Текст: Ольга Лапенкова
Среди любителей литературы бытует стереотип, что все творческие люди страдают самолюбованием и готовы отгрызть голову тому, кто посмеет недостаточно громко восхищаться их произведениями. Но, как ни странно, многие авторы — из тех, кого мы сейчас называем классиками и печатаем сотнями тысяч экземпляров, — относились к своему творчеству критически, если не сказать уничижительно.
Так, спустя восемь лет после окончания работы над «Войной и миром» Лев Николаевич Толстой в письме к одному из своих ближайших друзей — Афанасию Афанасьевичу Фету — обещал: «…я не пишу и писать дребедени многословной, вроде „Войны“, я больше никогда не стану».
А Фёдор Иванович Тютчев, например, предпочитал, чтобы его представляли общественности как дипломата или как цензора. И страшно раздражался, если его рекомендовали как поэта.
Всё это, впрочем, совершенно не касается Николая Васильевича Гоголя, который всегда знал цену себе и своему таланту. Когда какое-либо его произведение стяжало заслуженный успех, он получал от этого огромное удовольствие. Но если аншлага не случалось и Гоголю казалось, что виновата в этом не публика, а он сам, потому что недостаточно постарался, — автор переживал провал очень тяжело. И делал всё, что только мог, дабы хоть как-то исправить произошедшее.
Так произошло и после постановки «Ревизора».
Тревожный гений
Многие знают, что творческий путь Гоголя закончился сожжённой книгой, а именно — вторым томом «Мёртвых душ»; о нём мы поговорим в следующей статье.
И куда меньше читателей осведомлено о том, что началась карьера Гоголя точно так же. В 18-летнем возрасте Николай Васильевич написал поэму «Ганц Кюхельгартен», «идиллию в картинах», которую выпустил под псевдонимом В. Алов.
В этой поэме речь шла, собственно, о юноше по имени Ганц, который, желая найти счастье в странствиях, оставил любящую его девушку — Луизу — и отправился в Грецию. Там ему, влюблённому в стародавние эпосы, ничего особенно не приглянулось; он схватился за голову, помчался домой — и женился-таки на бедной Луизе, которая всё это время его преданно ждала.
Идиллия никому не понравилась, в прессе вышло несколько критических заметок, авторы которых красноречиво намекали, что господину Алову лучше бы ничего больше не писать. После чего Гоголь скупил весь тираж своего же произведения — и сжёг: уцелела только пара-тройка экземпляров, которые он успел подарить друзьям. (К сожалению для Гоголя и к счастью для литературоведов, друзья не последовали его примеру и уже после смерти Николая Васильевича вытащили на свет его юношеский опыт: кому интересно — погуглите.)
Впрочем, опускать руки Гоголь не стал — и, более того, решил, что отныне будет печататься под настоящим именем. Тут-то к нему и пришла литературная слава. «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Петербургские повести», «Женитьба»… и, конечно, «Ревизор» — все эти произведения вызвали фурор как у простых читателей, так и у большинства критиков. Которые знать не знали, что Гоголь и Алов (о котором, впрочем, все очень быстро забыли) — одно лицо.
Вот только благодаря своим произведениям Гоголь собирался — ни много ни мало — изменить нравы поколения, «очистить» души читателей и зрителей, привести их к раскаянию в грехах и, соответственно, к стремлению жить благочестиво. Николай Васильевич искренне полагал, что добиться такого эффекта реально, стоит только хорошенько поработать. И больше всего надежд он возлагал как раз на «Ревизора» с его ярко выраженной сатирической направленностью.
После «Ревизора»
Эффект действительно был произведён, но не вполне такой, какого ожидал Гоголь. С одной стороны, зрители остались под впечатлением, тем более что на премьеру пришёл сам император. Публика аплодировала, когда аплодировал монарх, и смеялась вслед за ним же. Однако Николай I, как принято считать, после просмотра комедии сказал: «Тут всем досталось, а больше всего мне».
