САЙТ ГОДЛИТЕРАТУРЫ.РФ ФУНКЦИОНИРУЕТ ПРИ ФИНАНСОВОЙ ПОДДЕРЖКЕ МИНИСТЕРСТВА ЦИФРОВОГО РАЗВИТИЯ.

Башкирский ковер-самолет Нуреева

О биографии Рудольфа Нуреева в исполнении бывшей балерины Джули Каваны — и о самом Нурееве, который превратил свою жизнь то ли в танец, то ли в полет

Джули Кавана. Рудольф Нуреев / Пер. с англ. Л. Игоревского. М.: Центрполиграф, 2019
Джули Кавана. Рудольф Нуреев / Пер. с англ. Л. Игоревского. М.: Центрполиграф, 2019
Александр-Чанцев

Текст: Александр Чанцев

Обложка взята с сайта издательства

Джули Кавана. Рудольф Нуреев / Пер. с англ. Л. Игоревского. М.: Центрполиграф, 2019

Эта книга размером с Библию – плод любви и трепета. Джули Кавана, балерина в прошлом и балетный критик в настоящем – большую часть цитат приводит из собственных бесед с друзьями и врагами Нуреева. Хотя странно, если бы иначе – нейтральных эмоций Нуреев не вызывает до сих пор.

Но отдадим должное – критический подход автор не оставила за бортом. Нуреев любил немного сочинять, делать из своей и такой яркой биографии остросюжетный роман в духе «007» и «Декамерона» – Кавана следит за его прыжком-полетом, а затем мягко и тактично возвращает танцора на землю.

Сама же она — очевидно, не только для книги, а из собственного интереса — перепахала действительно уйму материала. Так что в родной для Нуреева Уфе по улицам не ходят пьяные медведи, закусывая клюквой, а Кавана (не выпендрежа ради) цитирует «Крутой маршрут» Гинзбург или строчки Мандельштама.

Джули Кавана. Рудольф Нуреев / Пер. с англ. Л. Игоревского. М.: Центрполиграф, 2019

Она пишет почти идеальную биографию.


Не бравады ради приводит балетный инсайд, газетные рецензии на все постановки (это, впрочем, не так сложно – фанаты Нуреева создали специальный сайт), разбор технических приемов и, например, отвечает на вопрос, почему Баланчин не хотел звезд в своей труппе (переживал насчет баланса). Все эти сведения здесь не для объема, они действительно нужны и интересны – история гей-трактовок «Лебединого озера», сравнений Джаггера и Нуреева в мемуарах Марианны Фейтфулл или того, как лечили СПИД в самом начале эпидемии. Что особенно актуально читается в наши пандемические дни – хотя до перевозки больных в полностью закупоренных пакетах и сжигания стульев, на которых они сидели, у нас, слава Богу, еще не дошло…

Вообще описываемые события происходили не так уж давно, и все-таки можно, как смайлик в Фейсбуке, вздохнуть «ух ты!» - как изменились времена! Так, после бегства Нуреева на Запад во время парижских гастролей его боятся принимать на работу во Франции и Англии – Хрущев разозлится, культурное сотрудничество с Советским Союзом прекратится. Можно ли представить такое сейчас?

Сам же Нуреев, в отличие от Бродского, хотел и успел вернуться в Россию – не только к умирающей матери, но и договорился с Собчаком о работе в Петербурге. Помешала этим планам только его смерть.

100%-й self-made man, он вообще достиг всего, чего хотел, чего – успел. Беднейшее детство в Башкирии, сопротивление подавляющего отца – но он начал танцевать. Поступил в Ленинград, где, через скандалы, сам выбирал себе преподавателей. Вообще позволял себе очень многое, что не прощалось никому. Ведь когда все отдыхали, он отрабатывал упражнения, когда все спали – продолжал танцевать. Так же вел себя и на Западе – труппы, города, учителей – все выбирал в соответствии со своей стратегией. Эрика Бруна, у которого мечтал учиться (пошло, впрочем, дальше, до многолетнего тяжелого романа) «высосал», тот убегал, лечился, прекращал карьеру. Попробовал себя в фильме (неудачно), танцевал до немыслимо поздних по балетным меркам лет, руководил балетной труппой Парижской оперы, от хореографии перешел к дирижированию (опять вмешалась смерть).

Получил, собственно, все и даже больше.


Летом 1965-го на гастролях в Америке от фанатов Нуреева охраняло больше полицейских, чем Rolling Stones.


Марлен Дитрих от руки перерисовывала его фотографии и смиренно ждала за дальним столиком, пока он напируется и обратит на нее внимание. Среди верных поклонников – принцессы и Ротшильды. Тусовка – Капоте, Уорхол, Гарленд. И он, бедный провинциальный мальчик, уже сам диктовал моду – эти длинные кожаные плащи и высокие сапоги, садомазо-шик.

Что соответствовало его темпераменту. Красавца-эфеба, фавна без послеполуденного отдыха, ребенка-варвара. «Он был жестким и нежным, одухотворенным и чувственным. В пределах нескольких минут он способен был напоминать Христа на кресте и Мефистофеля», как писала Элизабет Кей. Только одна сцена: швейцар не пустил без галстука в какой-то пафосный ресторан, за что Рудольф схватил его за грудки и обложил русским матом, закидал ресторан снежками, а потом до утра гулял с очередной поклонницей по городу, в снегу с ней делал «снежных ангелов», падая и размахивая руками.

Свита, череда любовников и любовниц из высшего света или общественных туалетов, тонны антиквариата, дома и острова не спасали, конечно, от одиночества. Отсюда не семья, а какие-то странные постоянные конфигурации. То любовные треугольники (с балетным наставником, введшим в свою семью, воспитавшим его практически Пушкиным, и его женой Ксенией), то постоянные, в отсутствие собственной, невыездной из Союза, матери – армянская эмигрантка в Америке, австрийская мама в Вене…

Коллекции произведений искусств, отделывание то дома, то острова, разнузданнейшие вечеринки и вечера в одиночестве –


судьба Нуреева так напоминает жизнь Энди Уорхола и Фредди Меркьюри, будто это какая-то одна матрица для уникальных людей,


сделавших себя, но ничего не умеющих поделать с людьми, социумом, институтом семьи.

Нуреев очень не хотел гала-концерта в свою честь, это же означает конец карьеры. Хотел дирижировать в последние дни, когда его добивал СПИД и на сцену его приходилось буквально выводить. Хотел умереть он на своем острове, без цивилизации, вдали от всего и всех. Хотел быть похороненным не на столичном Пер-Лашез, а на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. На похоронах балерины кидали в его могилу пуанты, в одном ряду оказался-таки похоронен враг Лифарь, и не все друзья нашли потом дорогу к дальнему захоронению.

Данью кочевнику-татарину стал потом на удивление аутентичный, мягко струящийся ковер (он их коллекционировал) на надгробии, сделанный из бронзы и стеклянной мозаики бирюзового и кораллового цветов (башкирские цвета). Андре Мальро в своем «Музее без стен» писал, что в исламском искусстве было только два стержня – абстракция и фантастика. Рисунок ковра – абстрактный, цвета же – фантастические.