Текст: ГодЛитературы.РФ
Новый роман финалистки «Большой книги» и дважды лауреата премии «Лицей» в поэтической номинации, как и ее предыдущий, «Салюты на той стороне», вновь обладает отчетливым привкусом антиутопии: люди здесь могут быть подвергнуты воздействию Читателя, устройства нейрокоррекции, и тогда все их забудут. Правда, к антиутопии в этот раз примешивается альтернативная история — в новом романе Шалашовой СССР так и не распался. Впрочем, приметы Союза здесь не кричащие, растушеванные — писательницу в первую очередь интересует не сеттинг, а ее герои. «Она [книга] об отношениях преподавателя и ученика, сложных и травмирующих. Она о том, что каждому нужно делать выбор, хотя он может быть трудным и невыносимо болезненным. О том, как работает человеческая память», — рассказывала Александра в интервью.
Сюжет такой: учитель обещает Леше новую жизнь вне детдома — и создает сообщество детей, объединенных идеями свободы и всеобщего равенства вне государства, что-то вроде стихийного пионерлагеря. Леша глубоко и искренне привязан к своему учителю, но однажды тот совершает предательство. Кажется, помочь забыть о предательстве может только Читатель. Но что, если машина даст сбой — и навсегда расстаться с прошлым окажется невозможным?
Предлагаем вам прочитать фрагмент этого романа.
Камни поют. Александра Шалашова. — М. : Альпина нон-фикшн, 2024. — 280 с.
1995
Вскоре нахожу нож — складной нож с голубой потрескавшейся рукояткой, изогнутым лезвием. Пробую ногтем: не слишком острый, но банку тушенки, например, открыть можно. Вообще мы запретили ножи приносить на Поляну, совсем. Но как же, как же, как же можно открывать пресловутые банки, вообще жить в походных условиях, становиться мужчинами — без ножей? Потому что с самого начала решили, что технические, функциональные и некрасивые ножи всегда будут у костровых, у дежурных, но и все на этом. А замечательные, качественные, острые складные ножи мы будем — ну, не то чтобы дарить, а отмечать ими особые заслуги.
Кто-то собрал рекордное количество мусора на берегу — дарим, хлопаем по плечу. Носи как отличие, как погоны, хотя мы бы не стали такие сравнения использовать.
Помог другу в воде — не знаю, у кого-то ногу свело, знаю, так бывает.
Добровольно нес вахту несколько ночей подряд, подменил заболевшего или уставшего.
Получается так, что рано или поздно любой получит нож, поэтому мы с Лисом и стараемся, чтобы ножи были одинаковыми, хорошими, но очень простыми: потому что дело не в цене, а в жесте, в достоинстве. Это мы их так учили, чтобы поняли. А этот, с голубой ручкой, — не отсюда, вообще не отсюда. И слишком старый, чтобы быть подаренным ребенку. Ну, значит, контрабандой приволокли.
Так я, сжимая нож в руке и без памяти не пряча за спину, предстаю перед Лисом — зашел в командирский домик, наклонился, чтобы разуться, нож и выпал.
Лис на лавочке сидит перед открытой дверью, дышит дождем.
— Ты что это по лагерю с холодным оружием разгуливаешь?
— Это разве оружие? Так, зубочистка.
— Дай посмотреть, пожалуйста, — спокойно просит, даю, конечно. — Это не наша вещь.
Конечно, не наша. Блин.
— А откуда у тебя?
Завожусь, но стараюсь успокоиться — дверь-то открыта, кто угодно услышать может, а в комнате Айтуган сидит, еще кто-то, девочки суетятся.
— Откуда бы ни была — наверное, это не так важно. Сейчас уберу подальше, чтобы ребята не нашли.
— Нет, ты погоди. Почему ты считаешь, что тебе позволено больше? Почему думаешь, что лучше остальных? Только потому, что живешь в этом домике, не в палатке?
