Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Ни один русский поэт, после Пушкина, не оставил столько крылатых строк и подражателей. Александра Блока считали воплощением самой поэзии, в которой есть и нежность, и жесткость. И, представьте, в этом не было преувеличения.
Отец поэта, Александр Львович, потомственный юрист, преподавал право. Его прадед – медик Иоганн Фридрих Блок – поступил на русскую службу, приехав из Берлина. Женой правоведа стала урожденная Александра Андреевна Бекетова – она родилась в семье выдающегося русского ботаника, ректора Петербургского университета. После рождения сына семья быстро распалась. У будущего поэта появился любящий отчим – генерал Франц Кублицкий-Пиоттух. Первые стихи Александр написал в 5 лет:
- Жил на свете котик милый,
- Постоянно был унылый,
- Отчего – никто не знал,
- Котя это не сказал.
«И повторится всё, как встарь»
Своей настоящей малой Родиной поэт считал село Шахматово, в котором семья проводила по несколько месяцев в году. Это имение приобрел дед поэта, Андрей Бекетов, еще в 1874 году. Блок всегда считал, что провел в Шахматове «лучшие дни своей жизни»:
- В туманах, над сверканьем рос,
- Безжалостный, святой и мудрый,
- Я в старом парке дедов рос,
- И солнце золотило кудри.
Там они издавали семейный рукописный журнал «Вестник». Мама писала для него сказки, дедушка рисовал иллюстрации, Александр сочинял стихи. Их жизнь напоминала стародворянский уклад, который к тому времени уже был редкостью.
В шахматовском Михайловском храме летом 1903 года он повенчался с Любовью Менделеевой – так воссоединились дочь и внук двух великих русских ученых. Перед этим, с 1901 по 1902-й, за год, он написал 130 стихотворений, объединенных в цикл «Стихи о прекрасной даме», посвященный Любови Дмитриевне. Эти стихи, переполненные символикой, трудно до конца понять, не проштудировав учение Владимира Соловьева о «вечной Женственности». Блок рыцарски отдавал дань своей любви, посвятив ей стихи, похожие на молитвы. Одно из ключевых слов цикла – «непостижимая».
Героиня остается для него тайной тайн. Эта книга, принесшая Блоку известность среди поклонников поэзии, открыла в нем символиста. Но он всегда держался подальше от «литературной партийности» и служение поэзии воспринимал как постоянную эволюцию.
Очень скоро Блок стал писать по-иному. И сложнее, и ближе к реальности, и разнообразнее – в отношении ритмической мелодики, рифм и всего, что относится к поэтической технике. Намертво приписать Блока к какому-либо литературному направлению невозможно.
Его стихи были удивительно напевны – но, в отличие, например, от Константина Бальмонта, он не жертвовал ради красивых созвучий сутью стихотворения, его смысловым посылом. Излюбленный прием Блока – повторение слов и даже строк.
- Всё это было, было, было,
- Свершился дней круговорот.
- Какая ложь, какая сила
- Тебя, прошедшее, вернет?
Троекратное «было». Это блоковская интонация. Гипнотическая.
«Каждое его стихотворение было полно многократными эхами, перекличками внутренних звуков, внутренних рифм, полурифм, рифмоидов. Каждый звук будил в его уме множество родственных отзвуков, которые словно жаждали возможно дольше остаться в стихе, то замирая, то возникая опять», – писал Корней Чуковский. Но каждый раз блоковские лейтмотивы повторялись с новыми оттенками смысла. Таково знаменитое восьмистишие 1912 года:
- Ночь, улица, фонарь, аптека,
- Бессмысленный и тусклый свет.
- Живи еще хоть четверть века —
- Всё будет так. Исхода нет.
- Умрёшь — начнёшь опять сначала
- И повторится всё, как встарь:
- Ночь, ледяная рябь канала,
- Аптека, улица, фонарь.
Точная зарисовка из городской жизни. Петербуржцы узнавали и аптеку провизора Винникова, и канал. В то же время – это стихи о законах жизни, о вечности. И неизвестно, что важнее для Блока – философия или городская картинка с «тусклым светом» и «ледяной рябью». Всё спаяно, переплетено.
