Текст: Татьяна Иванющенко, Санкт -Петербург
Есть такие люди, к которым вместо имени намертво приклеивается отчество. Как штамп.
В деревне уже никто давно не помнил, кроме, может, почтальонши Лиды, разносящей пенсию, что его зовут Андрей Дмитриевич Василько. Для всех он был просто Митрич.
-Митрич, чего с утра под забором сидишь, похмелиться нечем?- хохочут проходящие мимо на ферму молодые доярки.
Ферма у них в деревне хорошая, частная, платят неплохо, в город подаваться всё не надо…Люди и работают.
-Митрич, пособи, придержи калитку,- просит старушка –соседка с двумя авоськами.
Из магазина, что ль? Куда ей столько, одна ж живёт.
-Митрич, давай давление померю? - ласково спрашивает забежавшая по дороге в деревенский медпункт медсестричка Валюша.
Валюша девочка ещё совсем, только из медучилища, пальчики у неё тоненькие и робкие, трепетные, прикасаются к больному, как мотыльки: то ли тронули, то ли нет. Да это дело наживное! А улыбка светлая, детская. Как солнышко осветит лицо, засияет в голубых глазах, в мелких кудряшках соломенных волос, выбившихся из-под платочка, - и легче уже. Митрич любил, когда она забегала, хоть и не понимал ничего в странных цифрах её приборчика. Валюша смутно напоминала ему фронтовую медсестру, спасшую его, раненного девятилетнего мальчишку, сбежавшего в лес к партизанам и бросившегося на случайный фашистский разъезд на лесной дороге с одним ножом. Немцы дали залп по мальцу и поехали дальше, а раненного Андрюшу нашли случайно услышавшие стрельбу партизаны, к которым он так стремился. Подлечили и отправили в деревню, наказав беречь мать и всех женщин, потому как из мужиков остался только старый дед, почти не ходящий, и стайка мальчишек не старше Андрея… Он и берёг. Они все берегли.
-Дядь Митрич, можно мы яблоню потрясём чуток?-скорее из вежливости спрашивали босоногие мальчишки на велосипедах.
И так бы стрясли. Но Митрич не откажет, а когда мать спросит, откуда яблоки, можно сказать, что разрешили. И обойдётся без подзатыльника.
Он всем улыбается глазами из-под кустистых тёмных бровей. То есть рот его остаётся тонкой линией сухих сжатых губ, а глаза улыбаются. Иногда улыбок так много, что глаза становятся влажными. Тогда Митрич достаёт из кармана большой мятый клетчатый платок и вытирает слёзы. К старости слёз стало много, вытирать глаза приходилось часто.
Домик, где он живёт, старый и с виду неказистый, с облупившейся по углам стен синей краской и скрипящим, рассохшимся крыльцом. Одно стекло в окне треснуло когда-то по дуге и его заклеили синей изолентой. За окном на подоконнике зеленеет чудом выжившая и цветущая мелкими красными цветочками герань.
Сад за домом совсем запущен и густо зарос высокой травой. Впрочем, яблони и уже полудикая малина по-прежнему давали урожай, на радость местным мальчишкам.
Весь день с ранней весны и до самых холодов Митрич сидит на скамейке у забора и смотрит мир. «Что мне теперь делать, -говорит он,- только смотреть мир». Седой худой старик в старом, давно уже большом пиджаке поверх фланелевой зелёной рубашки в чёрную клетку. Его штаны всегда заправлены в длинные связанные женой шерстяные носки, которые жёлто-чёрными пчелиными полосками торчат из старых галош. А в кармашке пиджака всегда виднеется уголок белого когда-то, а теперь застиранного платка.
-Ишь, вырядился,-мягко журила его Егоровна, старушка-соседка, по доброте сердечной иногда приходившая к одинокому старику сварить супу.
