Автор: Нелли Зайцева, Сенкт-Петербург
— Выходи, зверёныш, — слышится снаружи, из-за скатерти.
Я — молчок. Мама задирает подол ткани, дырявит мой герметичный мир, вижу вначале только запчасть — ноги в зелёных носках, на мизинце — созвездие из дырочек, а после и всю маму в позе лягушки: шорты на завязках, майка сморщилась на животе, голые бледные ноги в растопырку, волосы скручены сверху кулачком, пара прядей вздыбились, рвётся из прически. Мама делает шажок, упирается лбом в край стола и носком заступает за черту фломастера: линию от ножки до ножки.
— Это вторжение! — Ты незаконно перешла границу! — кричу я и мягко давлю на мамины коленки. Те заострились воинственно, выпятились за черту. Мама не покачнулась, не отпрянула. У меня жгёт в горле, из него лезут шипучие слова: я жжжже просила не сссуваться! — Огородила себе уголок, это моё! — кричу я, скалю зубы, устрашаю, рычу.
Будь я взрослой, вытолкнула бы и не миндальничала. А когда ребёнок: приходится распугивать, упрашивать, упрямствовать и реветь в крайнем случае.
— Какой же я король подстольной провинции, если слово моё вот так, нарушить коленками можно! — возмущаюсь я и снова давлю на выступающие пики.
Мама теряется от слов, но интересуются другим.
— Вижу, ты уже поела, обед можно не готовить. — вроде спрашивает она, но, подпольно, осуждает. Она строго оглядывает моё лицо, особенно то, что под носом, а потом сразу полупустые баночки сбоку: цветные контейнеры в два ряда до белых дырок съедены, самый невкусный цвет — фиолетовый — целым остался. Я закрываю ладонью всё подносное пространство, пытаюсь стереть улики, кожа впечатывается в густую краску, подношу ладонь к глазам — вся в серо-коричневых пятнах. Ела сначала желтый, потом красный с зелёным, все смешалось, и вот не краска, а грязища.
— Могу с тобой фиолетовым поделиться, — иду я на мировую.
— Угощусь, — неожиданно соглашается мама, все ещё в лягушке. — Можно с тобой поем?
Мои брови сводятся, образуют рытвину посерёдке, немного скалю рот одним боком.
— А документы есть?
Мама шлепает себя по карманам, по ногам до самых носков, щупает в волосах, в подмышках, а потом широко разводит руки, показывая пустые ладони. Я злюсь, но ползу в кабинет — самый правый угол провинции, тут листочки, ручки, тетради, чтобы документы выдавать. Беру чистый бланк, закрашиваю ребро кулака чёрным фломастером, шлёпаю печать с размаха и отдаю маме.
— Всегда бери с собой. Запоминай порядок: сначала подходишь к столу, я сверяю ноги, понимаю, кто такой. Затем под скатертью пропихиваешь документ. Я рассматриваю, но не долго, потом говорю «Добро пожаловать, и только после этого заходишь ползком. Поняла? — придавливаю я маму тяжелым взглядом. Та кивает.
— Залезай. — сдабриваюсь я. И мама вползает в подстрольную провинцию. Я достаю ей подушку под попу, она садится, но как в норе лилипута: подгибает голову, крючит спину, майка скуксилась в одну гармошку. Есть у взрослых свои неудобства.
Мама рассматривает мой горный хребет из пластилина, сверху камушки, стёклышки, бусинки. Горы оплетают провинцию с трёх сторон, закрывает щелочки между полом и краем скатерти. Мамин подбородок поворачивает левее — там лес из сухих трав: папа их в чай собирал, зимой недосчитается, ещё чуть левее — озеро из блюдца с голубоватой водой, на дне ракушки, песок. С ним рядом — поле подсолнухов, сверху посыпано семечками. В шаге от поля — бумажные домики друг за другом, в желтый покрашены.
— Как называется это место?
— Знаешь такой остров Сардиния? — начинаю я издалека, дожидаюсь маминого кивка и продолжаю. — А это версия в миниатюре — Сардинки.
— Красиво! А когда фиолетовый есть будем? — спрашивает мама.
Вот пристала! Сама ругала за краскоеденье, теперь фиолетовый ей подавай. Становится стыдно, что я ей самый невкусный оставила и молчу. Но терзания быстро заканчиваются — под столом виднеются голые папины ступни: средний палец без ногтя, лысый и в красных разводах — старый ожог, остальные пальцы с прямоугольными ногтями, в редких чёрных завитках, особенно большой. Ноги такие крупные и плоские, будто папа водоплавающий, а при каждом его шаге в шкафу из-за них тихонько подрагивают рюмочки.
Мама вытягивают руку из-под скатерти, дотягивается до пятки и перебирает по твердой корочке пальцами. Папа дергается, подпрыгивает на нещекоченной ноге, в шкафу во весь голос звенят стекляшки.
Папа ложится на пол и вторгается в Сардинки своей самой выступающей частью лица — дуговатым носом с крупными ноздрями. По голове раскладывается край скатерти и папа становится похож на святого.
— Предъявите ваши документы, — ловлю я папин нос ладонью, но тот прорывается сквозь пальцы.
— У меня гражданство этой квартиры, — протестует папа, но не вырывается.
— Видите границы, — тычет мама на фломастер на полу между ножками, за который заехал папин нос. Это государственные границы подстольной провинции Сардинки. А вы незаконно вторглись!
Всё это мама говорит громче обычного, с капелькой главности: хворсит, что уже с документом и узаконилась, а папа ещё у границ носом водит. Ползу вносить справедливость в семью: в кабинет на четвереньках, опять крашу ребро кулачка маркером, хоб — готов папин документ.
Папа у меня великан: ноги до следующей республики вытягивает, спину шахматным конём выгибает, озирается, любуется Сардинками.
— Все сама построила?! — восхищается папа.
— Ну ты ещё чабрецом немного помог, — признаюсь я в краже.
Папа на это машет ручищей, мол, пустяк. Сидим семьёй, друг друга подпираем боками, тесно, и мы, как смятые бумажки, но не расходимся.
— А когда фиолетовый есть будем? — никак не угомонится мама.
Я вздыхаю громко и выползаю из-за стола. Приношу две баночки краски из секретных запасов: желтая и зеленая — мои любимые, на особенный день берегла. Протягиваю родителям:
— Как король подстольной провинции дарю вам местное гражданство и праздничный ужин в придачу.