«Но ты, художник, твердо веруй»
Для читателя сокровенной стала любовная лирика Блока. Каждый его сборник становился событием, а манера немногословно, закрыто держаться на поэтических вечерах, в салонах, на театральных премьерах – интриговала и добавляла его стихам таинственного обаяния. Теперь он не идеализировал «прекрасных дам», которым посвящал стихи, скорее – окунал их в узнаваемую реальность:
- И каждый вечер, в час назначенный
- (Иль это только снится мне?),
- Девичий стан, шелками схваченный,
- В туманном движется окне.
- И медленно, пройдя меж пьяными,
- Всегда без спутников, одна
- Дыша духами и туманами,
- Она садится у окна.
Такова «Незнакомка», пожалуй, самое известное русское стихотворение нулевых годов ХХ века. Он поймал это настроение, это видение в Озерках – на окраине Петербурге, в одной из прокуренных «клоак», за бутылкой вина. А свою, быть может, самую возвышенную элегию о любви Блок назвал демонстративно буднично – «В ресторане»:
- Я сидел у окна в переполненном зале.
- Где-то пели смычки о любви.
- Я послал тебе чёрную розу в бокале
- Золотого, как небо, аи.
Блоковские поэтические объяснения в любви всегда связаны не только с амурными переживаниями. К ним примешивается нечто иное, тоже важное – городские зарисовки, стихия театра или героика. Одно из самых известных стихотворений Блока начинается, как военный гимн – и легко переходит в историю ушедшей любви:
- О доблестях, о подвигах, о славе
- Я забывал на горестной земле,
- Когда твое лицо в простой оправе
- Перед мной сияло на столе.
Недавно ушедший Владимир Микушевич очень точно назвал стихи Блока «лирическими массивами». Поэт мыслил не отдельными стихотворениями, а циклами, поэмами, порой – целыми книгами, охваченными единым чувством – так было в сборниках «Фаина», «Снежная маска», «Кармен»...
Он стал для современников олицетворением земной миссии поэта – отрешенного от земной суеты и в то же время умеющего пророчески предвидеть будущее и вещать о прошлом – подобно сказочной птице. Но в какие бы мистические или лирические дали ни уносилась его птица, одним из любимых поэтов Блока всегда оставался Николай Некрасов с его «но гражданином быть обязан». И Блок не мог оставаться безучастным к судьбам России, к народной судьбе. Даже в самых, казалось бы, отвлеченных от реальности его строках часто можно найти подтекст, связанный с исторической драмой того времени:
- Девушка пела в церковном хоре
- О всех усталых в чужом краю,
- О всех кораблях, ушедших в море,
- О всех, забывших радость свою.
О чем эти стихи, которыми мы скорее любуемся, чем вдумываемся в них? Блок написал их в мае 1905-го, когда корабли с Балтики достигли Цусимы – и в кровопролитном сражении уступили японскому флоту. Только вспомнив об этом и можно понять трагический финал стихотворения:
- Причастный Тайнам, — плакал ребенок
- О том, что никто не придет назад.
После революционных событий 1905 года Блок задумал поэму, в которой попытался с разных сторон объяснить суть революции – ее причины. Получилось скорее предчувствие событий, которые «потрясут мир», с многозначительным заглавием – «Возмездие». И начал Блок с событий 1870-х годов, с Русско-турецкой войны и торжества буржуазии в Европе. А потом углубился в историю еще дальше. Одним из символов грядущих исторических бурь стала для него в «Возмездии» Марина Мнишек – и лейтмотивом зазвучали мелодии «мазурки», связанные с «гордой полячкой». В чеканных строках Блок дал неожиданно точный, почти социологический анализ ситуации, сложившейся в мире к тому времени:
- Век девятнадцатый, железный,
- Воистину жестокий век!
- Тобою в мрак ночной, беззвездный
- Беспечный брошен человек!
И сам строй поэмы – железный, суровый, страшноватый. В «Возмездии» переплелось множество мотивов – и она оказалась для автора неподъемной ношей. Блок так и не завершил поэму. Но успел написать сотни строк, в которых – не только размышления об истории, но и не менее сильные формулы, посвященные земной судьбе человека и участи художника:
- Жизнь – без начала и конца.
- Нас всех подстерегает случай.
- Над нами – сумрак неминучий,
- Иль ясность Божьего лица.
