарове — это светоч или, наоборот, Асмодей, дьявол нашего времени, как одни говорили, или, наоборот, суперпрогрессивное лицо, за которым будущее, несмотря на то, что он умирает от тифа? Это непонятно в романе.
Я не зря упомянул про барина, который сошелся с Фенечкой. Мы в наше время читали в школе и совершенно на этот момент не обращали внимания — ну, сошелся и сошелся, эта тема перестала быть табуированной. Но тогда… Насколько момент того, что тогда считалось «безнравственным», оказывал влияние на формирование школьного канона?
Алексей Вдовин: Да, это очень интересный вопрос, но, знаете, сколько я ни читал всех этих документов, дебатов, дискуссий вокруг школьной программы в XIX веке, вплоть до 1918 года, практически мне не попадалось никаких документов, где люди — педагоги, родители — возмущались безнравственностью эпизодов того, что мы сейчас изучаем в школе. Ни Фенечка с Кирсановым-старшим, ни какие-то беспорядочные связи героев Толстого, ни какие-то пушкинские произведения на грани — ничего такого я не видел.
На основании источников того времени мне кажется, что
Все-таки мы говорим о периоде реалистического развития в русской литературе. Реализм предполагает более-менее стереоскопическое изображение реальности. Туда попадает и низменное, такое скабрезное может попасть, и возвышенное, идеалы. И в романах Достоевского и Толстого есть и то, и другое. И поэтому очень спокойно люди смотрели.
Пушкин возмущался в «Опровержениях на критики»: «Эти г. критики нашли странный способ судить о степени нравственности какого-нибудь стихотворения. У одного из них есть 15-летняя племянница, у другого 15-летняя знакомая — и всё, что по благоусмотрению родителей еще не дозволяется им читать, провозглашено неприличным, безнравственным, похабным etc.! как будто литература и существует только для 16-летних девушек! Вероятно, благоразумный наставник не дает в руки ни им, ни даже их братцам полных собраний сочинений ни единого классического поэта, особенно древнего. На то издаются хрестоматии, выбранные места и тому под[обное]». Но это, напомню, 1830 год. А в дальнейшем такой аргумент не возникал?
Алексей Вдовин: Он возникает, потому что действительно в хрестоматии были очень важны подручные материалы, и всегда надо помнить, что, как и сейчас, дети могли читать не полностью тексты, а ровно тот кусочек или два-три фрагмента, которые напечатаны в хрестоматии. Почему хрестоматии могли так сильно определять круг их чтения? Потому что хрестоматия стоила в десятки раз дешевле. Книги были дорогие, гораздо дороже, чем сейчас. Меньшее количество людей могло себе их позволить. А хрестоматию, в большей мере, за полтора рубля в издании Галахова, можно было купить. Сохранилась масса свидетельств на всем протяжении времени — до 1918 года она переиздавалась 35 раз — что человек покупал себе хрестоматию и по ней познавал всю литературу. Мне попадались такие свидетельства. Хотя многие стремились войти в общественную читальню, их во второй половине XIX века было все больше и больше, и взять домой или в читальном зале полностью почитать роман Гончарова или Толстого.
Ни гимназии, ни реальные училища учебниками не обеспечивали?
Алексей Вдовин: В гимназиях старались создавать библиотеки и выдавать книги детям. Но учителям все время не хватало денег, и более-менее нормально это началось только с 1860-х годов, когда земства, в рамках реформы, стали субсидировать эти библиотеки и содержать их. И тогда уже какое-то бòльшее количество детей изучало литературу. Но! Тут есть оборотная сторона: такие гимназические библиотеки очень жестко контролировались. И там никакого вам “Что делать?” не будет. И журнал «Современник» 1863 года, где он первоначально печатался, невозможно было достать. Но некоторые библиотеки могли закупить собрания сочинений, тогда дети получали доступ. Но в основном, конечно, самостоятельно в семьях читали.
Мой последний вопрос. Сама реформа школьного литературного образования, создание школьного канона, из которого оказались изъяты казавшиеся незыблемыми классики, и создание нового канона — оно пришлось на переломный момент русской истории, с 1848 по конец 1850-х. Это затвердение николаевского правления, Крымская война и понимание необходимости немедленных реформ. Складывается ощущение, что точка перелома в истории — не обязательно русской — влечет за собой пересборку канона, в том числе канона литературного. Возникшие сейчас неожиданно острые дискуссии о пересмотре современного школьного канона — это явление того же порядка или просто совпадение?
Алексей Вдовин: Я думаю, что это явление того же порядка, потому что действительно последние 200 лет истории нашей страны — они показывают, что преподавание литературы в школе очень тесно привязано к тому, что происходит в обществе. Прежде всего во внутриполитическом смысле. Вы совершенно справедливо сказали, как только в обществе происходит какой-то кризис, перелом, вызванный внешними событиями (революции, войны, катаклизмы), разумеется, это обязательно аукнется. Может даже аукнуться в списке тех текстов, которые детям предлагают изучать.
Действительно, последние семь лет николаевского правления — это одна точка, так называемое «мрачное семилетие». Потом будут александровские реформы — позитивные изменения, которые заложили фундамент очень бурного экономического роста второй половины XIX века и тоже в каком-то смысле привели к очень сильной перестройке литературного образования.
Потом, пожалуйста, консервативный Александр Третий — снова маятник в другую сторону качнулся. Снова немножко меняется программа. 1917 год — радикальнейшая смена. С 1918 по 1922 год большевики реформировали школьную программу и на 60% ее переформатировали. Потом сталинское время. 1930-е годы, когда создается новая линейка учебников. Потом оттепель. И так доходим до нынешнего момента, когда мы снова видим бурные дискуссии. Почему? Потому что в относительно стабильный период с 1991 года, когда радикально пополнилась программа, было выкинуто, напомню, подавляющее большинство соцреалистических текстов и заменено на “возвращенную” литературу от Гумилева до Бродского. В 1991 году было самое большое пополнение литературы за 200 лет. Прошло тридцать лет, и мы видим снова «бурления». Потому что в обществе происходят серьезные изменения, кризисный момент, и это отражается на литературе в школе.