Сам Митрич готовить не умел. После смерти Феечки, Феодоры Игнатьевны, жены, он ел, что попадалось. В основном варёную в кожуре картошку со сметаной, уж больно он любил сметану. Так неспешно текли дни. Митрич будто всегда был, и будет, как и река за деревней, и берёзовый лесок у поля, и лужа у деревенского магазина.
В этом году весна была ранняя и дружная, уже в середине апреля лопнули зелёными брызгами молодых листьев тугие почки, под заборами споро росла яркая трава, среди которой подмигивали жёлтыми глазами весне и прохожим первые одуванчики.
Однажды у дома остановилась машина. Из неё выскочила девушка в ярких голубых джинсах и пёстрой футболке с иностранными словами. Футболка и джинсы были такими узкими и так плотно обтягивали не слишком хрупкую девушку, что тут же расположившиеся у заборов соседи дружно решили: «Срамота!»
Девушка перекинула через плечо длинные распущенные русые волосы с красными прядками в них, поправила за спиной крошечный блестящий рюкзачок и решительно подошла к дремавшему на ласковом вечернем солнышке Митричу.
-Здравствуй, дед. Я Рая, твоя внучка.
Митрич открыл глаза и снова их закрыл, считая девушку сном.
-Эй, я тебе говорю, не спи, - Рая потрясла деда за плечо. –Я Рая, дочь Володи, твоего сына. Понимаешь?
Митрич понимал. Сына он не видел 7 лет, 11 месяцев и 6 дней с похорон Феечки. В тот же день, как мать похоронили, Володя самолётом вернулся в город. Писем Володя отцу не писал.
-В дом пойдём, чего под забором торчать,- начинала злиться от всеобщего внимания и непонятливости деда Рая,- я тебе подарок привезла.
Митрич вздохнул, закашлялся и тяжело встал. Молча пошёл он к дому, шаркая галошами по песку дорожки. Рая подхватила сумку, стоящую у её ног, и двинулась следом за ним.
Дед Рае не понравился. Совсем плешивый, остатки седых волос клоками свисают над ушами и с затылка, а брови густые, косматые, как у чудища, страшные. Дед весь неухоженный, тощий и пропитанный насквозь старческим запахом. Сладковато-противным, затхлым и непереносимо тошнотворным. Так пах весь его дом, от старого замызганного половичка в сенях до посуды, которая должна была бы отмываться от этого запаха, но не отмывалась.
Внутри большой комнаты дома царили остатки былого уюта. С полок свисали уголки выцветших кружевных салфеток, линялые пыльные занавески некогда расцветали сочными маками, на стульях сохранились связанные подстилки, и только герань на подоконнике весело цвела, как и прежде. А так в доме было пусто и тихо. Часы на стене давно стояли. Митрич их не снимал, потому что обои от солнца давно выцвели, а под часами осталось яркое пятно. На круглом деревянном столе у окна, не того, что было заклеено изолентой, а другого, с геранью, в глубокой тарелке лежали на удивление свежие пряники (Феечка любила), стоял портрет спокойной симпатичной женщины лет 50-60, а на раскрытой книге (Рая с удивлением прочитала на обложке «Война и мир. Том 3») лежали очки. Откуда Рая могла знать, что каждый вечер вот уже 7 лет 11 месяцев и 6 дней Митрич смотрел по старенькому телевизору программу «Время» в 9 часов ( хоть она теперь и называлась по-другому), затем наливал себе чашку чаю, садился к столу, неспешно пил чай, обязательно с пряниками, и пересказывал Фее новости. Потом надевал очки и негромко, бубня себе под нос, читал одну главу какой-нибудь книги. Книги в доме были сплошь из школьной программы, для сына Вовки в своё время с трудом добытые, сплошь Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой. Ещё было три тома сочинений Ленина ( но что ж он, не понимает, что время уже не то) и один том Большой Советской энциклопедии, но он уже был прочитан.
Рая этого всего не знала и покосилась на деда с опаской: не сумасшедший ли? Молчит, книжки заумные читает.
-Дед, вот тебе телефон. Простой. Чтоб ты мог звонить. Я покажу.