- Но ты, художник, твердо веруй
- В начала и концы. Ты знай,
- Где стерегут нас ад и рай.
- Тебе дано бесстрастной мерой.
Эти строки можно было бы начертать на рыцарском щите Блока.
«Покой нам только снится»
В зрелые годы через все творчество Блока прошла тема Родины, наплывы видений из истории России – как в цикле «На поле Куликовом», когда поэт чувствует себя современником великой битвы, которая не прекращается никогда:
- И вечный бой! Покой нам только снится
- Сквозь кровь и пыль…
- Летит, летит степная кобылица
- И мнет ковыль…
Или – по-некрасовски простодушное:
- Россия, нищая Россия,
- Мне избы серые твои,
- Твои мне песни ветровые, -
- Как слезы первые любви!
В последней строфе этого стихотворения Блок, говоря о судьбе России, провозглашает: «И невозможное возможно…» Среди его современников – по крайней мере, до начала Первой мировой – никто и не думал касаться таких материй. Неудивительно, что летом 1914 года Блока полностью захватили события войны. Он провожал на фронт жену, которая стала санитаркой – в тот день появились строки:
- Петроградское небо мутилось дождем,
- На войну уходил эшелон.
- Без конца – взвод за взводом и штык за штыком
- Наполнял за вагоном вагон.
В 1916 году Блока призвали на службу – в инженерную часть Всероссийского Земского Союза. Они возводили укрепления в прифронтовой полосе, в Белоруссии, в районе Пинских болот.
«На службе Блок – образцовый чиновник. Он может теперь влиять на улучшение быта рабочих и делает это с усердием. Неслыханно аккуратен и симпатичен», – вспоминал служивший в той же части журналист Владимир Пржедпельский. В начале весны 1917 года Блока отозвали в Петроград: случилась революция, знаменитого поэта назначили редактором в Чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц. Поддерживая революцию, он и эти обязанности исполнял усердно.
Февраль в литературном мире приняли многие. Но Блок, в отличие от большинства поэтов его поколения, и к событиям Октября отнесся не с ужасом, а с надеждой. Он как будто отбросил то, что его угнетало и тревожило – и твердил, что «теперь должно явиться нечто новое и прекрасное».
«Впереди – Исус Христос»
3 марта 1918 года в лево-эсеровской газете «Знамя труда» вышла поэма Александра Блока «Двенадцать». Ее необычный «частушечный» строй, который перемежает высокую поэзию в лучших блоковских традициях, во многом родился из куплетов эстрадного исполнителя Михаила Савоярова. Автор «Незнакомки» постарался написать в его стиле стихи, в которых – дух смутного времени:
- Гетры серые носила,
- Шоколад Миньон жрала.
- С юнкерьем гулять ходила —
- С солдатьем теперь пошла?
Он вовсе не идеализирует новых хозяев жизни, которые шествуют по Петрограду с винтовками, меняя ход истории. В них больше разбойничьего, чем героического. Но разве 12 апостолов всегда были подвижниками? Последние строки поэмы неожиданны и незабываемы:
- …Так идут державным шагом,
- Позади — голодный пес,
- Впереди — с кровавым флагом,
- И за вьюгой, невидим,
- И от пули невредим,
- Нежной поступью надвьюжной,
- Снежной россыпью жемчужной,
- В белом венчике из роз —
- Впереди — Исус Христос.
Этот образ ошеломляет. Блок увидел в той революционной круговерти именно Христа. Ведь мир на глазах поэта менялся так, как во дни земного явления Бога-сына. И жить, и мыслить по-старому после этого было невозможно. Завершив поэму, Блок сделал такую запись: «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Сегодня я – гений». Это не самоупоение. Он просто почувствовал, что уловил подлинную суть происходящего.