Мнения же публики о сценической новинке разделились. Часть зрителей решила, что всё это весьма мило и остроумно, но даже не подумала после просмотра приступать к работе над собой. А другая часть заподозрила Гоголя в оппозиционных настроениях, и не раз прозвучала мысль, что автору стоило бы сменить место обитания с Петербурга на Сибирь (и присоединиться к добывающим руду декабристам).
Припомаженный и одетый во фрак Гоголь, как опять же гласит предание, после премьеры изливал душу Жуковскому: «Никто, никто, никто не понял!» А спустя несколько дней он разразился памфлетом — и написал мини-пьесу, в которой обличил уже не абстрактных чиновников, а вполне конкретных зрителей. Называлась она «Театральный разъезд после представления новой комедии» — и начиналась так:
Автор пьесы (выходя). Я вырвался, как из омута! Вот наконец и крики и рукоплесканья! Весь театр гремит!.. <...> ...я бы желал теперь вдруг переселиться в ложи, в галереи, в кресла, в раёк, проникнуть всюду, услышать всех мненья и впечатленья, пока они ещё девственны и свежи, пока ещё не покорились толкам и сужденьям знатоков и журналистов, пока каждый под влиянием своего собственного суда. Мне это нужно: я комик. Все другие произведения и роды подлежат суду немногих, один комик подлежит суду всех <...>. О, как бы хотел я, чтобы каждый указал мне мои недостатки и пороки! Пусть даже посмеётся надо мной, пусть недоброжелательство правит устами его, пристрастье, негодованье, ненависть — всё что угодно, но пусть только произнесутся эти толки. <...> Тот, кто решился указать смешные стороны другим, тот должен разумно принять указанья слабых и смешных собственных сторон.
Итак, автор (в котором, разумеется, легко угадывается сам Гоголь) ждёт, что после его пьесы зрители многое поймут о самих себе — и будут готовы к осознанному и глубокому диалогу о достоинствах и недостатках пьесы, о том, удалось ли автору показать «смешные стороны» нынешней действительности. Вот только оказывается, что на выходе из зала зрители уже думают о чём-то другом. Например, о женской красоте и вкусной еде.
Первый comme il faut. Хорошо, если бы полиция не далеко отогнала мою карету. Как зовут эту молоденькую актрису, ты не знаешь?
Второй comme il faut. Нет, а очень недурна.
Первый comme il faut. Да, недурна; но всё чего-то ещё нет. Да, рекомендую: новый ресторан; вчера нам подал свежий зеленый горох (целует концы пальцев) — прелесть!
Щеголеватый светский человек, не думая о приличиях, бормочет себе под нос: «Плут портной претесно сделал мне панталоны, всё время было страх неловко сидеть». (Если что, обсуждать особенности кроя нижнего белья и сейчас не очень-то принято, особенно прилюдно.) Кто-то вспоминает о болезнях, кто-то — о карточных долгах, а кто-то в ответ на вопрос, что он думает о пьесе, просто бубнит что-то под нос, лишь бы от него отстали. Очевидно, этот «кто-то» был притащен в театр насильно — или же пришёл только потому, что это модно. И даже более «профессиональные» зрители не понимают, в чём заключалась авторская задумка:
Неизвестно какой человек. Я не могу судить относительно литературного достоинства, но, мне кажется, есть остроумные заметки. Остро, остро.
Литератор. Помилуйте, что ж тут остроумного? Что за низкий народ выведен, что за тон? Шутки самые плоские; просто даже сально!
Прочие критики упрекают автора то в незнании азов литературоведения (мол, что же это за пьеса, в которой нет любовной линии), то в лицемерии, то в нарочитом сгущении красок, а то и вовсе — чуть ли не в измене Родине.
