Бумажная книга и прочие жидкости

Текст: Валерия Пустовая

Фото: фрагмент обложки литературного номера Esquire

Едва в «Фейсбуке» появились первые сообщения о выходе литературного номера журнала Esquire, как читатели живо принялись обсуждать — фотку писателя Владимира Сорокина на обложке. Пришли к выводу, что фото «плохое»: ругали «выражение лица», отмечали, что герой «сильно сдал». Конфуз, отчасти отражающий дух самого номера, где до литературы надо долистываться — через полосы с рекламными образами и фотоматериалами из какого-нибудь Марселя, не имеющего никакого отношения к заявленной теме выпуска.

Не теме даже, а «мотиву» — уточняет во вступительном слове редакция. Мотив предложил сам Сорокин, который не только вынесен на обложку, но и назван «куратором» номера — его идейным вдохновителем.

В парадно открывающем номер интервью Владимир Сорокин призывает «отстоять книгу как вещь»: воздвигнуть вокруг нее «бастион, непреодолимый для цифрового мира».

Идея, как оказалось, выигрышная не только для литературы, но и для самого журнала. В недавнем интервью сайту Meduza новый главный редактор Esquire Ксения Соколова призналась, что рассчитывает «создать тип журналистики или литературы люксового качества» — в отличие от «литературного и журналистского фастфуда».

Гарантом «люксового качества» и для Ксении Соколовой, и для Владимира Сорокина выступает бумажный носитель.

«Бумага до сих пор статус-символ», — отмечает Соколова, а Сорокин вроде как поясняет, почему: «На книгу можно пролить кофе или даже поставить горячий кофейник, можно прожечь ее сигаретой. <…> Ее можно облить слезами, вином, кровью, спермой. И это все останется на ней в память о читателе. <…> А что может iPad? Слезы или кровь стекут с него, ничего не оставив».

Редакция спешит уточнить, что то же верно и в отношении бумажного журнала, и весь литературный номер Esquire начинает восприниматься как промо-акция в пользу бумаги.

В пользу литературы как «оригинальной, неповторимой» — но все-таки «вещи».

В пользу писателя как «оригинального, неповторимого» — но все-таки «тела». Как говорит куратор Сорокин, «писатель был и остается телом, записывающим свои фантазмы на бумаге».

Такую концепцию литературы читателю Esquire легко разделить. Легко прийти к выводу, что книги только и годятся на то, чтобы быть облитыми кофе, кровью и спермой — а потом уничтоженными. В рассказах номера книги обклеивают и топят, воруют и раздаривают, ими украшают особняки, на них пытаются нажиться. Книгу постигает судьба всех вещей — тленная, жалкая.

А ведь еще недавно спокойствие читателей возмущали культовые книжные антиутопии, библиотриллеры — такие как «Кысь» Татьяны Толстой, «Библиотекарь» Михаила Елизарова. Теперь-то видно, как сильно этими авторами владел постсоветский миф — о книге, меняющей жизнь, пьющей душу, толкающей на смерть. Восставая против советского литературоцентризма, они на годы продлевали его. Сорокин в интервью укрощает книгу, придает ей «человеческий размер». В постсорокинском мире книги не боятся. Потому и умиляются ей.

Это как с Советами: когда-то боролись, а теперь для смеху принтят серпы на майке и собирают значочки да подстаканнички.

Это как с Сорокиным: когда-то ругали, а теперь приглашают в кураторы и обращаются к нему как к «летописцу и пророку» современной России (так сказано во вступлении к номеру).

Но сила писателя — не в травоядных афоризмах типа: «Книги штучного производства должны быть интересными по определению».

И сила книги — не в бумаге.

В книгу верили и книгу боялись не потому, что она «пахнет», — а потому, что содержит энергию, лишенную и запаха, и «тела», избегающую тлена, пронзающую видимый мир. Цифра и слово — куда более близкие материи, чем литература — и бумажная книга. «Цифрового мира» сегодня боятся, как раньше боялись слова: это новая незримая сила, творящая реальность и подменяющая ее, как книга раньше творила и подменяла жизнь.

В этом смысле лучшим рассказом номера я назвала бы самый антисорокинский текст — фрагмент из готовящегося романа Марины Степновой. «Перепелка»: история о том, почему была «раздарена, расточена, распылена» барская библиотека. В контексте номера рассказ Степновой выглядит удивительно современным — хоть и повествует о времени, когда еще не был написан весь Толстой. Библиотека в нем кончается по той же причине, что и наш литературоцентризм: героиня рассказа осознает, что чтение — подмена жизни, и открывает для себя знание более достоверное, чем книжное.

Мне кажется особенной удачей, что концептуально выстрелил в номере текст автора, ранее не замеченного в идейном лидерстве. Марина Степнова пишет прозу сентиментальную, домашнюю, так называемую «женскую» — и вдруг нечаянно обставила куратора-интеллектуала.

Напротив, вполне сознательно играет с именем и статусом Сорокина популярный фантаст Дмитрий Глуховский, то и дело предрекающий вырождение цивилизации. Однако рассказ «Танго» — о нашем времени, помеченном корешками книг Путина и Мединского. Рассказ не прорицает, а ностальгирует: по времени «рокенрола» в политике, когда патриотическая молодежь позволяла себе акции, ныне годные исключительно для опальных художников. С одной из таких акций герой стащил томик Сорокина, вокруг которого теперь и разворачивается главная для него интрига — отвлекающая от настоящей драмы.

Рассказ Глуховского сознательно воспевает Сорокина: «Читал по памяти, по оттиску на сетчатке, непотопляемый роман», — и в то же время невольно троллит его. Дает почувствовать, что

слава писателя — это когда его книги рвут и спускают в унитаз, а не когда берут у него установочные интервью.

А вот всенародная любимица Гузель Яхина поддерживает старомодную привязанность к бумажной книге — которая, по слову Сорокина, «может лежать веками, сохраняя себя». Ее рассказ «Швайпольт» заставляет вспомнить классические сюжеты «Пиковой дамы» и «Шинели», только в роли заветной карты игрока и вожделенной вещи бедняка здесь выступает редкая книга. А Яхина заставляет герою сочувствовать — даром что ни маленьким человеком, ни большим читателем его назвать нельзя.

Среди остальных четырех рассказов номера я выделила бы «Линию матери» остросюжетной сказочницы Анны Старобинец — мистическую семейную драму со следами родового проклятия и исторической травмы: он выглядит наименее надуманным и наиболее законченным. Однако ни в этом рассказе, ни в орнаменте о восточном базаре «Бульбуль» поэта и философа из Узбекистана Сухбата Афлатуни, ни в рассудительном очерке о кладбище «Какие разные похороны» филолога Евгения Водолазкина, ни в больничном анекдоте «Ревность» автора «коштырской» антиутопии Евгения Чижова книга не занимает сколько-нибудь заметного места.

По-видимому, составители номера, будто следуя совету Сорокина, собрали тексты, просто «интересные по определению», от авторов, по определению известных — замеченных в премиальных списках мейнстримного толка. (Исключения — фантасты Глуховский и Старобинец, но и они в своем сегменте литературы в достаточной степени мейнстримные фигуры.) Между тем в таком представительном номере, да еще и случающемся, как день рожденья, раз в году (этот литературный выпуск — второй по счету, а первый вышел в прошлом августе), важнее всего — механизм сборки. Контекст, объединяющий отдельные рассказы в актуальное и внятное высказывание о литературе и современном обществе.

Стоит вспомнить яркие литературные эксперименты «Сноба» — к примеру, удачный номер «Всё о моем отце» (2010), в котором писателей приглашали работать на стыке социального исследования, исповеди и художественного воображения.

Читатель, готовящийся залить литературный номер Esquire слезами, кровью и спермой, имеет право рассчитывать, что и писатели, и составители влили в журнал изрядную дозу жизненного вещества.

На днях Москву подтопило, и я свой экземпляр залила дождем.

Ссылки по теме:

Богомолов экранизирует новеллу Сорокина

Сорокин написал сценарий фильма о Ленине

«Никакого кризиса толстых журналов нет»