Людмила Улицкая как зеркало русского (анти)феминизма

Текст: Мария Елифёрова

Фото: sinergia-lib.ru

В 90-е годы, когда Улицкая входила в литературу, в России пустовала вакансия «писательницы per se». Как-то не сложилось. С женщинами-поэтами у нас было всё в порядке ещё с дореволюционных пор, были детские писательницы, сценаристки и журналистки, но не было своей Айрис Мёрдок (да что там Айрис Мёрдок, даже Жорж Санд не было). Русская проза все два столетия своего существования была по умолчанию мужской — хотя и начиналась с «женских» историй (Карамзин, как известно, предпочитал героинь, а не героев). Творчество ряда женщин-писательниц позднесоветской эпохи удостоилось снисходительного определения «женская проза», которое никакая феминистская теория литературы не способна отмыть от семантической близости с «дамским романом» — то есть чем-то неглубоким и ненастоящим. В конце концов, не относим же мы Василия Аксёнова к «мужской прозе».

И надо признать, основания для такой классификации были. Особенно заметно они проступили после распада СССР, когда обаяние творчества таких авторов, как Виктория Токарева, Галина Щербакова и даже молодая в ту пору Марина Палей, сильно потускнело: внеидеологичность, интерес к частной жизни и откровенный разговор об отношениях полов в одночасье перестали быть дефицитным товаром, тем более на фоне хлынувшего в Россию потока переводной зарубежной классики XX века, в которой, как выяснилось, то же самое было сделано намного раньше и на куда более высоком уровне. 

Не только интерес к перестроечной «женской прозе» закономерно упал, но и сами авторы-женщины словно растерялись перед новой реальностью

— мало кто из них сумел удержаться на прежнем уровне. Была, конечно, Людмила Петрушевская, но она в 90-е годы воспринималась как явление маргинальное, курьёзное и отпугивающее; Татьяна Толстая, казалось, ушла из литературы в остроумную публицистику (ещё не написана «Кысь», невезучий роман, который выйдет лет за пять до того, как антиутопии снова войдут в моду, и вызовет потому раздражение критиков). Короче говоря, на месте русской писательницы-прозаика ощущался явственный вакуум. Улицкая со своими ранними рассказами и повестями вошла в него вполне органично.

Поначалу казалось, что Улицкой предназначена роль «Токаревой для умных»: бытописательницы сцен из семейной жизни, но приправленных литературными аллюзиями и иронией на манер Довлатова. Довлатовская стилизация особенно отчётливо проступала в «Весёлых похоронах», тогда как «Медея и её дети» отдавали скорее экзотизмом Фазиля Искандера. Пока снобы фыркали сквозь губу что-то про «дамское чтиво», повесть «Сонечка» оказалась переведена на несколько иностранных языков и стала литературной сенсацией на Западе, а «Казус Кукоцкого» в 2001 году выиграл «Букера» — заодно принеся Улицкой звание первой женщины, удостоившейся этой премии. Правда, речь идёт о «Русском Букере», учреждённом в 1992 году, ибо оригинальная английская премия, учреждённая в 1969 году, досталась женщине уже в 1970-м. Что само по себе наводит на размышления о месте писательниц в российском обществе.

Неожиданную востребованность прозы Улицкой можно объяснить стечением ряда обстоятельств. Её проза нашла благодарную аудиторию среди читателей «толстых» журналов, изрядно ошеломлённых разгулом постмодернистских экспериментов мужчин-писателей, которые в это время старались писать как угодно, лишь бы не походило на навязший в зубах реализм (под раздачу попала и классика XIX века, ни сном ни духом неповинная в советских директивах). Читатели-интеллигенты, однако, в массе оказались не готовы непрерывно смаковать голубое сало из головы Гоголя и ног Мересьева. Голос тоски по традиционности звучал достаточно громко. Проза Улицкой была воспринята как ответ на этот запрос — и вместе с тем как продолжение старой доброй перестроечной литературы «толстых» журналов с её гуманизмом, антитоталитаризмом и камерным увлечением православной духовностью. 

Улицкая к тому же оказалась способна чутко реагировать на меняющиеся запросы публики

— уже в «Весёлых похоронах» на первых страницах вводится умеренный эпатаж матерной надписью на футболке, как бы подмигивание эстетам; «Казус Кукоцкого» появляется тогда, когда в тренде магический реализм, «Даниель Штайн, переводчик» совпадает с началом религиозного бума (правда, характер этого бума, как и реакция ряда критиков на роман, оказались, похоже, для самой писательницы несколько непредвиденными). И все её романы так или иначе отвечают на один глобальный запрос — осмысления советского прошлого, интерес к которому обрёл второе дыхание в нулевые.

