Текст: Борис Кутенков
Коллаж: ГодЛитературы.РФ
Литературный Рунет активно обсуждает статью Евгения Коновалова в «Арионе» — о недостатках «суггестивной» поэзии. Статья изобилует дидактичными выводами и примерами поэтической «бессмыслицы» из толстых журналов. «Поэзия непрямого иррационального высказывания, усложнённого метафорического ряда, высокой лексической и смысловой плотности», которую Коновалов противопоставляет поэзии «почвы и судьбы», меж тем звучит как идеальное определение, и тут-то бы и привести положительные образцы такой поэзии, но автор уводит разговор в сторону «имитаций позднего Мандельштама и Введенского». Так или иначе, высказана довольно взвешенная и провокативная точка зрения. Отзывов по делу вокруг статьи мало: оппоненты, как всегда, ограничились либо насмешками, либо возмущёнными инвективами, либо отмашками из серии «нечего это и обсуждать», друзья невдумчиво хвалят за поношение «голых королей».
В сознании думающего реципиента при восприятии статьи включаются четыре ракурса: «читательский», «филологический», «стихотворческий» и «критический». Первый — читательский, или вкусовой, метод восприятия — побуждает вашего обозревателя скорее согласиться с нелицеприятной оценкой большинства представленных в статье текстов. Филолог же явно возражает подобному поверхностно-вкусовому методу оценки этих стихов, перерастающему в тон высокомерного пренебрежения. Словом, хорошо бы уменьшить количество примеров и сопроводить их более фундированным анализом. Смыкающийся с этим филологом стихотворец понимает внутреннюю обусловленность «тёмной» поэтической речи — и то, что эта обусловленность далеко не всегда есть симптом «модной тенденции», как уверен Коновалов. Ну а критик (четвёртая ипостась сознания) всячески ратует за оживление литературной рутины, которое, как ни крути, побуждает к рефлексии.
Методологический принцип Коновалова, который можно было бы обозначить как «а это чё за бессмыслица?» — и в целом вкусовой характер «арионовской» критики — отлично иллюстрируется стихотворением Элины Суховой в том же номере:
…Я тебе расскажу
Про тенденции в литературе,
Про перевод
С тюркских наречий
И проблемы поэтики
Бывших братских народов,
И еще...
Но ты
Лапой шершавой
Подхватишь меня под зад,
Так, что носом притиснусь
К мохнатой твоей подмышке,
И прогудишь мне в макушку:
«Ну, чо ты, блин,
Завелась?
Пойди похавай,
И все пройдет!»
И я пойму:
Ну действительно,
Ну в самом деле —
Чо?
В разделе «Читальный Зал» удачно дебютирует Ольга Злотникова, в подборке которой достаточно и «ассоциативной изощрённости», и «аллитерационной находчивости», и «мелкой детали» — всего, чему противится Коновалов. Последний, отчего-то считая эти составляющие стиха антонимами «почвы и судьбы» (как будто бы искусство складывается не из деталей), фактически сводит поэзию к другой, «не суггестивной» крайности — бесхитростному биографическому описательству. К счастью, стихи Злотниковой этому «описательству» чужды.
но светит и светит оттуда
куда не добраться одной
какое-то чудное чудо
явление робина гуда
спасителя в общем-то но
ушко все темнее и уже
не влезу не втиснусь и вот
силлабо(х)тонический ужас
(и память и память к тому же)
бок о бок со мною живёт
В «Интерпоэзии» Мандельштаму и Введенскому «достаётся» от Владимира Гандельсмана, который предлагает свой взгляд на «суггестивную» поэзию. Взгляд принципиально иного свойства — исходящий из понимания природы «ассоциативного» стихосложения:
«Это не заумные и не безумные стихи, но стихи, опережающие разум. Потому что говорящий — «переогромлен». И земля — «перечерна» и «переуважена». Потому что «город от воды ополоумел», потому что «кристаллы сверхжизненные», потому что «еще мы жизнью полны в высшей мере» (читай «высшую меру» в контексте времени). И — «десятизначные леса». И — «тысячехолмия распаханной молвы...» Мы хотим нормального смысла? Может быть, и найдем. Но, вымолвив приставку «пере» или «сверх», Мандельштам не знал, о чем будут стихи, он знал только, что — прав. Так что смысл — в этих четырёх или восьми буквах» (о Мандельштаме). Куда строже о герое второго эссе: «Введенский прост, поскольку нет ничего механистичней ассоциативного мышления, являющегося самоцелью, а не средством (Заболоцкий, будучи фанатичным приверженцем дисциплины и порядка, понял это еще в 1926 году). Единственная премудрость в том, что цепочку ассоциаций Введенский играючи и беспощадно рвет, меняя звенья местами, чтобы воспрепятствовать читателю пройти тем же (простым) путем. И тогда на небосклоне успешно загорается «звезда бессмыслицы». И если, катясь на хрестоматийной телеге «Элегии», он видит истинную, а не мнимую цель (благодаря чему и держит форму, данную традицией, не сваливаясь в канаву), то в большинстве других случаев не видит». Читать и читать — и приверженцам поэтических темнот, и практикам-апологетам имитационной бессмыслицы (а читающему — учиться отделять тех от других), и сторонникам метода «а это чё?».
