Текст: Елена Яковлева/РГ
Фото: автопортрет А.С. Пушкина
Опубликованный на прошлой неделе «Годом Литературы» краткий список «возмутительных книг» - то есть произведений русской литературы, имевших при появлении «проблемы с цензурой» из-за недостатка почтения перед церковными атрибутами, а впоследствии признанных классикой (или не признанных), вызвал горячий отклик у редактора отдела «Общество» «Российской газеты» Елены Яковлевой. Мы публикуем ее комментарий.
Приведенный список «возмутительных книг» вроде бы служит иллюстрацией того, как глухи испуганные запретители к истинной сущности искусства и как они любят перестраховываться. Проходит полвека, век, и никому в голову не приходит изымать «Гавриилиаду» из полного собрания сочинений А.С. Пушкина, и никого не смущает, что гоголевский Нос крестится в Казанском соборе. «Власть тьмы» идет на театральных сценах с 1895 года, Калинникова никто не вспоминает, кроме пародистов, «Татьяну Репину» - кроме чеховедов, а Демьяна Бедного вообще почти никто не вспоминает.
Привыкли. Никакого шока. Даже странно, что кого-то это когда-то насторожило: мы-то сейчас понимаем, что «запретители» перестарались.
Цензура, когда-то считавшаяся неотъемлемым институтом любого государства, вроде бы осталась в истории. И Вормский эдикт 1521 года в Германии (против Лютера), и первую в мире военную цензуру 1861 года во время гражданской войны в США, где, без сантиментов, провинившимся грозил арест, и датские цензурные законы, с которых списывались наши считающиеся достаточно либеральными цензурные уставы времен Александра I, теперь можно только вспоминать.
И никто сегодня не скажет о цензуре вслед за Тютчевым: «признавая ее своевременность и относительную пользу…» (из письма князю Горчакову, 1857).
Хотя и в XX веке цензорские практики себе позволяли как тоталитарные государства, так и особо консервативные административные единицы, вроде американского штата Техас, где в «черный список» литературы попадали и классический теперь «Питер Пэн», и одна из известнейших мировых антиутопий - «1984» Оруэлла. Не говоря уж про «Лолиту», запрет на которую в разных англоязычных странах держался вплоть до начала восьмидесятых.
Достижения цензуры, как правило, не украшают ни одну культуру, в отличие от произведений искусства.
Но цензура и не ставит перед собой таких задач. Она скорее бережет нравы.
Русская цензура XIX века осталась в нашей культурной памяти смешной и нелепой не из-за того, что она существовала (в разных форматах она в те времена была везде), а из-за «чугунных уставов», по которым, по остроумному замечанию историка и писателя Сергея Глинки, и «Отче наш» можно было посчитать якобинским наречием. А также из-за некомпетентности и идиотизма некоторых цензоров, особенно запомнившихся нам по эпиграммам Пушкина. «Как бы это изъяснить, Чтоб совсем не рассердить Богомольной важной дуры, Слишком чопорной цензуры», - писал Пушкин (в поэме, для печати решительно не предназначавшейся!). То есть «бережение нравов» превращалось в произвол дураков над умными и талантливыми.
И такая опасность остается всегда. Хотя тот же Петр Вяземский был цензором, и Иван Гончаров, и сам Пушкин, оставляя шутливый тон, признавал:
Но цензор гражданин, и сан его священный:
Он должен ум иметь прямой и просвещенный;
Он сердцем почитать привык алтарь и трон;
Но мнений не теснит и разум терпит он.
Как бы там ни было - сегодня «бережение нравов» дело не цензуры, а суда. Суд же определяет и списки запрещенной экстремисткой литературы. И хотя симпатии образованного сословия почти всегда на стороне творцов, а не запретителей, но бывают и случаи, когда нравственность запрета сомнений не вызывает. Например, в случае с «Майн Кампф». Только фанатики всех на свете свобод могут протестовать против запрета, смысл которого более чем понятен. Или негласный, но устойчивый запрет на исполнение музыки Вагнера в Израиле. Не отказываясь любить Вагнера, вполне себе можно понять символику этого запрета как некий акт общественного единения…
Сегодня могут быть и становятся предметом общественного протеста и судебного разбирательства и оскорбленные чувства верующих. Принятый не так давно Госдумой закон дает для этого основания.
Хотя, конечно, помимо чисто юридических оснований, важен весь контекст происходящего. А важнее всего выяснить: в чем именно состоит столкновение интересов?
Произведения, упомянутые в списке «возмутительных книг», давно вошли в историю литературы или просто в историю. Поскольку они существуют давно, их этическое и эстетическое излучения протестированы временем, личными, общественными и экспертными реакциями на них.
«Гавриилиада», при всем нашем благоговении перед Пушкиным, - не то произведение, о котором можно сказать «оно меня сделало», или «… потрясло», или «я им наслаждался», но, бесспорно, несущее в некоторых строчках следы гениального изящества ее создателя. Недаром же мы повторяем до сих пор «Поговорим о странностях любви» (часто, правда, напрочь забывая, какой за предложением следует разговор). А еще - мы знаем жизненный и творческий путь Пушкина. Начав с вольтерянских шуточек, почерпнутых из французской библиотеки «взрослых», т.е. своего отца и дяди, он закончил переложениями Ефрема Сирина. И уже в 31-летнем возрасте признавал: «Начал я писать с 13-летнего возраста и печатать почти с того же времени. Многое желал бы я уничтожить, как недостойное даже и моего дарования, каково бы оно ни было. Иное тяготеет, как упрек, на совести моей...»
Так что главная наша этическая реакция на «Гавриилиаду» сегодня, если быть честными, должна сводиться к следующему: простите нас, Александр Сергеевич, что мы публично пользуемся тем, что вы совсем не предназначали для печати. Эта ваша шалость, «прекрасная», по словам скептичного Вяземского, и печальная, по другим оценкам, вообще не должна была сделаться предметом широкого публичного внимания. Как, например, и письмо о том, чем у вас там все закончилось с Керн. Тут мы - непристойные читатели чужих писем и обладатели того, что называется «избыточным знанием». Простите нас. Вот и все, сюжет исчерпан.
С «Носом» Гоголя цензура в тогдашнем ее варианте, склонная к формальным критериям, явно перестаралась: Гоголь следовал психологической правде своих гротескных героев, а вовсе не имел в виду смеяться над религией и Казанским собором. С «Татьяной Репиной» Чехова, похоже, то же. Выведенный в пьесе чин венчания - не предмет авторских насмешек или издевательств, автор жесток в обнажении неверия и двоедушия присутствующих в храме, но не глумится над богослужением, которое, очевидно, хорошо знает.
Что же касается Демьяна Бедного - он столь саморазоблачителен в своей идеологической и эстетической простоте, что на него и обижаться грех.
Ну и так далее.
Беда сегодняшних художественных творений, попадающих если не под цензуру, то под суд или общественный протест, в том, что они только что рождены. У них нет истории. Протестующие, увы, не всегда могут разобраться в художественном языке, в этических и эстетических смыслах только что возникших произведений. А эксперты часто откровенно играют на чьей-то стороне и не задумываются о сути конфликта.
Важно, по-моему, осознать, что ценности свободы искусства не могут быть единственным критерием в ситуации, когда оскорблены чувства верующих.
В стране, где после почти века насильственного атеизма возрождается вера - а вера это всегда клубок гиперценного - попытки отмахнуться: «это, мол, сантименты маргиналов, хочу и буду вытирать о них ноги», - вряд ли уместный вариант. И лучше все-таки вступать в диалог и думать, как разрулить искрящуюся серьезным конфликтом разность настроев и ценностей, а не обострять этот конфликт.
Когда самозваные казаки в Питере грозят блистательному актеру Леониду Мозговому, собравшемуся читать «Лолиту» Набокова, срывом концерта, это недопустимо: ну какие «казаки» эксперты по давно признанному Набокову, а нагайки - средство экспертизы?!
Но когда Бог становится на сцене героем эротического фильма, это не может не потрясти молящихся ему, и ответить им: «да ладно, вы не «догнали» тонкости сюжета» - это тоже не допустимо. Делаешь Бога «антигероем» - понимай, чего ты касаешься, расширяй свое гуманитарное мировоззрение, понимай саму суть и права веры, и даже жесткость ее защиты от твоего варварства по отношению к самому важному для людей. И варварство это не меньшее, а гораздо большее, чем у не особенно грамотных казаков или у идеологически увлекшегося бедного Бедного.
