Текст: Гордиенко Ирма, г.о. Лосино-Петровский
- Посвящается моим ВГИКовским мастерам:
- Людмиле Александровне Кожиновой
- и Валентину Константиновичу Черных.
- Смиряемся
- Мы с мыслью о кончине,
- Смиряемся
- Еще с ребячьих пор.
- И кровь моя от ужаса не стынет,
- Хоть вынесен мне смертный приговор…
- Но сколько раз
- С пронзительным испугом
- Я снова вспоминаю,
- Дорогой:
- Из двух людей,
- Живущих друг для друга
- Один уходит раньше,
- Чем другой.
- Юлия Друнина, 1960
Это случилось, когда Евгении Семеновне было всего 63. Да и кто такая эта Евгения Семеновна? Для коллег? Учеников и их родителей? Для него она навеки останется Женечкой, его Женечкой.
Илья Николаевич тоже был суровым и требовательным Ильей Николаевичем лишь на работе, когда требовалось перекрыть стояк и предотвратить вселенский потоп… дома же для любимой жены он был просто Илюшей. Даже в свои 65. Особенно в 65.
Войдя в квартиру, она замерла и прислушалась. Так хотелось, чтобы Илюша позвал ее, как обычно: «Женечка, ты? Что новенького, что вкусненького?». Последние годы муж был страшным сладкоежкой, еще похлеще внуков; поэтому, когда в школе случались чаепития, или угощения от благодарных учеников, Женечка приносила остатки пиршества домой. Его любимыми были «Птичье молоко», которые он ласково называл «птичками». В поисках кофейной начинки Илюша надламывал уголки конфет один за другим, и, если выглядывало белое или желтое суфле, он откладывал их обратно в коробку. «Как маленький» — с улыбкой вздыхала Женечка, оглядывая пострадавшие конфеты.
На поминальном столе всего хватало — и закусок, и горячего, и вина, и теплых слов; но вот про любимую «птичку» среди прочих хлопот как-то позабыли, и теперь Женечка несла домой вместо вкусненького что-то неприятно-тяжелое — то ли опьянение, то ли чувство вины.
Друзья проводили ее до подъезда старого дома на Тишинке; подниматься в пустую квартиру она не торопилась. Шелестел летний дождик; как ласковый анестезиолог он незаметно усыплял ее боль, делая ее светлее и тише. Она прислонилась к прохладной подъездной двери и с облегчением выдохнула: суета и шум Белорусского вокзала, метро, баров, закусочных и забегаловок всех мастей остались за толстыми стенами дома. Удивительно устроены старые Московские дворы: нырнешь в арку — и ты уже в другом мире — тихом, родном, теплом, домашнем. Вот, что значит «моя крепость». В таких дворах кажется, что дома и деревья защищают тебя, маленького, прикрывая своим большим телом от всех невзгод. Они не давят и не глядят свысока, как эти уродливые картонные 25-этажки с гладко выбритыми равнодушными фасадами-лицами.
На поминках дочь осторожно завела разговор о том, чтобы продать «эту старомодную квартиру» и переехать в Новую Москву, чтобы «начать новую жизнь» в новых удобных и красивых высоких домах; поближе к ней и внукам, и подальше от тяжелых воспоминаний. Но все Женечкины воспоминания были легкими, как парашютики одуванчиков, и несли ее по волнам памяти и родным улицам со светлой грустью. Илюша тоже очень любил этот двор, в нем он вырос; здесь случились его первые шаги, первый поцелуй, первая драка, первые кровь и слезы, и первый перелом руки…
Вдруг наотмашь распахнулась подъездная дверь, прервав поток воспоминаний и припечатав хрупкую Женечку к доске объявлений. Из недр подъезда выскочил парень в больших наушниках; не заметив ее и не извинившись, оседлал скейт, и был таков. Прихлопнутая как муха Женечка подумала, что уже не осталось старых жильцов, таких, как они, а теперь, как она одна. Прибывают новые жители столицы, как обновляется у человека кровь. А они… она — уже старые отжившие клетки, которые не приносят пользы, и должны отмереть или послужить стройматериалом для новых молодых и сильных клеток, чтобы тело Москвы питалось и дышало вечно…
Пора домой. Женечка обещала дочери позвонить, как доберется. Если этого не сделать, дочь будет волноваться и звонить сначала на сотовый (жалобный писк которого Женечка никогда не слышала в дебрях сумки), а потом и на домашний телефон, глядя на который, дочь в шутку ворчала: «Ну, у вас прям как в музэе…».
