Текст: Андрей Мягков
Секты, галлюцинации и загадочные смерти — из таких ингредиентов Вера Богданова приготовила свой новый книжный сериал «Семь способов засолки душ», который уже можно продегустировать в книжном сервисе Букмейт. Всего наготовлено семь эпизодов — ну а для тех, кто не приемлет аудио и всякую электронщину, осенью Букмейт совместно с «Редакцией Елены Шубиной» переупакуют новинку в формат печатной книги.
По сюжету отец главной героини Ники когда-то верховодил тоталитарной сектой и занимался всякими нехорошими вещами. Он умер, когда девочке было двенадцать лет; казалось бы, все в прошлом. Но когда Ника много лет спустя возвращается в родной город, она понимает, что секты здесь все еще цветут и пахнут, а девушки все так же пропадают. Вдобавок кто-то следит за Никой и шлет ей зашифрованные послания — правда, девушка уже сталкивалась в жизни с некоторыми психическими проблемами, так что верить ей на слово никто особо не хочет. «Эта история — о зыбкости того, что мы считаем реальностью», — таинственно намекает по этому поводу автор.
Криминально-оккультная чертовщина в книге Богдановой хоть и творится в выдуманном городе Староалтайске, но вдохновлена вполне реальными ужасами: прототипом книжной секты стала организация «Ашрам Шамбалы», промышлявшая по всей России в девяностые и двухтысячные и заманившая в свои сети десятки тысяч людей.
История, по словам издательства, навевает воспоминания о «Настоящем детективе», а чтобы навеяло наверняка, аудиоверсию «Семи способов...» озвучил Дмитрий Полонский, голос Вуди Харрельсона в российском дубляже знаменитого сериала. Помогает ему специалист по тру-крайму, журналистка Саша Сулим.
Слушать книгу в их исполнении надо, как вы уже поняли, в Букмейте — а прочитать начало первого эпизода можно прямо у нас.
Вера Богданова — писатель, литературный обозреватель, финалист премий «Национальный бестселлер» и «Лицей», лауреат Московской Арт-премии. Автор книг «Павел Чжан и прочие речные твари» и «Сезон отравленных плодов».
Вера Богданова. «Семь способов засолки душ» — Букмейт, 2024
— Скоро приедем, — говорит он, выезжая из Новосибирска на трассу. «Староалтайск» написано на синем указателе. Сколько именно километров осталось, Ника рассмотреть не успевает, но число трехзначное. Кажется, не так уж скоро, но ей много чего по жизни кажется, поэтому она не спорит.
Например, ей кажется, что водителя зовут Рома. Переспрашивать и уточнять она не хочет, к тому же сама Ника представилась Мариной — сегодня она чувствует себя как всамделишняя Марина. Рома наверняка знает ее настоящее имя, но тоже не уточняет из вежливости. Возможно, ему просто плевать: его дело довезти ее до пункта назначения, а там пусть она называет себя кем угодно, хоть Изабеллой, как вино.
Рома забрал ее прямо от корпуса. Ему дали заехать на территорию больницы, и он поставил пикап напротив крыльца. Сам курил рядом, щурясь от ветра. Между крыльцом и машиной Ника успела сделать лишь два глотка зимнего воздуха, по одному на шаг: раз, два, дальше Рома распахнул дверь с пассажирской стороны. Эти ледяные глотки Ника вспоминает все одиннадцать часов дороги. Рада она куда-то ехать или нет? Пожалуй, нет: возвращаться в родной город она не собиралась. Но от нее по жизни мало что зависит: за нее планируют, решают, а дальше можно лишь подстраиваться.
На полу заднего сиденья лежит пакет, в нем резиновые сапоги с засохшим наростом грязи на подошвах. Окно Ника приоткрыть не может — стеклоподъемник жужжит вхолостую. Рома говорит, что механизм сломан, и опускает стекло со своей стороны. Воздух с улицы приобретает Ромин привкус: табак, дешевый выветрившийся парфюм, пот, жареное мясо и еще что-то, чего она не может разобрать. Что-то знакомое из детства, вроде прелой травы на осеннем болоте в лесу.