Впрочем, не всё так уж мрачно: появляются голоса, прислушаться к которым автору всё-таки любопытно. Однако даже самые внимательные и старательные зрители не понимают всей глубины авторской задумки, которая объясняется в конце мини-пьесы:
Автор пьесы <...>. Я услышал более, чем предполагал. Какая пёстрая куча толков! <…> Какое разнообразие в этих мнениях, и как везде блеснул этот твердый ясный русский ум… <...> Как даже в сих недоброжелательных осуждениях много того, что нужно знать комику! Какой живой урок! Да, я удовлетворен. Но отчего же грустно становится моему сердцу! Странно: мне жаль, что никто не заметил честного лица, бывшего в моей пьесе. Да, было одно честное, благородное лицо, действовавшее в нём во все продолжение её. Это честное, благородное лицо был — смех. Он был благороден потому, что решился выступить, несмотря на низкое значение, которое дается ему в свете. <...> Никто не вступился за этот смех. Я комик, я служил ему честно, и потому должен стать его заступником. Нет, смех значительней и глубже, чем думают.
Буквально через пару месяцев после премьеры «Ревизора», в июне 1836-го, Гоголь уехал за границу. Во многом потому, что ему хотелось дистанцироваться от той «пыльной бури», которую вызвала постановка в Александринском театре. Но думать о своей пьесе, о любимом, многострадальном детище не перестал. И в конце концов кое-что придумал.
После «после»
Ещё спустя пятнадцать лет, в 1851-м, Николай Васильевич стал намного более религиозным человеком, чем в молодости. И написал ещё одну мини-пьесу, которая была призвана улучшить «Ревизора» — и теперь уж точно донести до читателя основную мысль. Называлась эта пьеса просто: «Развязка „Ревизора“». В ней действовали уже не сторонние зрители, а актёры, которые много лет подряд играли в гоголевской комедии. И один из них популярно объяснял:
«Что̀ ни говори, но страшен тот ревизор, который ждёт нас у дверей гроба. Будто не знаете, кто этот ревизор? Что прикидываться? Ревизор этот наша проснувшаяся совесть, которая заставит нас вдруг и разом взглянуть во все глаза на самих себя. Перед этим ревизором ничто не укроется <...>. Вдруг откроется перед тобою, в тебе же, такое страшилище, что от ужаса подымется волос. Лучше ж сделать ревизовку всему, что̀ ни есть в нас, в начале жизни, а не в конце её. На место пустых разглагольствований о себе и похвальбы собой, да побывать теперь же в безобразном душевном нашем городе, который в несколько раз хуже всякого другого города, в котором бесчинствуют наши страсти, как безобразные чиновники, воруя казну собственной души нашей! В начале жизни взять ревизора и с ним об руку переглядеть всё, что̀ ни есть в нас, настоящего ревизора, не подложного! не Хлестакова! <...> Смотрите, как всякой чиновник с ним в разговоре вывернулся ловко и оправдался. Вышел чуть не святой. Думаете, не хитрей всякого плута-чиновника каждая страсть наша?..»
Но и это разъяснение, как в своё время — сам «Ревизор», удовлетворило далеко не всех. Даже более того: большинству ценителей творчества Гоголя такое «усовершенствование» категорически не понравилось. А громче всех возмущался знаменитый актёр Михаил Семёнович Щепкин, который много лет играл в Малом театре Городничего. Несмотря на то, что автор явно польстил Щепкину в новой мини-пьесе, актёр в ответ на предложение ставить «Ревизора» по-новому, с «хвостиком», вознегодовал: «Оставьте мне их [героев. — Прим. О. Л.], как они есть… Я не хочу этой переделки: это люди, настоящие, живые люди… Нет, я их вам не дам! не дам, пока существую».
Прав ли был Гоголь, когда пытался переделать произведение, давным-давно зажившее собственной жизнью, — вопрос дискуссионный. Однако стоит добавить, что болезненный перфекционизм ни к чему хорошему Николая Васильевича не привёл. Работая над вторым томом «Мёртвых душ», писатель довёл себя до нервного истощения и умер, находясь на грани помешательства.