— Может быть, ты прекратишь меня воспитывать? — Голос понижаю, впрочем, и не хочу, чтобы слышали. — Мне тридцать один год.
— Ну так что ж, что тридцать один. Можно до старости своего ума не нажить.
— Как ты?
Не знаю как.
Обижать не хотел, вырвалось.
Встаю перед открытой дверью: дождь стеной, не выбежать, вдруг ужасно хочется просто не дышать с ним одним воздухом, сырым и ароматным, полным привычного одеколона, хлопчатобумажной ткани, кофейного напитка, — столько раз говорил, что теперь можно пить хороший кофе, не индийский даже, а по-настоящему качественный, даже специально зерна привозил, только ему, сам не трогал. Но они лежали, сырели, портились, ждали меня. Потом открывал пачку, видел, что скоро кофе окончательно станет серым, безвкусным, никаким, — и молол на маленькой ручной мельнице, пил. Все еще чувствовал.
Много всего чувствовал.
— Если не скажешь, откуда этот нож, нам придется это как-то публично обсудить, собрать совет. Ну, как мы обычно поступаем. Потому что если я на это сквозь пальцы смотреть буду, то выйдет, что не ко всем одинаково справедлив, а мы этого с тобой никогда не хотели. Помнишь? Когда к маяку шли и я сказал…
И ты сказал, что хочешь создать такое безопасное и хорошее место для детей и молодых людей, где будешь учить всему сам, в дела которого не будет вмешиваться государство, родители, бабушки и дедушки, где не услышишь строгих нотаций, не увидишь бессмысленной муштры и жестокости, оскорблений, таких, кажется, привычных. Где все вместе будут любить природу и учиться мужеству.
— И? Ты видишь в этом что-то плохое?
Вытягиваю руку и подставляю ладонь под дождь. Вода обрушивается на линии, нервюры ладоней, заливает линию жизни и другие линии — никогда не мог запомнить названий, хотя были в Отряде интересующиеся. Редкие девочки постарше, конечно, все предлагали погадать, милые, милые.
— Я чувствую только то, что мне жутко стало здесь. С тех пор, как ты вернулся. Я не учусь никакому мужеству, вообще не знаю, что такое мужество.
Не страшно под пулями мертвыми лечь, всегда думал так: под пулями (какими?) мертвыми, то есть что это к пулям определение, а не к нам, мертвым.
— Предполагается, что ты давно научился. В тридцать-то один год.
— Ты первый начал. Предполагалось. Но, видимо, нет. И почему ты все время о возрасте?
Думаю о мертвых пулях. Выдыхаю и выхожу под дождь.
Вверху цветет гроза, распускаются огненные цветы среди деревьев.
— Леша, ты чего?
Голос Лиса доносится сквозь дождь.
— Возвращайся, заболеешь, пневмония будет. Снова. Ну?
— Я не хочу.
— Чего не хочешь — в тепле посидеть, пока дождь не закончится? Ну что ты как маленький, ей-богу, обижаешься на все. Хочешь, сейчас дверь закроем, поговорим? И Айтуган, и ребята, думаю, с радостью дадут нам поговорить, если, конечно, есть о чем. Ты обиделся? Расстроился?
Нет.
Он не вышел ко мне под дождь, конечно, — это я должен был нырнуть обратно, вытереться, сесть рядом, успокоиться. Но не хотелось успокаиваться, хотелось что-то сделать яркое, резкое, о чем буду вспоминать.
*
— И тогда ты заболел — как тогда, в январе?
— Нет, конечно. На этот раз нет, все спокойно прошло. И разве болеют пневмонией из-за теплого летнего дождя? Я просто хотел сказать — он потом никогда не упоминал про Антоху, про нож. Значит, не нашел, не устраивал никаких разбирательств.
— А что, на самом деле могли устроить? Ну, порицание коллектива, поруки, всякое такое?
— Вообще нет. Он всегда сам разбирался с такими вещами, один. Даже не знаю, почему я тогда поверил, все принял за чистую монету и ушел.
— Ушел?
1995
Я не вернулся из дождя.
Обогнул домик вожатых, спустился по склону в Нижний лагерь — там тихо и нет ребят сейчас, не выходят, вода поднимает грязь, пропитывает растения, все эти красивые маленькие сосны, кавказские липы, спускается к ивам, потом вода стекает в воду.
В Нижнем лагере все пугливо выглядывают из палаток, а кто-то, неизвестный мне мальчик, даже, наверное, юноша, потому как довольно высокого роста, миловидный, стройный, с растрепанными мокрыми волосами, — танцует, раскинув руки. Кто-то хлопает издалека, но не решается присоединиться.
Останавливаюсь, а в ушах слова Лиса потухают —
— Да потухните вы наконец, вас слушать больно. Лучше буду смотреть на того, что танцует.
Танцует.
Тан —
А почему Лис не танцует — ты не в курсе случайно? А?
Все ты в курсе, потому что сам виноват, кто за рулем был, кто нажал на газ? И плевать, что было тебе тогда всего-навсего четырнадцать —
*
— Пятнадцать.
1995
— плевать, потому что разве можно танцевать, когда все болит, когда криво зажили кости, зазмеились темные бугристые шрамы во вмятинах от нитки и во время дождя ты не чувствуешь себя легким?
Я извинялся.
В пятнадцать лет, хотя тогда не мог, конечно, сказать это достаточно искренне, а он все разговор переводил, не мог слушать, как я заикаюсь.
В двадцать лет, когда приехал в Отряд на летние каникулы почти уже отвыкшим от прежней жизни, с иудиной печатью, приступом мигрени, горевшей где-то за глазницами, и он впервые представил меня собравшимся на поляне ребятам, добавив — а это Алексей, мой лучший ученик. Тогда я встал, развернулся лицом к нему и сказал простипростипростипрости, и так долго говорил простипростипростипрости, он не подошел и не прервал.
Потом тоже что-то говорил, но той степени откровенности, как тогда, на поляне, достичь не мог. Тогда решил, что пусть остается, не катится дальше.
Неизвестный юноша, танцующий под дождем, замирает и оборачивается — смотрит на мои окостеневшие мокрые руки, растопыренные пальцы: будто что-то схватить хотел, но выскользнуло.
Он меня не помнит; эти, из Нижнего лагеря, — только приехали, еще не было ни посвящения, ни знакомства, потому улыбается.
Но что-то происходит со мной, когда вижу, всматриваюсь в лицо — кажется отдаленно похожим на кого-то, поворотом головы ли, линией рта, улыбкой. Но ведь когда долго не можешь узнать, терзаешься, неприятное чувство в груди рябит — а так мне сразу спокойно становится, так спокойно; будто что-то важное совершилось, завершилось.
Сейчас тоже попросит никому не говорить.
Аплодисменты.
Откуда им быть, если все кругом — дождь?
И дождь прекращается.
Дождь прекращается, когда юноша оборачивается ко мне.
Волосы его прямые, немного вьются от дождя, но густые, пушистые. И веснушки- точечки по всему лицу, на носу. Не слишком он взрослый? Обычно отправляют ребят лет десяти- одиннадцати, потому что дальше уже не так охотно едут, упрямятся. Не те, кто давно здесь, конечно. Они не упрямятся. Лис как-то воспитывает, меняет.
Мы меняем.
Привет, говорит юноша. Голос. Что с его голосом? Он спокойный, высокий и мелодичный, но почему слышу в нем другое — какое-то прошлое, пусть и мое, но которое слишком измучило?
— Привет.
Привет, хочу сказать, ты что, тоже потерял свой нож? Все ножи я не найду, даже если буду очень стараться, если тут каждую травинку пошевелю, под каждую деревяшку загляну. Зачем вы тащите сюда оружие? С кем собираетесь воевать?