-Да на кой мне звонить-то,- впервые подал голос дед.
Говорил он медленно, тягуче, сочно. Откуда только в тщедушном теле рождался такой голос?
-Да ты садись, садись, девочка. Пряники ешь. Свежие, не брезгуй. Да говори, что надобно. Да и домой тебе пора, неча тебе тут делать. Не родная ты тут…
-Да как не родная! – вспыхнула было Рая, но быстро осеклась, что этому было доказывать.
Она, брезгливо поморщившись, присела на самый краешек стула, подумав, что джинсы теперь отстирать не удастся, придётся выкинуть…
-Меня отец прислал. Сам не может, работы много.
Рая замолчала на полуслове. Она так тщательно всё продумала: деревня, чистый воздух, тысячи километров до города и до ненавистного теперь дома, куда отец привёл новую женщину, немногим старшую, чем сама Рая. Может, она и была неплохая, но жить в квартире втроём Рая не могла, у матери давно новая семья и дочка, туда тоже нельзя. А куда? Помаявшись пару недель по квартирам друзей и подруг, Рая раскопала адрес неведомого ей далёкого деда ( хоть бы был жив), придумала историю, купила подарок, якобы от отца, и села на самолёт, потом на электричку, потом на машину, которые привезли её в эту глушь.
Как ей всё здесь было противно, и дед был явно не рад ей, почти гнал, но куда ей теперь?.. Как жаль, что не тикают часы, тишина в доме оглушала. Скрипя сердцем. Рая призналась:
- Да ладно, не знает отец. Проблемы у меня. Я поживу у тебя немного, дед.
Митрич хмыкнул себе под нос от такой наглости, посмотрел повнимательнее на чужую девушку в привычной картине дома и почему-то постановил:
-Живи. Светёлка наверху пустует. Только ты уж сама. Не привык я…
Больше она его, казалось, не интересовала. Ну будто в доме поселилась приблудная кошка: есть, и ладно, не объест, ушмыгнула куда, так это её, кошкино, дело.
Рая встала и потащила сумку с вещами наверх. Каждый её шаг по узкой лесенки оставлял на ступенях следы в толстом слое пыли. Наверху ютилась крошечная комнатка: железная кровать с жёстким матрасом, старый шкаф, небольшой стол у оконца с табуреткой и большая куча сваленных в углу вещей. Это была катастрофа.
Первым делом Рая позвонила отцу. Митрич слышал, как она ходила по комнате взад и вперёд, громко ругалась в трубку телефона, не догадываясь, как хорошо слышит её через распахнутое окошко вся улица. Он только вздыхал, сам не понимая, с чего пустил в дом незнакомую девицу.
-Вот дела, Феечка…- По привычке обращался он к портрету жены.
Феодора молчала и по-доброму улыбалась Митричу.
К вечеру Рая вниз не спустилась. Митрич поел вчерашней картошки, прочитал следующую главу и лёг спать. Снились ему светлый берёзовый лес за деревней и молодая жена, угощавшая его с рук душистой земляникой. Хороший сон, добрый.
А вот Рая не спала. Всю ночь просидела она, сжавшись в комок, на старой постели, то злясь на судьбу, то на отца, то на страшного деда, то просто глотая глухие слёзы. Ей было страшно. Только под утро она задремала, а когда проснулась, солнце уже вовсю прорывалось лучами сквозь щели в ситцевых занавесках, и в этих лучах танцевали миллиарды пылинок. В ногах у себя Рая обнаружила большую полосатую серую кошку, неизвестным образом пробравшуюся в дом. Кошка потянулась, посмотрела на Раю хитрым зелёным глазом и, не дав себя погладить, сбежала.
Когда Рая спустилась вниз, бледная и растрёпанная, в доме никого уже не было. Митрич давно сидел на своей скамейке у забора. Рая уже спокойно села на стул, не боясь испортить джинсы. Запах так и преследовал её, но это было уже не самое страшное в её нелепой, как ей казалось, жизни. Она чувствовала себя опустившейся на самое дно, в тёмную склизкую тину.
-Ой, Митрич, а кто это там у тебя,- Рая услышала даже в доме чей-то любопытный голос с улицы. Она поспешила пересесть так, чтобы её не было видно в окно.
Митрич явно что-то ответил, но Рая не разобрала.
-Я пойду, познакомлюсь!
Вслед за голосом легко скрипнуло крыльцо, и в комнату вошла худенькая девушка в белом платочке и с медицинской сумкой на плече.
-Привет, я Рая, медсестра, а ты? – она улыбалась так светло и радостно, будто увидела любимую подругу.
-Рая,-тяжело, хмурясь, произнесла она, будто камень уронила.
-Рая! Ух, какое имя интересное! А ты к нам? У нас хорошо! – легко, как птичка, щебетала Валя. – У нас хорошо!
И тут Рая разрыдалась. По-настоящему, сильно, без ужимок и красования перед собой, до искривлённых губ и красного опухшего носа. Как-то по-бабьи, с подвыванием, но так необходимо, очистительно и опустошающе. Будто этот бурный поток слёз смёл наконец тщательно выстраиваемую плотину самоуговоров, самообещаний, обид и самообмана.
Валя бросила сумку на пол и, по-матерински прижав Раину голову к себе, тихо гладила её по спутанным волосам, поражаясь странным красным прядкам в них.
-Ну что ты, что ты, Раечка, всё будет хорошо, хорошо, Раечка, - шептали бесконечно её губы.
И Вале казалось, как с больными, что ей вовсе не 22, а 50 или даже 60, и она опытная и мудрая, и сильная, и всё-всё может. А Рая будто не её ровесница (наверное, может, чуть старше), а маленькая девочка, просто поломавшая игрушку. Это для девочки поломанная игрушка – беда, но она, Валя, знает, какие это, в сущности, пустяки и какие и вправду есть в жизни тревоги. Постепенно Рая затихла, и Валя, отпустив её, налила ей чаю, и Рая прихлёбывала из большой старой кружки чай, не обращая внимания на его отвратительный вкус.
-Ты не бойся, я тебя не брошу, -уговаривала Валя. –В деревне жить просто. Добрым надо быть и честным. А главное, смётку иметь! Давай дружить!
Рая исподлобья недоверчиво смотрела на странную девушку, не понимая, что той надо, А Вале вдруг вспомнилось, как в прошлом году в деревне невесть откуда появился молодой кобелёк-подросток, толстый, лобастый, с мохнатыми лапами. Он забился под крыльцо медпункта, и Валя подманивала трусящего и скалящегося щенка куском колбасы, а потом робко гладила между ушами. Назвала его Мишкой. Сейчас Мишка вырос в огромного пса, прибился к фермерскому сторожу и жил припеваючи. Людей он сторонился, кроме сторожа и Вали, которую всегда был готов облизать. Вот и Рая, как непривычный к людской ласке щенок, косилась на неё.
-Ладно, -буркнула она наконец. – Я тут ничего не знаю. Я в деревне никогда не была.
-Так это ничего! – обрадовалась Валя. –Это просто. Ну давай…в доме прибраться помогу, что ли?...
Дни Раи летели теперь стремительно. Она не умела готовить, поэтому питалась только сваренной гречей и макаронами, которые она терпеть не могла. Спасала Валя, приносившая ей ранних огурчиков из теплицы и прошлогодние последние яблоки. Валя приходила часто. Больных в деревне особо не было, а на медпункт она повесила объявление, что, мол, я тут, ищите у Митрича. Ну так это и так все знали.
У девушек между собой установилась странная дружба. Валя всё время говорила, говорила, бойко моя, разбирая, вычищая, оттирая, а Рая всё молчала, она быстро уставала, ей было противно прикасаться к грязным вещам, болела спина, розовые перламутровые ноготки сделались облупленными, а руки сохли и стремительно грубели. Она бы давно уже бросила всё, скатившись в пустое безвременье уныния, но Валя приходила снова, и говорила, и мыла, и Рае становилось стыдно. Она тоже брала тряпку и что-то тёрла, скорее развозя грязь.
