Советский секс Сергея Третьякова

Текст: Анна Матвеева

Обложка книги предоставлена издательством

С. Третьяков «Хочу ребёнка! Пьесы — Сценарий — Дискуссии». Составители Т. Хофман, Эд. Ян Дичек; перевод с немецкого Татьяны Набатниковой. Санкт-Петербург: Алетейя, 2018

Спросите у так называемого широкого читателя, знает ли он, кто такой был Сергей Третьяков? Большинство честно признается, что понятия не имеет: разве что знаток Маяковского да фанат Эйзенштейна откликнется, но тоже без особого энтузиазма. Вроде бы Эйзенштейн снял по инсценировке Третьякова свой первый фильм, а Маяковский пустил драматурга с семьей пожить в свою московскую студию… Фамилия Третьяков в культурном пространстве России прочно ассоциируется с художественной галереей, и для однофамильцев здесь места нет.

А ведь Сергей Третьяков был ярчайшей творческой личностью 1920—30-х гг.: журналистом, поэтом, фотографом, драматургом, сценаристом, путешественником, преподавателем. Он сотрудничал с журналом «ЛЕФ», близко дружил с Бертольдом Брехтом, работал с Александром Родченко и Всеволодом Мейерхольдом, над оформлением его спектаклей трудился Эль Лисицкий. Это в дополнение к Маяковскому и Эйзенштейну. Фильм по сценарию Третьякова, созданный на основе пьесы «Хочу ребёнка!», должен был снимать легендарный режиссер немого кино Абрам Роом. Все друзья, все коллеги оставили свой след в истории искусств или просто истории. А имя Третьякова, расстрелянного в 1937 году по обвинению в шпионаже, камнем пошло на дно Леты.

Восстановить справедливость решили двое ученых-славистов — Татьяна Хофман из Цюрихского университета и Эдуард Ян Дичек из Берлина, не жалея своих сил, работали в архивах, собирая буквально по капле все сведения, касающиеся Третьякова и его творчества, вершиной которого принято считать пьесу «Хочу ребёнка!», запрещенную к постановке в СССР. Потому и монография о Третьякове получила такое название. Авторам было особенно важно, чтобы на обложке книги стояло имя Сергея Третьякова, безуспешно боровшегося за право увидеть свое детище поставленным на сцене. И слово «детище» здесь, право, неслучайно, ведь сюжет пьесы был вдохновлен принципиально новым отражением темы зачатия и деторождения.

Главная героиня (кстати, во всех версиях пьесы — а их как минимум две плюс кинолибретто, — состав персонажей отсутствует: читатель должен сам разбираться, кто кем кому приходится, а персонажей там много!) — Милда Григнау — молодая и не особенно привлекательная женщина педантичного склада (в немецком таких называют punktlich), желающая иметь ребенка от пролетария, обладающего идеальной наследственностью и отменным здоровьем. Автор сделал героиню латышкой не потому, что отказывал русским женщинам в праве иметь такие фанаберии, а потому, что холодноватый и трудолюбивый прибалтийский характер лучше подходил к этой роли. Третьяков родился в латвийском городке Кулдига, учился в Риге - и мог, таким образом, прописать свою героиню с полным пониманием вопроса. Между прочим, имя Милда в языческой латышской традиции принадлежало богине любви и свободы: а еще этим именем называют известный рижский памятник, национальную аллегорию Латвии.

В первой версии пьесы (она жестче, безжалостнее, включает сцены группового изнасилования и нюхание кокаина: обе удалены из второго варианта) Милда работает агитатором-организатором на крупной городской стройке. Во второй она - агроном, и действие перенесено в сельскую местность. Колхозная тема, как ни странно, вовсе не была чужда импозантному горожанину Третьякову: он несколько лет подряд работал в колхозах Северного Кавказа - был инструктором, инспектором, функционером просвещения, редактировал местную многотиражку.

Фабула от версии к версии (между ними — почти год) почти не изменилась: одинокая Милда задумывается о том, как произвести на свет идеального ребенка - читает специальные пособия, консультируется со специалистами, учится «наводить красоту» и, наконец, находит отличный вариант - рабочего Якова Кичкина. У него, правда, есть невеста, но Милда не претендует на серьезные отношения. «Мне сами вы не нужны, - говорит она Якову. - Мне нужны ваши сперматозоиды».

