Елена Шумара. Маха

Автор: Елена Шумара, г. Санкт-Петербург

Тощая, бледная, с плохо заплетенными косичками, Маха вгрызалась в бургер, и соус рисовал на ее лице улыбку Гуимплена. Тикали часы, старые, еще материны, с витыми стрелками и маленьким сколом в углу циферблата. Мне было семь, когда я стрельнул в них пластмассовой пулькой. Вязаная скатерть, тоже из тех времен, криво свисала со стола: котяра Морфей, чёрный, с белым пятном на лбу, дернул ее за край. Морфея я отогнал, но скатерти не поправил. Там, на пестрых столбиках с накидом (мать часто вязала «вслух»), теперь лежали документы о ее, матери, смерти.

Маха слизала с ладони горчицу, сморщилась и схватила бутылку с колой. Крышку свернуть не смогла и протянула бутылку мне, молча. С тех пор как мать – моя мать, она же Махина бабка – умерла, Маха не сказала ни слова.

Было ей, дочери моей сестры, чуть больше девяти. Летнее платье в клетку, цвета луковой шелухи, белые гольфы. Тонкие, в заусенцах пальцы. Мышиные косы, перетянутые махровыми резинками. Глаза голубые, без детской смешинки, но и без горя. Под левой коленкой – давнишний шрам.

Мать увезли в больницу, а Маха осталась. Одна. И если бы не соседка, мрачная баба Нина, теперь уже древняя, как Изергиль, Маха сжевала бы всю наоконную герань. Мать увозили под утро. Она думала, что к вечеру ей полегчает, и заперла Маху в квартире – на тот самый замок, который не открывается изнутри. Мать всегда делала так, когда оставляла Маху одну. Вот только раньше она возвращалась.

…..

Я не был в Городе десять лет. И думал, что многое там изменилось. Но увидел все тот же пыльный, заросший крапивой Город. Наш проулок с деревянными трехэтажками, полуслепой от забитых досками окон, встретил меня брюзжанием голубей. Я шел – высокий, новый, с ярко-оранжевым рюкзаком. Трезвый и бритый. Шел не такой, каким был. Шел хоронить свою мать.

Олеся, моя сестра, прислала в Вотсапе:

«Артем, ты прости, но я не приеду. Мне скоро рожать.

И Маху не заберу. Ингвар сказал, теперь чужого ребенка не надо точно».

Ингвар был прибалтийский Олесин муж. Он вывез ее за границу в Махины три с половиной. Вывез без Махи.

…..

В тот год, когда Маха случилась в Олесином животе, было особенно много яблок. Я приехал домой из Москвы, где учился на третьем курсе, точнее, закончил второй. Приехал на пару недель. Мне не хотелось ни пить с корешами, ни слушать, как мать вспоминает моё «голопузое» детство. Олесе было шестнадцать. Тёмыч, друган мой и тёзка, называл её плоской. И ржал, мол, женюсь на Олеське: спать на доске-то полезно. Сестра хохотала, но глядела с тоской, чего Тёмыч, вечно нетрезвый, конечно, не замечал.

Мать пекла через день шарлотки, говорила, «утилизация яблок». Тёмыч её шарлотки любил со школьных времен и съедал за раз по пять или шесть кусков. Однажды к шарлотке он притащил портвейн, дешевый и крепкий, кажется, три бутылки. Мать укатила в гости в деревню, и кутить мы могли целый день.

Олеся пришла, когда в первой бутылке вина оставалось на дне. Достала батину кружку, сказала: «Налей». Отца уже не было года четыре, но сестра носилась с его вещами, как будто он умер вчера. И вспоминала «хорошего батю» чаще, чем это делала мать.

Мы пили и пили, потом я уснул. Ухнул в туман, осклизлый и желто-серый. В тумане надсадно смеялась Олеся, пыхтел паровозно друг Тёмыч и говорили «тик-так» часы с раскрошенным уголком.

А позже, уже в ноябре, мать позвонила в Москву и долго кричала, что я виноват. Что Тёмыч «брюхатил» Олесю, а я потакал. Что семя у бати гнилое и жизнь теперь кончена напрочь. Я думал приехать и с Тёмычем как-то решить, хотя понимал: решить тут нельзя ничего. Но Тёмыч, полный свежего самогона, вышел на трассу впотьмах, и грузовик с овощами все порешил за меня.