Роме на вид лет тридцать, и он похож на крупного рыжеватого пса. Взгляд у него тоже песий — не той побитой дворняги с помойки, а пристальный взгляд сторожевой собаки, которая неподвижно наблюдает и потом бросается, не лая. В его компании спокойно. У самых страшных людей, которых Ника знала, были добрейшие глаза.
Когда их пикап подрезают на трассе, Рома спокойно набирает скорость, обгоняет подрезавшую их «шкоду», встраивается перед ней и резко тормозит. Затем еще раз. «Шкода» догоняет их по соседней полосе, разбрызгивая жидкий грязный снег. Водитель опускает стекло, что-то кричит, но ветер комкает слова, уносит прочь. Рома молча выворачивает руль, притирает «шкоду» к отбойнику. Та виляет, бьется бортом, отстает.
— Верещатель нужен? — спрашивает он и, заметив Никино недоумение, добавляет: — Ну, радио.
Ника качает головой. Ей интереснее звуки вокруг: влажный шорох шин по грязи на дороге, урчание двигателя, тиканье поворотника, шум ветра, когда он сгибает голые деревья на обочинах. Мутное, как больной глаз, небо всматривается в происходящее внизу, в травинки и петли грунтовок. Оно опускается ниже и скоро сомкнется с плоской землей. До самого горизонта пусто, а дальше землю и облака сшивают горы, подкрашенные закатом, розовым, как клубничный зефир, который Ника помнит с детства. Склоны подтаивают, прячутся за вечерней дымкой.
— Красивые горы, — говорит она.
— В Алтайском крае? Красивые, да, — отзывается Рома. — Хочешь съездить? До Горно-Алтайска от нас часа четыре, в принципе реально одним днем.
Ника закручивает вязаный край отрезанного пальца на своей перчатке. Дурная привычка, из-за которой край лохматится быстрее и перчатки чаще приходится менять.
— Я про вот эти, — она кивает на клубничные склоны на горизонте. Те приветственно подрагивают, как мягкий живот.
Рома всматривается в ту сторону, переводит взгляд обратно на Нику.
— Ясно, — говорит.
Темнеет. Из зимних сумерек выпрыгивают крупные, будто надутые буквы, складывающие слово «Староалтайск». Машина летит по длинному четырехполосному мосту над Обью, крутится на развязке, едет вдоль реки, прочь от центра города.
— Пробки, — поясняет Рома.
Ника следит, как панельные дома сменяются домами частными, деревенский частокол — низкими заборами промзон, заправками, полем. Они выезжают к городку-сателлиту и кирпичным хрущевкам, на перекрестке их встречает стела с гигантским профилем Ленина. Ниже по стеле вьется широкая металлическая лента красного цвета, совсем как на советских открытках в честь Дня Победы. Стела, город и перекресток, углы и свет, ложащийся на них, очень знакомы. Ника-Марина никак не может ухватить воспоминание и рассмотреть подробнее: где и когда она была здесь?
За перекрестком Рома сворачивает в лес. Фонари заканчиваются. Сосны и ели растут близко к дороге, кажется, еще немного, и начнут чесать крышу машины ветками. Далеко впереди, за призрачной границей света фар, что-то перебегает трассу.
Они проезжают под остатками пешеходного моста, на нем растянут баннер «Трасса здоровья» и пожелание многих километров. Узнавание нарастает, как гудок приближающегося поезда. Голова пульсирует, мигрень наползает неотвратимо, как грозовая туча, Нику вот-вот стошнит. В больнице ей выписали таблетки на этот случай, блистер лежит в нагрудном кармане куртки.