Яков с негодованием отказывается, но Милда все-таки соблазняет его - и действительно, в положенный срок производит на свет прекрасного мальчика. Вот только отцу она показывать малыша не спешит, а потом и вовсе… сдает ребенка в советский детский дом, где ему обеспечат самый лучший уход. Рожденный Милдой малыш получает первое место на конкурсе детей, учрежденном с целью определить достижения матерей в важном деле производства нового поколения советских людей. Учитывались «вес, питание, объем грудной клетки, пищеварение, состав крови, рефлекс, темперамент, условия зачатия, беременности и рождения».

Цель Милды — новой женщины нового времени — далека от эгоистической «родить для себя». Ей важнее обеспечить страну, потерявшую так много достойных людей, качественным биологическим материалом. «Надо восстанавливать убыль войн и революции», — говорит Милда.

Зрителям спектакля, который мечтали поставить по пьесе «Хочу ребёнка!» и Мейерхольд, и Игорь Терентьев, представлялось, таким образом, самим сделать вывод о правоте или ошибочности действий главной героини. Симпатии автора, кажется, все-таки на стороне Милды, несущей свет сексуального ликбеза в широкие народные массы, где «спариваются» без предварительного взаимного изучения личного анамнеза. Третьякову пришлось впоследствии объяснять общественности, чтó он имел в виду, выбрав такой смелый сюжет: «Суть не в том, чтобы нарожать возможно больше ребят; суть в том, чтобы их народить возможно более здоровыми. <…> Вот почему в центре пьесы стоит советская работница, агроном, реализующая свое сексуальное напряжение в рождении ребенка с учетом требований практической евгеники. Кроме того, строя эту пьесу, я ставил себе задачу - дискредитировать так называемую любовную интригу, обычную для нашего театрального искусства и для литературы».

А нам еще говорили, что в СССР не было секса! Что касается «практической евгеники», то здесь автору, конечно, могло прилететь и с другой стороны — в 1926 году, когда появилась первая версия пьесы «Хочу ребёнка!», о расовой чистоте говорили еще не так много и усердно, но тенденция намечалась. Хотя в случае Милды речь идет скорее о чистоте «классовой»: героиня особо подчеркивает, что ей нужны гены пролетария, а не интеллигента.

Что первая, что вторая версия пьесы способны шокировать читателя-зрителя своей откровенностью. Не случайно против ее постановки так возражали общественные деятели, принимавшие участие в обсуждении (протоколы этих дебатов тоже приводятся): кто-то не желал, чтобы «шестнадцатилетняя дочь услышала со сцены такие слова», кто-то возмущался неверным изображением положения дел в половой сфере советских людей, кого-то шокировала вульгарность, пропаганда онанизма и т. д. Режиссер Игорь Терентьев, мечтавший поставить пьесу в Ленинграде, сказал, что это «Гамлет женского рода и в мажорном тоне. Столкновение рассудка и инстинкта». Но ни Терентьев, ни Мейерхольд разрешения на постановку не получили, так что не пригодились ни сценарий, ни блистательные эскизы Эля Лисицкого (на обложке книги воспроизведен костюм Милды). На советскую сцену «Хочу ребёнка!» попала лишь в 1980 году, и это был… перевод с немецкого. Мировая премьера пьесы Третьякова состоялась в Карлсруэ в 1930 году, а первая публикация оригинала в СССР случилась лишь в 1988 году (журнал «Современная драматургия»).

Нынешнее издание впервые представляет российским читателям два оригинальных варианта пьесы, одноименный сценарий, детализированную биографию Сергея Третьякова и все связанные с борьбой за «… ребёнка» документы: официальные заявления, дискуссии, протоколы собраний и пр. В монографии нашлось место и для исследовательских работ Татьяны Хофман и Эдуарда Яна Дичека, посвященных разным аспектам, связанным с пьесой «Хочу ребёнка!», и отдельно Милде, как «новой женщине-человеку».

Современники считали Третьякова «страстным феминистом», а в СССР, как мы помним, уже в 1920-х женщинам было дано куда больше прав в сравнении с их западными подругами. «Трагическая историческая ирония кроется в том, что именно Восточная Европа, отмеченная эмансипацией благодаря социализму, теперь превратилась в центр коммерческой поставки суррогатных матерей и донорных яйцеклеток», - пишет Татьяна Хофман и тут же дает сноску на соответствующий источник. Кстати, читать эти сноски - отдельное удовольствие, а еще в этой книге найдется масса возможностей для читательских интерпретаций. Что касается пьесы, то она поистине блестяще написана и пронизана неповторимым третьяковским юмором - качеством не хуже, чем у Зощенко, но куда забористее.