Поэму с восторгом восприняли революционеры, закрывая глаза на «разбойничьи» эпизоды. А в литературных кругах многие негодовали. «Блок задумал воспроизвести народный язык, народные чувства, но вышло нечто совершенно лубочное, неумелое, сверх всякой меры вульгарное» – такую характеристику дал поэме Иван Бунин. Поэт Георгий Иванов в своих воспоминаниях привел такую оценку Николая Гумилева: «Написав «Двенадцать», он вторично распял Христа и еще раз расстрелял государя». Это, учитывая особенности мемуарного жанра, скорее мнение самого Иванова, чем Гумилева. Да и вышли «Двенадцать» за несколько месяцев до расстрела царской семьи. И Бунин, и Иванов большевиков ненавидели непримиримо – и разбираться в загадках поэмы не стали. А Гумилев даже читал лекцию о «Двенадцати» и относился к поэме, хотя и критически, но гораздо серьезнее. Однако предателем в «красной блузе» (определение Зинаиды Гиппиус») поэта в те дни считали многие. В том числе – бывшие горячие поклонники. Да он и понимал, что совершает поступок, сжигает мосты, показывая свое отношение к революции – которую считал неотвратимой и справедливой, при всей грязи и крови, которая ей сопутствовала. Поэт никогда не отказывался от поэмы, написанной «в согласии со стихией».
Годы спустя Петр Струве, философ, не принявший революцию, сравнит Блока, каким он предстал в «Двенадцати», с Достоевским, приметив их общее «пророческое видение, что в здешнем мире порок и мерзость смежны со святостью и чистотой».
А в январе 1918 года Блок за два дня, сразу после окончания поэмы «Двенадцать», написал «Скифов». Стихотворение яростное, наполненное энергией, напрямую связанное с политическими событиям того времени – поэт узнал о подписании Брестского мира и, в отличие от многих, не верил, что это гибель для России. Его строки обращены и к немцам, и к недавним союзникам – французам и англичанам:
- Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.
- Попробуйте, сразитесь с нами!
- Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,
- С раскосыми и жадными очами!
В те дни он записал в дневнике: «Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним. Мы — варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары. И наш жестокий ответ, страшный ответ — будет единственно достойным человека». По накалу патриотического гнева эти строки напоминают пушкинское «Клеветникам России». Блок даже в самые беспросветные, трагические дни верил: «Всё будет хорошо. Россия будет великой» (это – тоже из его записной книжки). Хотя и добавил после этих слов: «Но как долго ждать и как трудно дождаться». Всё это есть в «Скифах». Но в стихотворении можно разглядеть и второй пласт. Поэт видел в Первой мировой, да и вообще – в приметах современной цивилизации, апокалиптическую суть, закономерное крушение старого мира. И «скифы» – это не только обобщенный образ нашей страны, но и метафора «дикой силы», которая сметет привычный уклад жизни.
В те дни Блок писал и статьи, в которых торопливо пытался осмыслить происходящее. Когда крестьяне, на волне бунта, разгромили его имение Шахматово, сожгли библиотеку, Блок махнул
рукой: «Туда ему и дорога». Свое отношение к происходящему он объяснил в эссе «Интеллигенция и революция»: «России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и – по-новому – великой. <...> Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? – Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа». А завершил свои рассуждения высокопарным афоризмом: «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию».
Погружение в политическую стихию привело к нервному переутомлению. В своем последнем стихотворении – «Пушкинскому дому» – Блок как будто впустил в окно свежий воздух, забыв обо всем преходящем и злободневном. Оно открывало новый, так и не состоявшийся в его поэзии, стиль – с классической простотой образов и ритмов:
- Пушкин! Тайную свободу
- Пели мы вослед тебе!
- Дай нам руку в непогоду,
- Помоги в немой борьбе!
- <...> Вот зачем, в часы заката
- Уходя в ночную тьму,
- С белой площади Сената
- Тихо кланяюсь ему.
Как важно, что он успел написать эти стихи, успел поклониться первому поэту России, такому хрестоматийному и необходимому.
Когда Блок слагал послание Пушкинскому дому, к нему уже подступили болезни – цинга, астма, постепенный упадок сил. С середины мая 1921 года сорокалетний поэт почти не вставал с постели. Сильный грипп привел к полному ослаблению. Разноречивые советы врачей не могли ему помочь. Нарком просвещения Анатолий Луначарский хлопотал о его отъезде в Европу – лечиться.
Все разговоры о том, что поэта убили, что его могли спасти – суета. Он жил без оглядки на обстоятельства, на «полезных людей», все это просто несочетаемо с Блоком. Он значительно крупнее любых сенсаций и «версиек». В день, когда ему были готовы выдать загранпаспорт, сердце поэта остановилось. По завещанию поэта над его могилой установили простой православный крест.