Женечка потопталась в коридоре; плащ как-то нерешительно соскользнул с плеч. Она так привыкла к тому, что Илюша заботливо раздевал ее в дверях, что сейчас не успела подхватить плащ и он безвольно упал к ее ногам, как верный пес свернувшись калачиком. Женечка не стала тревожить его — пусть себе отдыхает; осторожно переступила, и пошла дальше исследовать свою знакомую-незнакомую овдовевшую квартиру. Под вешалкой ее ждали две пары тапочек: «женские» — шелковые с пушистыми помпончиками, и «мужские» — побольше, в крупную синюю клетку. Женечка скользнула в свой тапочек, а другой ногой нырнула в тапок Илюши.
Хотелось сразу пройти в спальню, упасть на кровать и забыться, но двери в гостиную были распахнуты настежь, вместо мужа приглашая ее «посидеть». Глаза мозолило грузное кресло, повернутое спинкой к коридору — «Илюшин трон», в котором сухонький компактный Илюша утопал, заставляя супругу гадать — там он или нет. В нем-то Женечка и нашла Илюшу, в тот самый день, когда он не обернулся к ней с обычным приветствием. Она догадалась обо всем по безвольно повисшей с подлокотника руке и выпавшей на паркет «Новой газете».
Женечка присела за круглый стол и бросила виноватый взгляд в кресло — извинения за то, что сегодня без конфет. Не зная, чем искупить вину, подвинула в сторону кресла вазочку с сушками и ирисками. Да, ни в какое сравнение с «птичкой», конечно, не идут, но все же лучше, чем ничего? Женечка взяла сушку и укусила, показывая невидимому мужу — вот, видишь, ем и не жалуюсь, но тут же больно надкусила щеку и внезапно разрыдалась, хотя на похоронах стояла как каменная.
Было уже за полночь. По-прежнему в разных тапках, Женечка кое-как прошаркала в спальню и, не раздеваясь, в черном платье-футляре повалилась на свою половину. Тапки сами соскользнули с ног, обтянутых прозрачным капроном. Как же страшно впервые за столько лет засыпать одной! Женечка погладила соседнюю подушку, и яростно вдавила в нее ладонь; посередине получилась вмятина, образовав отпечаток невидимой головы. Женечка еще долго смотрела в потолок, сминая в руке простынь и представляя ладонь мужа в своей, пока сон не победил ее.
Ночью ей снилось, что Илюша не может найти свой левый тапок и кофейную птичку в холодильнике, и потому названивает ей на домашний, приложив к уху правый тапок. В полусне Женечка нащупала телефонный аппарат, подняла трубку и забормотала: «…Конфеты я куплю, куплю, Илюша… Илюша, это ты? Алло! Алло!». На линии повисло напряженное молчание, а через мгновение трубка заистерила: «Мам? Мама, какие конфеты? У тебя там все в порядке? Не надо было столько пить. Почему ты вчера не позвонила? Тебе сейчас вредно быть одной, давай мы приедем, мам?». «Не надо. Я перезвоню» — сухо ответила Женечка и нажала средним пальцем на рычаг. Она прижала трубку к груди и тихо завыла: «Илюша, я куплю, все куплю, правда… ну скажи же хоть что-нибудь!».
Женечка попробовала снова уснуть, чтобы договорить с Илюшей, но подлый сон никак не возвращался. Женечка равнодушно уставилась в расколотую натрое растерянную женщину в отражении трюмо, и не узнавала себя: «Значит, вот так без него я и буду просыпаться остаток своих дней?».
Была только половина шестого утра; наскоро умывшись, Женечка, все в том же траурном платье и дурном настроении, подобрала с пола плащик, сгребла в сумочку смятые купюры, мелочь и ключи, и выскочила из квартиры. Только на кассе круглосуточного «Алко 24», прижимая к груди заветную коробочку птичьего молока, она заметила, что вышла в домашних тапках. Своем и Илюшином.
