Текст: Ольга Лапенкова
По сравнению с XVIII веком, когда художественная литература в России, словно маленький ребёнок, понемногу вставала на ноги и пробовала на вкус то один, то другой жанр, в XIX веке нашу страну прямо-таки затопило произведениями на любой вкус и цвет. У трепетных барышень уже не было необходимости, как у Софьи Фамусовой и Татьяны Лариной, читать одни только французские романы: отечественные авторы поняли фишку и начали штамповать одну любовную историю за другой.
Как водится, большая часть контента была средненького качества, проверку временем не прошла – и в школьной программе так и не оказалась. Однако стремление наших соотечественников создать национальный любовный роман подарило нам и пушкинского «Евгения Онегина», и лермонтовского «Героя нашего времени», и – если говорить о второй половине XIX века – «Обломова» И. А. Гончарова, и «Дворянское гнездо» И. С. Тургенева, и чего только не. А поскольку помимо любви в мире есть множество других прекрасных тем, классики писали и о войне, и о социальном неравенстве, и о поиске себя, и о смысле жизни – и всё это с использованием невероятного количества приёмов; обращаясь то к эпосу и лирике, то к лироэпосу и драме; создавая то крошечные рассказики (здравствуйте, Антон Павлович), то романы-эпопеи (и вам не хворать, Лев Николаевич).
Но даже среди множества великих и целого моря так себе произведений есть одно, которое стоит особняком. Это «История одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина, неведома зверушка: вещь феноменальная и по форме, и по содержанию. Ничего похожего в русской, да и в мировой литературе попросту не было. Недаром Л. Оборин, автор статьи об «Истории одного города» на портале «Полка», заявляет: «В случае с „Историей одного города“ уместнее говорить скорее не о влиянии, а об отталкивании — в первую очередь от официальной историографии, представляющей историю страны как историю правителей, и от казённого стиля распоряжений, предписаний и служебных записок».
«История одного города» – это лоскутное одеяло, составленное из вымышленных «летописей», якобы вышедших из-под пера авторов родом из города Глупова. Каждая глава произведения посвящена правлению того или иного градоначальника – правлению, которое всякий раз оканчивалось как минимум курьёзами, а порой и бунтами, голодом, пожарами и прочими крайне неприятными вещам.
Единого сюжета в произведении нет; герои меняются как перчатки; правительственный стиль одного градоначальника никак не влияет на поведение следующего, поскольку они категорически не желают учиться на ошибках друг друга; то же касается и простых граждан, всю жизнь занимающихся досадным бытом, а в свободное время – мелкими дрязгами и восхвалением, а затем – осуждением нового начальства. Как вообще определить жанр этой книги? А ещё: каким образом Салтыков-Щедрин умудрился сделать так, что читать это – при всей абсурдности описанных событий – действительно интересно?
Секретов успеха здесь как минимум три. Во-первых, Михаил Евграфович обладал недюжинным талантом. Во-вторых, он учился у лучших: «История одного города» восходит к так и не реализованному пушкинскому замыслу «Истории села Горюхина» (об этом мы писали в отдельной статье). А в-третьих, что читатели узнавали в портретах градоначальников реальных исторических деятелей, в том числе тех, которые побывали на престоле – по историческим меркам – совсем недавно.
Шесть градоначальниц – императрицы XVIII века
В начале произведения вымышленный издатель, якобы нашедший летописи из города Глупова и решивший их литературно обработать и опубликовать, указывает: «Летопись ведена преемственно четырьмя городовыми архивариусами и обнимает период времени с 1731 по 1825 год». Нетрудно догадаться, что большинство описанных в книге событий стало сатирическим преломлением того, что происходило в России в XVIII веке и в первой половине XIX. (Салтыков-Щедрин, начавший работу над «Историей одного города» в 1869 году, благоразумно решил не писать пародию на Александра II, бывшего в тот момент у власти; писателю уже хватило того, что прежний император отправил его в семилетнюю ссылку.)
Конечно же, шесть градоначальниц, начавших борьбу за власть после таинственного исчезновения головы (да-да) Дементия Варламовича Брудастого, намекали на шесть высокопоставленных особ, побывавших на престоле после смерти Петра I (и одну так и не побывавшую, но очень старавшуюся этого добиться). В хронологическом порядке их можно расставить так:
•Екатерина I (годы правления 1725–1727);
•Анна Иоанновна (годы правления 1730–1740);
•Елизавета Петровна (годы правления 1741–1761);
•Екатерина II (годы правления 1762–1796).
Также Салтыков-Щедрин, конечно, имел в виду Анну Леопольдовну, которая в 1740-41 гг. чуть больше года правила Российской империей, притом что формально на престоле находился её малолетний сын Иван VI, – а также княжну Тараканову, которая заявляла, будто она – дочь Елизаветы Петровны, и пыталась «сдвинуть» с престола Екатерину II, но в итоге была арестована и заключена в Петропавловскую крепость (1775).
Пётр I не оставил наследников мужского пола. Алексей Петрович – единственный сын, доживший до совершеннолетия, – не был склонен к государственным делам и сначала подписал отказ от престолонаследия, а затем оказался втянут в заговор против отца и угодил под следствие, после чего довольно быстро умер. Поэтому неудивительно, что после смерти Петра I в империи начался хаос. Сначала на престол взошла Екатерина I – вдова императора (она, кстати, стала первой женщиной на троне), но буквально через два года она умерла. Сменивший её внук Петра I, Пётр II, тоже не смог долго править страной: став императором, он через три года скончался от оспы. После этого, проигнорировав завещание бывшей императрицы, придворные заговорщики возвели на престол Анну Иоанновну, племянницу Петра I. В дальнейшем дамы, претендовавшие на престол, не стеснялись обращаться к грубой силе: и Елизавета Петровна, и Екатерина II пришли к власти в результате дворцового переворота. Методы не самые приятные, вот Салтыков-Щедрин и не стал церемониться, описывая императриц как редкостных скандалисток.
Богдан Богданович Пфейфер – Пётр III
В «Описи градоначальникам, в разное время в город Глупов от вышнего начальства поставленным», Богдан Богданович Пфейфер обозначен как «гвардии сержант, голштинский выходец. Ничего не свершив, сменен в 1762 году за невежество». Здесь М. Е. Салтыков-Щедрин даже не стал лишний раз нагонять туман – и указал точный год. Конечно, прототип Пфейфера – Пётр III, муж Екатерины II, которого она благополучно свергла, после чего правила страной аж 34 года.
Оборот «голшинский выходец» вкупе с хитрой фамилией указывает на то, что градоначальник Пфейфер не был русским. И действительно: также будучи внуком Петра I, Пётр III родился и вырос в Германии, а при рождении ему дали имя Карл Петер Ульрих Гольштейн-Готторпский. Голштинский, Гольштейн… ну вы поняли.
Пётр III правил Российской империей меньше двухсот дней. Поэтому неудивительно, что в «Истории одного города» о его политике практически ничего не говорится. Зато многое сказано о «Пфейферше», то есть его жене. Совпадение? Вряд ли.
Онуфрий Иванович Негодяев – Павел I
И снова издевательское, гротескное имя, но совершенно точная дата. «Негодяев, Онуфрий Иванович, бывший гатчинский истопник. Размостил вымощенные предместниками его улицы и из добытого камня настроил монументов. Сменён в 1802 году за несогласие <…> насчёт конституций».
После смерти Екатерины II в 1796 г. на престол взошёл её единственный законнорождённый сын – Павел I. Императрица не особенно подпускала сына к государственным делам, так что неудивительно, что тот затаил обиду и на неё саму (тем более что она, повторимся, вообще-то свергла его отца), и на большинство людей из её ближайшего окружения. Взойдя на престол, он отнимал у дворян одну привилегию за другой, поэтому в 1802 году его убили – чтобы возвести на престол его сына Александра I. Который, по мнению ряда историков, не принимал в заговоре непосредственного участия. Каким бы правителем ни был Павел I, бесспорно одно: его судьбе точно не позавидуешь. Сначала мать свергает отца, а потом «друзья» родного сына свергают тебя самого… Ужас, да и только.
Эраст Андреевич Грустилов – Александр I
Разумеется, язвительный Салтыков-Щедрин не смог оставить в покое и Александра I. «Грустилов, Эраст Андреевич, статский советник. Друг Карамзина. Отличался нежностью и чувствительностью сердца, любил пить чай в городской роще и не мог без слёз видеть, как токуют тетерева. Оставил после себя несколько сочинений идиллического содержания и умер от меланхолии в 1825 году».
Подкованный школьник уже сопоставил слова «друг Карамзина» и «Эраст Андреевич». Подчёркивая «чувствительность» градоначальника, автор привёл аж две отсылки к «Бедной Лизе», упомянув и фамилию автора, и имя главного героя. Стоит ли напоминать о том, что заканчивается сверхпопулярная повесть очень, очень грустно. Настолько, что известно о нескольких реальных случаях, когда светские дамы, прочитав произведение, добровольно покидали этот мир.
Александр I действительно был меланхоликом. Но автор высмеивает его, конечно, не за это, а за то, что его политика тоже не была подарком для российского народа. Почему это так – досконально исследовал Л. Н. Толстой в эпопее «Война и мир», так что Салтыкову-Щедрину не пришлось слишком уж стараться. Однако автор «Истории одного города» не преминул похихикать над тем, что у императора имелись фаворитки.
«— Тетерева у вас водятся?
— Точно так-с, ваше высокородие!
— Я, знаете, почтеннейший, люблю иногда… Хорошо иногда посмотреть, как они… как в природе ликованье этакое бывает…
И покраснел. Письмоводитель тоже на минуту смутился, однако ж сейчас же вслед за тем и нашелся.
— На что лучше-с! — отвечал он, — только осмелюсь доложить вашему высокородию: у нас на этот счёт даже лучше зрелища видеть можно-с! У нас <…> кокотки завелись, так у них в народном театре как есть настоящий ток устроен-с. Каждый вечер собираются-с, свищут-с, ногами перебирают-с…
— Любопытно взглянуть! — промолвил Грустилов и сладко задумался».
Целомудренно уточним, что кокотки – это барышни, которые позволяли себе больше, чем то предписывали моральные нормы XIX века.
Угрюм-Бурчеев – Николай I
После смерти Александра I в Санкт-Петербурге вспыхнуло восстание декабристов, которое было очень быстро подавлено. Однако, чтобы такого больше не происходило, пришедший на смену покойному брату Николай I решил как можно туже закрутить гайки.
Описывая Угрюм-Бурчеева, Салтыков-Щедрин, как всегда, не пожалел ни красок, ни крепких слов. Чего стоит один только портрет градоначальника:
«В городском архиве до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. Это мужчина среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно никогда не освещавшимся улыбкой. <…>
Портрет этот производит впечатление очень тяжёлое. Перед глазами зрителя восстаёт чистейший тип идиота, принявшего какое-то мрачное решение и давшего себе клятву привести его в исполнение. Идиоты вообще очень опасны, <…> потому, что они чужды всяким соображениям и всегда идут напролом, как будто дорога, на которой они очутились, принадлежит исключительно им одним. <…>
Обыкновенно противу идиотов принимаются известные меры, чтобы они <…> не всё опрокидывали, что встречается им на пути. Но меры эти почти всегда касаются только простых идиотов; когда же придатком к идиотству является властность, то дело ограждения общества значительно усложняется…»
Угрюм-Бурчеев пытался ввести в Глупове порядок, согласно которому все жители должны были вставать в одинаковое время, одеваться в форму и выходить из дому, с тем чтобы весь день посвящать физическим упражнениям и маршировке, – и так каждый день, за исключением двух праздников (которые отличались от будней только тем, что маршировать нужно было ещё усерднее). В конце концов стремление Угрюм-Бурчеева к тому, чтобы переделать весь мир, вылилось в то, что он повелел «разрушить город и устранить реку». Закончилось всё тем, что «…раздался треск, и <…> прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе. История прекратила течение своё».
Прекратила, потому что у Салтыкова-Щедрина кончились правители, про которых можно было писать так, чтобы всё это хоть и со скрипом, но проходило цензуру.
Источники:
- Л. Оборин. «История одного города».