Сложнее понять причины популярности Улицкой на Западе, где аспирантки защищают плохие диссертации про гендерные аспекты её прозы и где она в 2011 году получила премию имени Симоны де Бовуар, по определению феминистскую. Западные критики утверждают, что Улицкая дистанцируется от феминизма ввиду его непривычности в России. Однако потребность отмежеваться от феминизма для Улицкой, кажется, реальна. Резкий отзыв Марка Липовецкого, зачислившего Улицкую в список авторов, у которых изображение женщины решено «на уровне сентиментальных стереотипов», не лишён оснований.

Дело в том, что женские персонажи Улицкой объединяет одна общая особенность — отсутствие опыта современности.

Почти все её героини принадлежат миру литературы XIX века, несмотря на то, что некоторые из них носят брюки, короткие стрижки и легко завязывают внебрачные сексуальные отношения (впрочем, последнее и в XIX веке случалось куда чаще, чем можно подумать по романам Тургенева и Толстого). В иных случаях Улицкая не скрывает, что ей нравится описывать героинь «старорежимных», дореволюционного поколения — такова Медея, такова Василиса из «Казуса Кукоцкого» (сколок с солженицынской Матрёны), таковы бесчисленные московские старушки в кружевных воротничках и польские аристократки из других её романов. Но и Таня из «Казуса Кукоцкого» могла бы быть какой-нибудь нигилисткой 1870-х годов, отказавшейся резать лягушек и примкнувшей к миру богемы. Героини Улицкой выходят замуж, заводят любовников, сходят с ума от несчастной любви или смерти близких (а не оттого, что заболели шизофренией) и кончают с собой так, как это делали в позапрошлом столетии. Им часто присуща экзальтированная религиозность. Их быт полон вязания, бабушкиных чашек и старых писем. У них нет профессии или же она условно-творческая. Когда Улицкая пытается показать женщину за профессиональной деятельностью — Елену в «Казусе Кукоцкого», — выходит какой-то народнический мистицизм: о работе чертёжницы рассказывается языком, которым в XIX веке описывали «нутряную» крестьянскую мудрость.

Пожалуй, только две её героини чувствовали бы себя в XIX веке некомфортно — Рита Ковач из «Даниеля Штайна» и Аля Тогусова из «Искренне ваш, Шурик».

Первая — женский тип первой трети XX века (и тоже сколок — с «Гадюки» А. Н. Толстого), вторая — второй. Оба, однако, в русской литературе не новость — и революционные комиссарши, и покоряющие Москву провинциальные студентки уже описаны не раз, — и от современности тоже далеки. Даже хронологически большинство произведений Улицкой избегает современности, умещая сюжет в рамках советской эпохи; если же повествование и захватывает рубеж XX—XXI веков, то современная героиня в нём не появляется. Впрочем, и для советской эпохи женский мир Улицкой анахроничен (так, странным образом в нём отсутствуют женщины-врачи, хотя эта профессия ещё полвека назад стала преимущественно «женской»). Марсианин, рискнувший изучать жизнь российских женщин по её романам, сделал бы вывод, что со времён Анны Карениной мало что изменилось.

Это парадоксально, поскольку сама Улицкая — пример современной женщины, биолога по образованию и успешной писательницы, всю жизнь зарабатывающей своим трудом. Более того, это выявляет парадоксальность самого либерального дискурса постсоветской России, голосом которого стала Улицкая. Именно из либеральной среды 80-х — 90-х годов изначально исходил запрос на гендерный и религиозный консерватизм, под лозунгами возврата к женственности и духовным ценностям. Идеал виделся как восстановление общества 1913 года, но со свободной любовью (для гетеросексуалов), свободой совести (не для атеистов) и, разумеется, без антисемитизма. Повестка эта, разумеется, была вскоре перехвачена другим направлением, и ясно было, какие элементы из неё будут выброшены. Секрет успеха Улицкой как женщины-писательницы в том, что она транслирует чаяния значительной части российской интеллигенции, и в первую очередь представления о том, какой должна быть женщина — то, что хотели бы услышать от самих женщин.

Читать по теме: