Дневник читателя. Декабрь-2023

Текст: Денис Безносов

1. Teju Cole. Tremor

Faber & Faber, 2023

Первый роман американо-нигерийского фотографа и историка искусства Теджу Коула Open City многие (уместно) сравнивали с Зебальдом. Герой Коула бродил по Манхэттену, как Жак Аустерлиц, в поисках утраченного времени, воспоминаний, прошлого, осязаемых зацепок, по которым можно сориентироваться и понять, что было на самом деле, а что обернулось неизбежной аберрацией. Текст строился густо, бесконечным абзацем с пропадающей пунктуацией, намекая не столько на поток сознания, сколько на захлебывающуюся ассоциациями дневниковую запись.

Tremor устроен похожим образом. Гарвардский профессор фотографии, нигериец по происхождению, заходит в антикварный магазинчик и обнаруживает там множество деревянных масок и статуэток, некоторые из которых явно африканские. Он видит копию документа о столкновениях местных колонизаторов с коренным индейским населением, об их нападениях на земли, впоследствии принадлежавшие неким Уэллсам. Копаясь в предметах и ассоциациях, навеянных предметами, сознание протагониста связывает сюиты Баха с вестернами Джона Уэйна, навигационные практики микронезийца Мау Пяйлуга с иными голливудскими сюжетами. И так далее.

Кажущиеся на первый взгляд случайными, эти и прочие связи на поверку оказываются вполне оправданными — ведь многое в поп-культуре уходит корнями в некие исторические и вместе с тем архетипические явления прошлого. Ассоциативные ряды, выстраиваемые сознанием героя и фиксируемые Коулом, переосмысливают взаимоотношения элитарной и популярной культур, Востока и Запада, коренных и пришлых народов, объективной истины и последующих ее интерпретаций.

Однако помимо рассуждений о памяти и колониализме Tremor рассказывает и о личной жизни протагониста. Его отношения, как фрагменты прошлого, построены на постоянном сближении-отдалении, и вместе с тем полны болезненной пустоты и молчания (даже замалчивания). Многое из происходящего очевидно, но далеко не все ему хочется понимать и принимать. Точно так же нынешняя цивилизация отказывается принимать многое, о чем беспрепятственно могут поведать разве что случайные улики — предметы отовсюду, куда реже страдающие амнезией, нежели их хозяева-люди.

2. Victoria MacKenzie. For Thy Great Pain Have Mercy on My Little Pain

Bloomsbury, 2023

История женского письма обширна, но плохо изучена, а если изучена и описана хорошо, то зачастую практически игнорируется сколько-нибудь широкой публикой. В особенности когда речь заходит о писательницах далекого прошлого. В последние годы вышло внушительное количество книг — художественного и научно-популярного толка, — стремящихся эту ситуацию переломить. Среди попыток, например, прошлогодняя фрагментарная ода женщинам Шелби Уинн Шварц After Sappho или весьма неровная стилистически Matrix Лорен Грофф, как раз занимающаяся реконструкцией глубокого прошлого (речь там идет о благополучно подзабытой Мари де Франс).

Роман Виктории Маккензи тоже о далеком прошлом, о самом начале XV века, когда состоялась знаменательная встреча Юлианы Нориджской, чьи «Шестнадцать откровений Божественной любви» (1393) — самое древнее сохранившееся из написанных женщинами сочинение, и Марджери Кемпе, которая впервые (среди не только женщин, но и мужчин) надиктовала свою автобиографию-проповедь, так называемую «Книгу Марджери Кемпе» (1436-1438). Их встреча состоялась в Норидже в 1413 году, в затворнической келье Юлианы, за три года до ее смерти.

Книга Маккензи — это попытка собрать и рассказать историю двух родственных женских судеб. О Кемпе кое-что известно. Она была старшей дочерью в семье, вела обыкновенный образ жизни, увлекалась платьями, потом вышла замуж, родила чуть ли не четырнадцать детей и наконец встретила в видениях Христа, и это был самый прекрасный из мужчин, какого ей доводилось видеть. О Юлиане толком не известно ничего, кроме ее болезни, находясь в которой она обрела те самые «шестнадцать откровений», нориджского затворничества и встречи в 1413-м. То есть здесь Маккензи ощущает особую свободу, как Грофф с Мари де Франс, потому что многое приходится додумывать, доизобретать.