За пару недель дом стало не узнать. Казалось, он вздохнул снова после длинного тяжёлого сна. Всё было прежним: и линялые занавески, и кружевные салфетки, и запах, который не удавалось вымыть полностью, - но в доме появился неуловимый аромат свежего воздуха. Митрич ничего не говорил. Он вообще мало общался с Раей. Он так же варил себе картошку в кожуре, смотрел в 9 новости и читал Фее. Последние дни он стал замечать, что Фея стала смотреть на него с фото строго и капельку осуждающе. Через 10 дней этот взгляд уже жёг совесть Митрича так, что он после обеда, пока Валя и Рая крутились внизу, сказал:
- Вот что, девоньки, идите-ка чай пить! – и поставил на стол банку янтарного яблочного варенья, одолженного у Егоровны.
-Вот и славно! – обрадовалась Валя.
Рая тоже села к столу. Молча. Между ней и дедом установилось какое-то тихое перемирие. Митрич не мешал мыть дом и выкидывать старые вещи, а Рая с 9 часов не попадалась ему на глаза, чтобы он мог читать вслух.
После чая Рая вышла проводить Валю до калитки.
-Ты не сердись, он хороший, он не привык…ты поговори с ним, он всё понимает, -убеждала Валя.
-Да отстань ты от меня! Дура! Чего ты ко мне привязалась! –вспылила вдруг Рая. – Не надо мне по мозгам ездить! Благодетельница деревенская! Отвали!
Валя на секунду, словно споткнувшись, замерла, и в уголках её глаз стали набухать слёзы. Она молча развернулась и ушла.
-Как же так можно! – влезла из-за забора Егоровна, качая головой.
-Вас не спросила! – окрысилась Рая. И, не смотря на то, что ещё был обед, ушла к себе наверх.
А ночью Рае стало плохо. Её подташнивало, пот лил ручьями, голова кружилась так, что сил встать не было. Еле-еле доползла она до нижнего этажа.
-Дед, - слабо позвала она и тяжело села на пол у его кровати, -Валю позови, плохо мне.
Митрич сперва не понял, что произошло. А потом заохал и отправился за Валей. Майская ночь была ещё холодной, но только пройдя полдеревни Митрич понял, что не оделся толком. Как накинул телогрейку без рукавов на майку, так и выскочил, прямо в тапках. Ну уж не возвращаться теперь!
Валя прибежала раньше Митрича, в чём была. Из-под короткой куртки торчал пёстрый халат, а из-под него – оборки светлой ночной сорочки. Рая так и сидела у кровати Митрича, сжавшись в комок. Её била крупная дрожь.
-Дура, что ж ты делаешь! – распинала Раю Валя, поднимая, усаживая на кровать, присоединяя тонометр. – Сама себя не жалеешь, дитё пожалей! А ты тут неврозы и истерики устраиваешь!
Рая плохо понимала, что ей говорят. Валя накапала ей успокоительного, и её понемножку отпускало.
-Валя, Валя, мне холодно, -шептала она, - прости меня, прости меня!
-Вот дурища! – уже беззлобно, гладя Раю по голове и укутывая в дедово одеяло, качала головой Валя. – Ну успокойся, всё хорошо будет. И с тобой, и с ребёночком.
Рая подняла на валю лихорадочные глаза.
- Что? Каким ребёночком?