…..

И вот теперь Махе девять. Она пьет кока-колу из батиной кружки, плетет дурные косички и молчит, уже пятый сиротский день.

Мать схоронили позавчера. И я бы вчера уехал, но Маха… Что делать с ней, я не знал. Старая баба Нина сказала: «Пусть у меня побудет, пока опека не заберет». Но я всё медлил. Прикармливал Маху вредной, но вкусной едой и ждал непонятно чего.

Дина, с которой я жил уже месяцев семь, осталась в Москве. Похорон она очень боялась и сразу решила, что в Город со мной не поедет. Когда Маха, наевшись, уснула в обнимку с чёрным Морфеем, я позвонил домой.

– Ты скоро вернешься? – спросила Дина.

– Не знаю. Видишь, Олеська-то отказалась...

– Артюша, ну что тут поделать! Да, девочку жалко. Но ты – не бюро чудесных услуг.

– Нет, я – бюро ритуальных...

– Артём! – прикрикнула Дина. – Просила! Не надо на эту тему!

Я согласился – не надо. Накинул на Маху плед и сел у окна, слушать, как Дина, чуть округляя «о», жалуется на босса.

…..

Утром шестого дня Маха украла мой паспорт. Я искал ее, завтракать, и обнаружил за домом, на низких скрипучих качелях. Она, не таясь, листала странички.

– Маха! Чей это паспорт?

Долгий качельный скрип. Потом Махин палец ткнул меня точно в пупок.

– Мой. Но зачем тебе паспорт?

Маха открыла страницу с ФИО и подчеркнула ногтем «Конев Артем Петрович».

– И что? – не понял я.

Она слезла с качелей, взяла палку и начертила на пыльной земле:

АРТЁМОВНА Я

ТЫ МОЙ ПАПА

Затем добавила:

КОЗЕЛ

Без тени улыбки. Так, будто и правда считала меня козлом. Она и раньше не улыбалась, даже Морфею, а тут помрачнела, как небо перед грозой.

– Послушай-ка, Маха! Я тебе дядя. Видишь, я Конев? Бабушка – Конева тоже. Если бы я был папа, как бы у нас фамилии совпадали?

БЫВАЕТ

– Вот что бабушка говорила про папу?

В МОСКВЕ

ТЫ ИЗ МОСКВЫ

– Маха, но в Москве миллионы людей! Я из Москвы, но я – дядя.

ТЫ НЕ ДЯДЯ

– А где же дядя? Почему не приехал?

НЕПУТЕВЫЙ КАК МАМА

Я начинал закипать.

– Ну хочешь, соседей спросим? Вон, баба Нина!

СОВРУТ

– Хватит, я от тебя устал! Пойдем! Там фотографии есть, в секретере. Я докажу!

Маха пожала плечами, и мне вдруг стало неловко и стыдно.

– А почему я козел?

БРОСИЛ МАМУ

КОЗЕЛ

Она зашвырнула палку в крапиву.

…..

Секретер, как и в прежние времена, был заперт. Я отодвинул стекло буфета и в вазочке для конфет привычно нащупал ключ.

– Ну, что скажешь? – я потряс ключом перед Махиным носом. – Откуда мне знать, где он хранится?

Маха открыла новенькую тетрадку и вывела угловато:

МОГ ВИДЕТЬ

На белой в клетку странице остались следы её грязных пальцев.

– Ладно! – я отпер секретер, снял с верхней полки фотоальбом и сел на диван. – Иди-ка сюда.

Маха сбросила тапки и с тетрадкой залезла ко мне. Она уселась так близко, что я почувствовал запах ее детского шампуня. Морфей улегся кверху пузом на Махины тапки.

– Смотри! Олеся – моя сестра, твоя мама.

Маха фыркнула.

НЕПУТЁВАЯ

– Здесь ей девять, как и тебе. А вот я, Тёма! Мне тут двенадцать.

ЭТО НЕ ТЫ

– Маха!

НЕ ТЫ

Я понял, что фотографии не сработали.

…..

Маха проткнула вилкой сосиску и отхлебнула чаю. Солнце грело ей бледный нос и тоненькие косички.

– А какой твой дядя? – решил не сдаваться я.

Маха криво подчеркнула слово НЕПУТЁВАЯ.

– Это бабушка говорила?

Кивок.