Разумеется, For Thy Great Pain… не совсем о XV веке, то есть и о нем тоже, но прежде всего о противостоянии мизогинии, возведенной в высочайший из законов, о столкновении смелой женщины с заскорузлым патриархальным обществом, где ей повсеместно отказывают в правах на элементарные блага. И Юлиана, и Марджери выступают в роли этаких Жанн д’Арк, сражающихся с тогдашним церковным укладом, полагаясь исключительно на себя и здравый смысл. Их встреча — передача мудрости от той, что уже ее запечатлела, той, кому еще предстоит поделиться мудростью с миром.

3. Camilla Grudova. The Coiled Serpent

Atlantic, 2023

Чужак приезжает в некую безымянную островную страну, «одну из самых больших и самых изолированных в мире», где правит причудливая монархия, его история завершится «не взрывом, но всхлипом» (или бульканьем в раковине). Престарелые однокашники, «пыльные, как обшитые бархатом кресла», пускают слюни в соломенных шляпах. Королева Виктория погружается в плавательный бассейн, «как паук-водолаз или как огромная черная темная куча испражнений». А вокруг изъеденные плесенью холодные квартирки, голодные художники, тяжкая работа за копейки и всеобъемлющая — несмотря ни на какие объективные свидетельства — гордость за отечество.

Кое-где политическая сатира забирается еще глубже — в самые личные области человеческой жизни. В рассказе The Surrogates молодая женщина представляет себе, как женатая пара платит ей за то, чтобы она довыносила их нерожденного ребенка, и буквально собственными руками по очереди проверяет ежедневно внутри нее, как развивается плод. Она представляет, как ее собственный младенец «растет сбоку от их огромного, розового, походящего на пиявку младенца, худой и морщинистый, без доступа к пропитанию».

Камилла Грудова родилась в Канаде, но живет в Великобритании. Ее письмо часто называют барочным, и в сущности это так — рассказы Грудовой строятся на абсурдирующем и овеществленном гротеске, гиперболизации обыденных допущений, на нагромождении предметов и доведении почти до сюрреализма незамысловатых ситуаций. Ее Британия буквально купается в своей исключительности, захлебывается от патриотизма и самовосхищения, она отворачивается от всего прочего мира, чтобы отгородиться от несовершенства, но делает это аккуратно, с гипертрофированным чувством достоинства, будто не замечая никого и ничего вокруг себя.

Никола Баркер справедливо сравнивает Грудову с Энджелой Картер. У нее, как и у Картер, разумеется, речь идет не исключительно о Британии, скорее отдельная страна выступает своего рода метонимией определенной типологии стран и социумов. Ощущение исключительности, особенности, избранности лежит в основе чуть ли не всякого государства, желающего, чтобы им гордились и за него умирали. Полный неприятных, часто физиологических подробностей мир Грудовой, как мир Картер или, скажем, Сорокина, намекает на универсальность представленной модели, из которой очень хочется, но никак не получается выпутаться.

4. Cecile Pin. Wandering Souls

4th Estate, 2023

В 1979 году у небольшого тайского острова Кох Кра группа местных рыбаков захватила лодку с вьетнамскими беженцами. Следующие двадцать два дня они насиловали, пытали, калечили, убивали. Без чьего бы то ни было приказа, без какого бы то ни было смысла, просто так, из брезгливости, ненависти и жажды насилия. Резня на Кох Кра стала олицетворением еще более масштабной трагедии — когда американские войска вошли во Вьетнам, произошел массовый исход населения, в результате которого в море погибло по разным оценкам от двухсот до четырехсот тысяч человек. Обыкновенные люди, спасающиеся от катастрофы, вынужденные проследовать в неизвестность в надежде обрести тишину и спокойствие, но обреченные на исчезновение, блуждающие, навечно лишенные дома, wandering souls.

У Сесиль Пин масштабная гуманитарная трагедия рассказывается через судьбы шестнадцатилетней Ан, ее тринадцатилетней сестры Мин и десятилетнего брата Тана. Их семья бежит от войны в Гонконг, на двух лодках, родители оказываются в одной, а дети в другой, и только детская лодка достигнет пункта назначения. С этого начнется история мучительного блуждания, кажущегося бесконечным, по населенным пунктам, лагерям беженцев, по каким-то малопонятным институциям, из одних рук в другие. Так, после серии перипетий, дети оказываются в Британии, что «было совсем не в наших планах».

Если в Штатах в 80-е возникло целое эмигрантское сообщество, то в Лондоне вьетнамцев почти не было, и соответственно героям Пин придется столкнуться с дополнительными трудностями. Ан, вынужденная играть роль родителя, устраивается на фабрику, Мин тоже пытается куда-то устроиться, но, не отыскав ничего подходящего, нарушает закон. Тану же, как самому младшему, адаптация дается проще, чем сестрам. Историю блужданий детей-эмигрантов рассказывают два голоса — Ан (поэтому многое интерпретируется именно с ее точки зрения) и Дао, их погибшего младшего братика, который наблюдает из лимба. Есть в книге и третий голос — некто безымянный, как бы собирающий историю и превращающий ее в метатекст.

Рассказывая о работе над «Стыдом», Бергман признавался, что на фильм его вдохновил небольшой сюжет из Вьетнамской войны — двое крестьян и кружащий над ними военный вертолет, мужчина остолбенело смотрит вверх, женщина носится по полю, пытаясь угомонить перепуганную корову. Обыкновенные люди, в чью жизнь по чьему-то приказу внезапно вторглась война, вынужденные бежать. Пин рассказывает как раз об этих людях, над которыми из ближайшего прошлого нависает трагедия Кох Кра и многочисленные прочие трагедии, раз и навсегда разрушившие прежний уклад, казавшийся недавно неизменным.

5. Francis Spufford. Cahokia Jazz

Faber & Faber, 2023

Спаффорд любит сослагательно строить догадки, предполагать, что было бы, если б история «качнулась вправо, качнувшись влево». Скажем, в первом своем романе Golden Hill Спаффорд, опираясь на тексты Генри и Сары Филдинг, построил своего рода альтернативную версию Нью-Йорка XVIII века. А во втором Light Perpetual сделал предположение, что было бы, если б V-2, обрушившаяся в 1944-м на магазин Вулвортс в лондонском Нью-Кроссе, не унесла с собой жизни 168 человек, а упала в соседний парк, как бы в таком случае сложились жизни выживших?

Cahokia Jazz берет за основу стилистику произведений Реймонда Чандлера и Дэшила Хэммета и конструирует альтернативу американским 1920-м. То есть здесь будет и детектив (который на самом деле не детектив), и нуарно-урбанистические декорации (явно подмигивающие кинематографу), и динамично развивающиеся авантюрные события (которые на самом деле — только антураж). Таким образом, новый роман Спаффорда в значительно большей степени игровой и постмодернистский, нежели писанное прежде. Но за изобретательным сюжетом и прихотливо расставленными жанровыми конструкциями скрывается весьма детальное исследование реальности 20-х, где под мишурой спрятана назревающая катастрофа.

Начинается Cahokia Jazz, как и полагается, с трупа — тело некоего Фреда Хоппера (кстати, куда ж без Хоппера) находят на крыше, сердце вырвано из груди. Улики указывают на ритуальное убийство, подозрение падает на местные сообщества коренных (потому что кому еще вершить ритуальные убийства, как не индейцам). Выясняется, что днем Хоппер был обыкновенным кабинетным служащим, а вот по ночам якшался с Ку-клукс-кланом, к тому же за ним висит приличный долг бутлегерам, кроме того, не исключено, что преступление имеет и, так сказать, политические мотивы. Вести расследование берется крепкий парень Джо Барроу, сирота смешанной расы из Небраски и новичок в Кахокии, поведение многих персонажей будет местами напоминать о фильмах братьев Коэн.

Фоном у Спаффорда развиваются другие квазиисторические сюжеты — идет битва с Россией за Аляску (привет «Еврейским полисменам» Шейбона!), рабочие афроамериканцы переселяются обратно на юг, под линию Мейсона-Диксона, коренные объединяются с афроамериканцами, чтобы дать отпор белым. Но главным героем романа оказывается сам по себе город, утрированно урбанистичный, с темными закоулками, дымящимися канализационными люками и разбитыми фонарями, город-метафора, в котором живут люди всех бэкграундов, цветов и происхождений, в той или иной степени вынужденные в конце концов между собой договариваться.