— Останови здесь, — просит она, и Рома съезжает на обочину, хрустит коробкой передач. Он поворачивается к Нике. Половина его лица освещена, а половина откушена тьмой — совсем как у Ленина на стеле. Только глаз поблескивает.
— Укачало?
Она хочет сказать нет, потом кивает. Иногда проще соврать, чем объяснять, в чем дело.
— Сейчас вернусь. Дай сигарету.
Рома делится «пэл мэлом» из мятой пачки.
Сначала Ника курит, стоя на снегу в ярко-желтом свете фар, будто на него разлили масло. Мысы ее ботинок тоже будто в масле. Она рассматривает Ромин пикап: потрепанный, двери поцарапаны, открытый кузов, в который можно положить лося. Мимо проносятся машины, поднимают воздушные волны, и те бьют Нику в бок, толкают к лесу. Она не курила, пока была в больнице, и мир слегка плывет. Боль в затылке усиливается.
Докурив, Ника находит в кармане блистер с обезболивающим, глотает таблетку. Натягивает шапку, заправляет под нее пряди коротких вьющихся волос. После включает фонарик на телефоне, лезет через сугроб на обочине. Ты куда, кричит вслед Рома из машины. Ника кричит, что в туалет, обходит покосившуюся беседку для пикника. Она заходит в лес медленно, как в ледяную воду, и трогает пальцами ног невидимое дно. Тьма намерзает на лицо слоями. В раструбы высоких ботинок забился снег и теперь тает, отчего щиколоткам холодно.
Свет фонарика ложится на указатель лыжной трассы. Ника погружает руку в снег под ним, и пальцы упираются в голую кость, ниже проваливаются в пустые глазницы. Череп косули — все еще на месте, надо же. Ника выключает телефон. Достает блистер с обезболивающим, проглатывает таблетку.
Ветер свистит, и что-то звенит, как подвески на качающейся люстре. Глаза привыкают к ночи, та светлеет. Проступают контуры деревьев, пульсируют в такт сердцебиению.
За деревьями движется тень — коренастая, большая, на холке горб.
Медведь.
Ника не шевелится. Медведь беззвучно обходит ее по дальнему кругу. В какой-то момент он скрывается из виду, его тень сливается с другой тьмой, и Ника вновь одна. Шарф от дыхания намок, теперь он липнет к подбородку.
— Выходи, — говорит она.
Хрустально звенит слева. Тьма уплотняется, и чей-то взгляд изучает Нику, она чувствует его щекой.
Если включить фонарик, то слабый мазок света выхватит пепельные волосы, белую женскую грудь и живот, татуировку на левом боку, темную, будто волглая полость, нарывы на бедрах и сгибах локтей. И белая кожа будет искриться, как заиндевевший лес зимой. Будет сиять.
Это если включить, но телефон с фонариком лежит в кармане.
Темнота липнет к пуховику, втекает через ноздри…
— Ника! Ника, твою мать! — доносится крик Ромы.
Все-таки знает ее имя, надо же.
Ника вздрагивает, моргает. Вдруг чувствует, как во рту расползается медикаментозная горечь. Мороз кусает лицо, немеет кончик носа. Хруст сминаемого снега приближается, по синеватому насту вытягиваются две тени — одна принадлежит Нике, другая Роме. Кроме них в лесу нет никого.
Ника оборачивается и щурится от фонарика, направленного в лицо.
— У тебя все нормально? — Рома явно интересуется не самочувствием.
— Просто задумалась.
— А лучше тебе думается *** [фиг] знает где в лесу. Я понял, не дурак.
Он пропускает Нику вперед, сам идет следом, судя по тихой ругани — проваливаясь в снег.
Увидит ли он Белую деву, если обернется? Отблеск света в ее распахнутых глазах, подернутых молочной пеленой, две точки в плотной лесной тьме.
Вряд ли.
— Зря всполошился, я не сбегу, — поясняет Ника через плечо. — Я же не *** [сумасшедшая]. Дашь еще сигу?