– А что-то еще говорила?

Кивок.

– Вот! Ты спроси меня, Маха! Спроси, чего не знают чужие!

Она закатила глаза и подняла наколотую сосиску, мол, дай мне доесть. Я ждал, слушая тихое чавканье, и сам не знал, смогу ли ответить на Махин вопрос. Моя мать, похоже, ей много врала. Или, быть может, Маха сама себе сочиняла и маму, и папу, и дядю.

КАК ЗВАЛИ ДЯДИНОГО ЩЕНКА

– Невзор! – тут же вспомнил я.

Мать предложила Трезора, но батя, который любил журналиста Невзорова, имя слегка переправил.

Важный кивок и хлюпанье чаем.

КАК БАБУШКА НАЗЫВАЛА ДЯДЮ

Мать звала меня Тёмой или Артёмом. И только когда мы лежали под пледом и слушали сказки с пластинки...

– Кроликом Ваней.

Маха поджала губы. Потом повела плечом, совсем как Олеся, и написала:

ЧЕГО БОЯЛСЯ ДЯДЯ

– Больших комаров, – сразу ответил я.

Они залетали в окно, слабые, крупные и колотились о стены, словно хотели себя убить.

НЕТ

– Чёрного тролля?

Чёрным детей пугал батя, в шутку, конечно. Но лес тогда был очень близко, и я боялся, что Чёрный однажды утащит меня в чащобу.

НЕТ

– Куриц?

За домом стоял сарай – общий, на десять квартир. Баба Нина держала в нем пару пеструшек и петуха. Днем они бегали по двору и, заметив меня, налетали, как стая вампиров.

НЕТ

ТЫ НЕ ДЯДЯ

Маха встала и, показав мне язык, удалилась.

…..

Ночью я слушал, как в трубах журчит вода, как далеко, возле рынка, кто-кто грубо хохочет. Как шуршит мотылек в плафоне настенной лампы. И было мне горько, словно я выпил пустырника с медом. Этим Дина поила меня в ту ночь, когда позвонили про мать. В комнате, нашей с батей, теперь спала Маха. И я лег в гостиной, на материной кровати, жесткой и пахнущей мятой.

За десять лет я отвык быть сыном. Забыл и шарлотки, и секретер, и прорастающий в банках лук. Забыл Невзора и красную неваляшку, с которой играть не давали даже Олесе. Забыл и саму Олесю. И вот теперь они обступили меня, сдавили и зашептали: «Ты больше не сын».

Хлюп, хлюп, и тягучее мя-ау! И снова короткие хлюпы. Я решил, что Морфея тошнит. Но вскоре тот появился в дверях, а хлюпы остались в кухне.

– Что ты там делаешь, Маха?

Шум сдвигаемой табуретки.

Я встал, натянул штаны и рубашку. Морфей с разбегу вспрыгнул мне на постель.

– Где ты, ау?!

Свет залил ночную кухню, и под столом я увидел Маху – лохматую, в глупой девчачьей пижаме.

– Маха! – я тоже сел на пол. – Ты что тут, ревешь?.. Сейчас, я тетрадку возьму.

Но она схватила меня за штанину и принялась, как рыба на песке, хлопать ртом.

– Я... я... ду-мала... папа.

– Что?!

– Ду-мала... папа... ду-мала... з-заберешь...

И она разрыдалась в голос.

Я полез к ней под стол, стукнулся головой, чертыхнулся и тоже захлюпал носом.

– Прости, Маха, прости, пожалуйста, что не папа.

– Сд-дашь меня, а М-морфея в помойку... Он ум-мрёт там, и я ум-мру.

– Дура ты, Маха! Никто не умрёт...

Тик-тик-тик – часы в гостиной икали хором с зареванной Махой. Морфей пришел подъедать остатки вечернего корма. За стенкой соседка Нина раскашлялась и уронила стакан. Пол был прохладным, Маха пахла шампунем. Похожим, с уточкой на флаконе, когда-то мыли меня.

Утром я купил бургер, колу и котячью синюю переноску. Маха вынула из-под шкафа пыльный материн чемодан. Сложив на дно колготки и неваляшку, она подошла ко мне:

– Ты б-боялся дома один.

– Правильно, Маха, боялся, да и теперь иногда боюсь.

– Т-теперь ты со мной, – важно сказала Маха и улыбнулась, будто впервые.