Приведу лишь один из диалогов, когда рабочие получают инструкции для изготовления декораций в клубе:

«С а к с а у л ь с к и й: Это декорация для пластической симфонии раскрепощения женщины. Это грот мечты, откуда будут доноситься чарующие звуки.

Я к о в: Нельзя ли покороче, гражданин.

С а к с а у л ь с к и й: Одновременно со звуками изменяется цвет цветов, переходя в красный. Значит, речь идет о проводке лампочек разного цвета в эти цветы.

Г р и н ь к о: А это воронка?

С а к с а у л ь с к и й: Это не воронка. Это цветок раскрепощения. Его в апофеозе прима вынимает из гнезда и застывает с ним в вакхической позе.

Рабочие советуются.

Я к о в: Как тут проводку - тройную придется делать.

Г р и н ь к о: Да тут манжету запаивать.

Я к о в: Без реостата. Тут работищи - во».

Или вот еще один, мой любимый:

«М и л д а: Куда вы торопитесь?

В о п и т к и с: В кино. Лекцию читать.

П р о д а в е ц: Купите цветы.

В о п и т к и с: Вы любите цветы? Покупает.

М и л д а: Нет. Половые органы растений.

В о п и т к и с: Вы ужасная рационалистка. Вы синий чулок.

М и л д а: Это лучше, чем розовый чулок.

В о п и т к и с: И вы не любите природы, гор, водопадов, дебрей?

М и л д а: Очень люблю, когда на водопаде турбины, в горах рудники и в дебрях лесопильные заводы и правильное древонасаждение.

В о п и т к и с: Но ведь на стихийном сродстве людей вырастает идея солидарности. Вы не можете не быть эгоисткой.

М и л д а: Нет идеи человеческой солидарности. Есть хорошо оборудованные фабрики. Правильно распланированный день. Сеть милицейских постов. Точное расписание железных дорог и верно взятый курс на социализм.

В о п и т к и с: А душа? А самое нежное и интимное в человеческой душе?

М и л д а: Как не стыдно вам, биологу, разводить такую розовую дрянь о душе?

В о п и т к и с: Без этого трудно.

М и л д а: Ну что ж, мы живем не в легкое время».

Маяковский считал, что «Хочу ребёнка!» может стать для заграницы «вторым «Броненосцем Потёмкиным». Зинаида Райх, актриса и жена Мейерхольда, яростно боролась за эту пьесу (и, надо думать, за роль Милды, и еще, Райх наверняка отметила, что пластическая симфония раскрепощения женщины -это камушек в огород Айседоры Дункан, которую в семье Мейерхольда не жаловали). И всё безуспешно: Милду на советскую сцену допустили лишь спустя много лет после смерти ее автора.

Спектакль по пьесе Третьякова несложно представить на сцене современного театра. Сюжет, напугавший публику в тридцатых, актуален по сей день — ведь о генах нынче знают даже двоечники, будущие родители печатают на 3D-принтере модель пятимесячного эмбриона, а медицинский осмотр перед зачатием стал нормой жизни «ответственных супругов».

Сергей Третьяков задал в своей пьесе целый ряд вопросов, на которые до сих пор нет точных ответов. Можно ли «выработать воспитанием Пушкина» или всё зависит исключительно от генов? Для кого мы рожаем детей — для них самих, для себя или для общества?.. И так далее, и так далее.

Что же касается холодности и бездушия Милды, то с ним всё тоже не так просто. Достаточно сравнить между собой окончания пьес и сценария, которые у Третьякова отличаются прямо-таки разительно.

Например, финал первой версии пьесы оканчивается словами Якова, отца премированного малыша: 

— Ура героям сегодняшнего дня!

Второй вариант завершает реплика другого героя, Дисциплинера: 

— А уж если я возьмусь за производство, то держись — дам Советскому Союзу не обезьяныша, не уродыша, не поганыша, а такого советёнка, что земля треснет.

И, наконец, в киносценарии слово отдано Милде:

— Наш не знает слова «мама». Он знает слово «няня».

Яков остановился:

— Зачем?

Укачивая забеспокоившегося ребенка, Милда говорит:

— Когда умирать буду, чтобы не плакал о матери.