Илюшу с черной ленточкой Женечка перенесла из серванта на край стола, поближе к его «трону». Илюша благодарно улыбался с фотографии, и, как показалось Женечке, желал ей хорошего дня. Женечка откусила одну птичку — попалась желтая. Специально для Илюши она расковыряла полкоробки конфет, но нашла-таки ту самую кофейную, и придвинула к нему.
Взгляд Женечки скользнул по спинке кресла; она с удивлением обнаружила там распластанный Илюшин пиджак. Как она не заметила его вчера? Неужели и, правда, слегка перебрала на поминках? Женечка набросила пиджак на плечи и мгновенно уютно утонула в нем. В левом кармане ощущалась какая-то тяжесть; Женечка выудила серебряный портсигар, который дарила Илюше на серебряную же свадьбу. В портсигаре перекатывалось еще несколько сигарет. В правом кармане Женечка нащупала спички и, неумело, но игриво попыталась закурить, копируя задумчивую манеру Илюши. Муж любил курить вот так и «мыслить», после ежеутреннего ритуала с газетой и кофе. В такие минуты Илюша мечтал поскорее выйти на пенсию, «взять Женечку в охапку и рвануть… в Барселону». Родня и знакомые считали его чудаком: неужели нет больше интересных мест? Илюша отвечал, что Барселона для него — как Изумрудный город для Элли, а Гауди — как великий Гудвин, волшебник, только настоящий. Родня и коллеги подливали масла в огонь и дразнили Женечку — Элли, а Илюшу — ее верным Тотошкой. Женечка засмеялась и так закашлялась, что пришлось распахнуть настежь окно.
Ветер щекотал постеры на стенах; с них глядели пестрые сказочные башенки, окошки и витражи, крыши и лесенки домов, созданных своенравным испанским архитектором. Женечка вздохнула. Не успели они с Илюшей исполнить их заветную мечту. То одно, то другое; работа, дети, внуки, дача, болячки, кризисы… вот и до-откладывались.
Женечка подошла к серванту и открыла центральную дверцу ключом, спрятанным в хрустальной вазочке. В зеркальной глубине отражался корешок «Саги о Форсайтах»; приплюснутый между страницами, выглядывал пухлый конверт. Из конверта выпала стопка «евровых» купюр, несколько монет застучали по паркету; у них с Илюшей была традиция откладывать оставшуюся с получки «копеечку» на свою мечту. Еще в конверте Женечка нашла нарисованный от руки «билет в Барселону»; в специальные окошки образцовым Женечкиным почерком были вписаны их имена: Пыкин Илья и Пыкина Евгения. «Дата вылета» оставалась открытой. Женечка взглянула на мужа: «А, может, все-таки…?». Илюша смотрел с фотографии ласково-равнодушно.
Женечка вытащила из стопки пластинок в серванте одну в потрепанной обложке, и завела проигрыватель — еще одну «музэйную», дорогую сердцу вещь. На предложение дочки «вынести эту рухлядь на помойку», Женечка отрезала: «только вместе со мной». Бархатный голос Джо Дассена поплыл по гостиной. Казалось, он обнимает и утешает все, к чему прикасается — от запылившегося фарфорового Ивана-царевича на сером волке до измученной Женечкиной души. Женечка схватила один из венских стульев и в обнимку пританцевала с ним к шкафу; осторожно забралась на него, встала на цыпочки и потянула из-под потолка большой чемодан в красную клетку. Венский стул вдруг предательски хрустнул и покачнулся — на секунду Женечка потеряла равновесие, но удержалась; сердце бешено заколотилось, чемодан рухнул в ее объятия вместе с облаком многолетней пыли. Женечка от души чихнула и строго обернулась на мужа: «Это значит, нет?».