В преддверии 7-го ноября журналы озаботились размышлениями о связи Октябрьской революции и
) простираются в диапазоне от игровых сценариев (Павел Банников, Игорь Лёвшин) до пространных эссе о «сослагательных потугах» (Алексей Цветков, Максим Амелин, Валерий Шубинский и др.). Алексей Цветков: «Главная проблема для меня — это судьба того рукава поэзии, которого без советской власти просто не было бы, то есть поэтов, которые возникли уже при ней и во многом к ней, пусть даже в некотором отрицательном смысле, привязаны, хотя ею и уничтожены, — это Заболоцкий и обэриуты, в первую очередь Введенский. <…> И ещё одна вероятная потеря: я не уверен, что Мандельштам, на долю которого не выпали бы известные всем мучения, написал бы «Воронежские тетради» и всё, что с ними стилистически связано, — на этом месте в русской поэзии образовалась бы невосполнимая дыра». Леонид Шваб: «…цензура, репрессии, железный занавес были предопределены. Можно, конечно, представлять сценарии, при которых репрессии могли бы быть и не столь людоедскими, а железный занавес, скажем, падал бы не с таким грохотом. Вряд ли буду справедлив, но мне кажется, что невинно убиенные отнеслись бы к нашим попыткам разгладить историю сослагательным наклонением с брезгливостью и негодованием».
В рамках провокативного опроса «Дружбы народов» «мастера культуры» размышляют о том, как изменился бы ход событий, окажись они у власти в 1917 году. Дмитрий Быков: «Я был бы на стороне большевиков — не потому, что они бы мне сильно нравились, а потому, что уж очень не нравилась бы Россия Серебряного века. Поведение Блока — уверен, что его бы я любил не меньше, чем теперь, — было бы мне утешением и оправданием. Вообще я люблю масштабные задачи, и мне казалось бы, что Ленин предлагает именно такой масштаб: радикальное переустройство человека, а не только экономики, политики и прочей мелочевки. Все это очень наивно, но современник всегда наивен». Как и в «Воздухе», писатели не преминули использовать «фантазийный» элемент опроса для самостоятельного творчества: отметим рассказ
Дениса Драгунского «В начале февраля 1917 года я, тогда пехотный капитан, из-за войны получивший свой чин быстрее обычного, был назначен в Особую команду Собственного Его Императорского Величества железнодорожного полка…», историческое эссе Анны Матвеевой. В воспоминания о пращурах и родовых преданиях погрузились Александр Григоренко, Кирилл Еськов, Шамиль Идиатуллин и другие.
В «Российской газете» Павел Басинский пишет о «книгах-пророчествах»: фигурируют «2017» Ольги Славниковой («ошибка-предостережение»), «Санькя» Захара Прилепина (проводится параллель с «Матерью» Горького). «Не будет повторения 1917 года. Читайте последний выпуск журнала "Родина", и вы увидите, сколько много условий нужно для того, чтобы разразилась революция. Прежде всего психологических условий. Думаю, что в ближайшее время ни один русский писатель не напишет роман под названием "3017"».
Журнал «Газпром» подготовил содержательный материал о состоянии российских толстых журналов. В статье архаичная, но укоренившаяся жизнь «толстяков» противопоставляется электронной системе самиздата и «платному» самопродвижению. Ситуацию комментируют Андрей Василевский («Новый мир»), Валерия Пустовая («Октябрь»), Елена Шубина («АСТ») и Наталья Гранцева («Нева»). Василевский: «…журнал предлагает читателям/покупателям/подписчикам не отдельные произведения, а номер, целый выпуск, поэтому редакция не взвешивает каждый отдельный текст на его «продаваемость» и открывает тем самым вход в литературный процесс новым талантливым авторам, даже тем, кто сейчас не имеет очевидной рыночной перспективы». Шубина: «Наверное, что-то внутри их устройства надо менять, делать их более открытыми для современных форм продвижения литературы. Есть некоторый консерватизм в самой форме их существования. Так, они не всегда выдерживают конкуренцию с более современными и мобильными издательствами. Но повторюсь: толстые журналы — привычная для России форма литературной жизни, и эту традицию надо поддерживать».
«Знамя» публикует симптоматичный материал Ивана Старикова о графомании в региональных журналах — пристальное прочтение одного из номеров тульского издания «Приокские зори». «К сожалению, если среди прозаического блока графомании немало, то стихи таковы почти все, притом она разнообразна: есть аляповатое наивное ремесленничество про природу, есть такое же про глаза и страсти, ну и, само собой, яростные агитки, чудовищно пошлые при этом…» Филолог Наум Резниченко описывает историю взаимоотношений Тарковского и Ахматовой.
В 10-м «Новом мире» не пропустите статью Владимира Губайловского: о Википедии как «новой священной книге человечества — цифровой Библии». На примере исследования информации, находящейся в открытом доступе в Сети, выдвигается гипотеза о дне рождения Пушкина. «Возможно, Пушкин родился 7 июня (н.с.) (27 мая (с.с.)) 1799 года и сам «перенес» свой день рождения на один день в прошлое (наверное, даже всего на несколько часов). Пушкину было важно, чтобы его день рождения совпадал с днем Вознесения Господня, с сороковым днем после Пасхи. И это было его собственное решение, его выбор.
Мои заметки — это не ответ на вопрос и не сенсация в духе «противоположных общих мест». Это — вопрос к профессиональным историкам и пушкинистам, к исследователям генеалогий (именно они больше всего работают с метрическими книгами), это постановка задачи, которую хочется решить…» В том же номере отметим рецензию Марианны Ионовой об Алексее Порвине — образец тонкого и взыскующего прочтения, сочетающего образную гипотетичность с вдумчивым филологическим обоснованием. «Читать стихи Алексея Порвина — это словно иметь дело с собеседником, который никогда не перебивает вас, и оттого вам кажется, что он весь внимание, между тем как он весь терпеливость и погруженность в себя. <…> Он так умеет маскировать свой аутизм, имитировать присутствие, что вы ни на секунду не усомнитесь в полноценности и плодотворности диалога. И удобный, и трудный собеседник…»