- Твоим, твоим, Рая. Я же сразу поняла, как только ты приехала, вот и возилась с тобой, помогала… Это потом ты мне понравилась. Ты странная, но хорошая. Мне тоже ведь тут не самый сахар. Кто на ферме, так нос задирают, кто я им. Так девочка без образования. Что того медучилища? Мне бы в город какой, в институт, да как уехать? Лечить совсем некому будет. До областного центра пока доберёшься, да и денег на город нету. Мне платят копейки, мать не работает, одним огородом и живём. Парней вон сколько, а замуж не позовут. Всем городских надобно, чтоб отсюда уехать. Работать тут тяжело. Вот так и маюсь. Днём хорошо, к старикам забегу. Давление померяю, послушаю разговоры. А вечером думки всякие. В клуб пойти, так там пить надо, а я не люблю….Да я ничего, жизнь хорошая, и люди хорошие, верю я в это… Ну, чего молчишь?.. Не знала что ль?..
- Нет, -покачала головой Рая.
В голове было пусто и гулко. Странная новость не принесла ни боли, ни радости. Она просто пришла к Рае и обрушилась на неё как ушат воды. Вот вода ухнула, ушат опустел, а состояние оглушённости осталось.
В тишине со скрипом открылась дверь в комнату. Рая с удивлением посмотрела вокруг, будто проснулась. Разве это тот дом, куда она впервые вошла месяц назад? Здесь всё просто, но чисто, опрятно и даже по-своему уютно. Вот в дверях застыл дед в безрукавке на майку, руки у деда кажутся длинными тонкими ветками с сучками пальцев. Дышит громко, тяжело. А глаза, тревожные, синие-синие, как васильки, смотрят Рае прямо в душу. Родные такие глаза, как у папы. Почему она раньше не видела глаз, а только пугалась его бровей.
-Дед, ты хороший, -вдруг сказала Рая.
И эти слова вдруг раскололи тишину ночного дома. Снова Захлопотала Валя, запричитал Митрич:
-Хороший, хороший! Ты вон чего, давай вниз, к печи перебирайся, неча по лестницам таскаться. А пацанёнок родится, и ему тут люлька будет. Уж смастерю, руки-то помнят.
-Да с чего ж пацанёнок? – изумилась Валя.
-А кто ещё? – так же искренне изумился Митрич. И искоса взглянул на стол. Фея снова улыбалась светло и приветливо.
«Так тому и быть», -решил он. Решения Митрич принимал неспешно, обдуманно, но уж если принял, не своротишь.
***
Осень в этом году выдалась тёплая и солнечная. На сентябрьском солнышке румянились поздние яблочки, а хозяйки снимали с грядок последний урожай огурцов. В садах и на огородах было ещё полно работы, но старики предпочитали дремать на ласковом осеннем солнышке, ещё ласкающем последними тёплыми лучами.
Под свежеокрашенным забором на новенькой скамейке сидел худой старик в новой фланелевой рубашке в клетку, надетой под слишком большой пиджак. Ему бы тоже подремать, разморившись от тепла, но он не спал, а смотрел, как по пыльной дороге, смешно покачиваясь и иногда падая на четвереньки, шагает за большой полосатой кошкой годовалый малыш. Старик умилялся и вытирал клетчатым платком слезящиеся от солнца глаза.
Вчера вечером Рая, задержавшаяся у подруги и прибежавшая домой почти в потёмках, так и застыла в дверях. Был включен старенький телевизор. Только вместо программы «Время» старый худой дед и пухлый ещё малыш смотрели мультик. Оба мало что в нём понимали: один был слишком стар, другой слишком мал. Но от этой картины у Раи предательски защипало глаза. В этот вечер впервые за почти 10 лет Митрич отвернулся от стола, надел очки, раскрыл книгу и тихо сказал:
- Ну что, внучек, слушай сказку.
Рая молча подошла и обняла деда. Ей было трудно, ох как трудно в деревне, да и сейчас она не была уверена, что не сбежит в город…
-Эй, Митрич, чей малец? – окликнула по заведённой с лета привычке почтальонша Лида. Малец посмотрел на неё ясными синими глазами и потопал дальше, к забору.
- Наш малец! Наш, вишь, как вышагивает ровно. Андрей Василько. В нашу породу пошёл, видала, глазищи какие, синие! Отсюда и фамилия наша. Мы все такие, Васильки.