Стирая с чемодана налет пыли, Женечка прочитала мужу лекцию о том, что «деньги с собой в могилу не заберешь» и вообще «сейчас кризис бахнет, как в 90-е, и привет». Илюша как-будто не возражал. «Молчание — знак согласия» — решила Женечка, и швырнула в разинутую пасть чемодана пару старых платьев, конверт с деньгами и вымышленным билетом, паспорт, зубную щётку и фотоаппарат-«мыльницу». Бережно достала из платяного шкафа Илюшины летние рубашки и брюки и, прежде чем отправить одни из них в чемодан, долго пытала его, какие взять. За все долгие годы их семейной жизни она советовалась с мужем по каждой мелочи: от новой прически до блюда на ужин. Не потому, что у нее не было своего мнения; просто ей было это приятно. Так почему же сейчас должно быть по-другому? Женечка не сходила с ума; она отчаянно нуждалась в его поддержке и хотела верить, что Илюша где-то рядом, по-прежнему заботится о ней. Женечка тяжело вздохнула, укутала фото мужа в свою кофточку и уложила между вещами.
Женечка захлопнула дверцу шкафа; перед ней возникла измученная утратой женщина, с поползшим вниз лицом. Женщина в зеркальной дверце нахмурилась — Илюше бы такое не понравилось. Через несколько часов Женечку с интересом разглядывала совсем другая женщина — ухоженная и посвежевшая, в воздушном шифоновом платье, со смелой стрижкой и макияжем. Рядом отражалось лицо мастера, готового лопнуть от гордости за свои золотые руки и прекрасную модель.
Напоследок Женечка заглянула в их любимый ресторанчик недалеко от дома. Несмотря на конец августа и зачастившие дожди, летняя веранда была открыта. Заботливые официанты предлагали посетителям пледы, но Женечка отказалась — озябшее и резко постаревшее за последние дни тело, обернутое в легкий шифон, согревал Илюшин уютный пиджак. Они любили пить здесь кофе воскресным утром и наблюдать, как пробуждается город. Женечка вертела на столе серебряный портсигар; было сложно решиться уехать вот так одной, и она все ждала, что Илюша подаст ей какой-нибудь знак. Не мог же он просто оставить ее?! Такое плевое дело как забронировать билет довело ее до отчаяния — экран телефона моргал бесконечными всплывающими окнами с рекламой, а слезы наворачивались, снижая видимость до нуля. Если бы не сжалившаяся над ней юная официантка, Женечка поплелась бы с чемоданом обратно в пустую квартиру. Просить о помощи дочь Женечка не хотела; решила позвонить ей уже «оттуда».
В воротах Ваганьковского кладбища появилась женщина в развевающемся платье и мужском пиджаке, со старомодным клетчатым чемоданом. До вылета оставалось еще несколько часов. Телефон разрывался, но Женечка твердо решила никому ничего не говорить; вот приземлится на испанской земле, тогда и будет выслушивать, какая она чудачка и эгоистка.
Могила Илюши была немного на отшибе; к ней вела брусчатая тропинка, присыпанная желтым песком. «Почти дорога из желтого кирпича» — пронеслось в голове у Женечки. Она застенчиво зашла в оградку и покрутилась, показывая переродившуюся себя; Илюша в витиеватой рамке смотрел с восхищением. Женечка села на чемодан и показала Илюше билет с сегодняшней датой: «Ну, что же ты молчишь? Скажи, что отпускаешь меня?». Илюша улыбался ласково и молчал. Женечка погладила его фотографию на надгробии, обвела пальцем каждую букву выгравированного имени, даты жизни и смерти, и прочерк между ними, такой короткий. Ее рука опустилась ниже и споткнулась о собственное имя и дату рождения, дотронулась до знака тире и соскользнула; дальше была пустота.
Поднялся сильный ветер, вырвал из руки их билет и понес по кладбищу. Листва и ветки деревьев закачались, песок с тропинки посыпал в глаза. Она сделала несколько шагов; тело и даже чемодан вдруг стали очень легкими. Ветер раздувал шифоновые рукава как парус, и подгонял ее все быстрее. Серая брусчатка под ногами пожелтела, дорожка засветилась как взлетная полоса, и повела вперед. Женечка обернулась, чтобы помахать Илюше; в сумерках ее пальцы были похожи на перья нежно-кофейного цвета. Женечка раскинула руки и пошла по дороге из желтого кирпича, все реже касаясь ногами земли. Наверное, в голове шумели ветер и вчерашнее вино, но Женечке казалось, что кто-то шепчет ей вслед: «Лети, лети, любимая птичка».
