Текст: Андрей Мягков
Все подобные измышления, конечно, начисто лишены объективности — но невозможно избавиться от ощущения, что Джон Бойн из тех авторов, которые могут написать дюжину хороших книг, а остаться автором одной — притом не самой удачной. В случае с ирландцем той самой книгой, разумеется, будет «Мальчик в полосатой пижаме», популярная экранизация которой лишь усиливает обманчивый эффект opus magnum. Правда, применительно к Бойну эта формула и справедлива, и нет одновременно. С одной стороны, его «История одиночества», рассказывающая о незадавшейся судьбе ирландского священника на фоне церковного скандала, - откровенно замечательная вещь, и жалеть о потраченном на нее времени, поверьте, не придется. С другой стороны,
автор «Мальчика в полосатой пижаме», научившись плести словеса аккуратней и тоньше, пытается доставлять читателю моральное неудобство все теми же удобными — и для себя, и для читателя — способами.
Получается этакая прогулка над пропастью по тоненькому канату, но со страховкой — и мягкий тросик, безопасно обнимающий тебя за талию, несколько обесценивает экстремальный читательский опыт. В этом смысле Бойн не так уж далеко ушел от того же «Мальчика…», и идейная установка на комфорт — главное, что не позволяет его роману стать не только замечательным, но и значительным.
Если подбирать «Истории одиночества» какие-то литературные аналоги, то на языке сразу обнаруживается прошлогодний «Закон о детях» Иэна Макьюэна. Аналогия здесь не столько тематическая — хотя в обеих книгах центральный конфликт строился на бездействии «профессионала», будь то судья или священник, — сколько стилистическая. В обоих случаях это скупая, внешне невыразительная, «разговорная» проза, в которой главное — верно расставить персонажей и вручить им нужные реплики. В этом смысле Бойн, хоть и проигрывает Макьюэну по части хирургической точности, держит свой скальпель с достоинством. Рваная, хронологически непоследовательная история отца Одрана Йетса не рассыпается и уверенно ведет к неизбежному здесь катарсису. Больше того, автору, решившему рассказать о растлении ирландскими священнослужителями детей, удается не превратить текст в памфлет и почти избежать эксплуатации: читатель глядит на ситуацию не со стороны судей или преступников, а глазами Одрана, для которого происходящее болезненно не только из-за того, что он и сам носит рясу, но и по другим, куда более личным соображениям. А под занавес, как и в любой удавшейся книге, антиклерикальная коллизия совсем уж прячется в тени, чтобы выхватить крупным планом лицо главного героя, который, быть может, прожил свой путь катастрофически не так. Тут бы рассыпаться перед Бойном в комплиментах, но слишком уж часто автор подстилает своему читателю соломку, слишком многое пытается доходчиво объяснить, слишком безапелляционно выводит в последних строках кургузую мораль — и многим читателям этот заготовленный ответ может испортить послевкусие. Но даже если вы из таких — просто поглядите, как легко читается!
Джон Бойн. История одиночества / Пер. с англ. А. Сафронова. — М.: Фантом-Пресс, 2017.
Глава 5
1972
Мне было шестнадцать, когда в двух домах от нас обосновалась семья англичан, заставив половину Брэмор-роуд изнемогать в неодобрительном любопытстве. Конечно, новоселы всегда порождают сплетни. Пару лет назад улица яростно обсуждала шестидесятилетнего немца — где был и чем занимался во время войны. Он служил охранником в концлагере, утверждали одни; нет, говорили другие, он участвовал в заговоре против Гитлера и после провального покушения бежал в Швейцарию. Однако особая нелюбовь приберегалась для англичан. Стоит допустить сюда одну семью, как следом хлынет поток других, а мы и без того потратили немало сил, чтобы вытурить британцев из Ирландии.
Прошел слух, что в семействе новых заморских соседей двое детей. Вдовец мистер Гроув имел двенадцатилетнего сына Колина, который, бедолага, однажды отважился сообщить мне, что мечтает стать балетным танцовщиком. У разведенки Ребекки Саммерс, сожительницы мистера Гроува, была семнадцатилетняя дочь Кэтрин, которая вечно ходила в короткой юбке и кедах и соблазнительно сосала леденец на палочке. По чести, не такая уж красавица, она обладала этакой опасной аурой, сулившей беду, стоит ей в нужное время оказаться в нужных руках, и меня это волновало даже больше, чем маму.
— Они живут в грехе! — объявила миссис Рэтли которую чрезвычайно расстроило столь близкое соседство англичан, а потом чуть не хватил удар от новости, что пара даже не жената. — И где — в Чёрчтауне! Могли ли вы подумать, миссис Йейтс, что доживете до такого дня?
— Куда там! — печально покивала мама.
— Страна катится в тартарары. Вы загляните в «Ивнинг пресс». Сплошь душегубство и смертоубийство.
— И не говорите, — согласилась мама.
В гостиной я корпел над ирландской грамматикой, пытаясь уразуметь сослагательное наклонение, и был вынужден слушать их беседу. Я бы охотно закрыл дверь, но мама не разрешала мол, уединение навеет мысли, вовсе не нужные в моем возрасте.
— Я-то думала, с отъездом Шэрон Фарр это закончилось, — разорялась миссис Рэтли. — Выходит, все только начиналось.
— Не произносите это имя в моем доме, — твердо сказала мама, пристукнув чашкой. — У нас тут ушки на макушке, миссис Рэтли.
Я обиделся. Это про меня, что ли? Мне уже шестнадцать, я не ребенок. Правда, задняя дверь тоже открыта, а в саду играет Ханна. Наверное, мама имела в виду ее, решил я.
— Вы уж простите, миссис Йейтс, но я вам так скажу: все пошло кувырком, когда Фаррам разрешили остаться. Надо было гнать их поганой метлой.
Я театрально закатил глаза, как умеют лишь подростки. Шэрон Фарр прославилась своей историей с испанским студентом. В летние каникулы городские улицы были забиты крикливыми стаями смуглых красавцев, которые тараторили на родном наречии, хотя прибыли изучать английский язык. Программу обучения организовала церковь, и потому многие семьи взяли студентов на постой; мне ужасно хотелось завести собственного испанского любимца, но мама отказала, единственный, наверное, раз воспротивившись воле священника.
— Тогда дом уже не будет моим, — сказала она. — И потом, кто знает, какие у них привычки.
А вот Фарры взяли на постой брата и сестру, и чуть позже среди школьников пронесся слух, обраставший новыми живописными подробностями: у Шэрон Фарр безумный роман с постояльцем, рослым красавцем, который на год ее моложе, их уже видели на берегу реки, где они изображали бутерброд. Шэрон Фарр — оторва, говорили мы. Всегда готова. Даст все, что попросишь, и даже больше.
А затем пополз слух, что Шэрон Фарр беременна.
Если б в шестичасовых новостях передали, что Ханна отправилась в Феникс-парк и совершила покушение на президента Хиллери, мама ужаснулась бы меньше.
— Эта девица всегда была несносной, — повторяла она. — Вечно хороводилась с парнями. Я сразу сказала, что затея с испанскими студентами добром не кончится. Ведь говорила я?
Драма набрала обороты после того, как Шэрон Фарр, у которой уже обрисовался живот, сбежала в Испанию, — никто не знал, с парнем или без него, но все решили, что с ним, — и с той поры о ней не было ни слуху ни духу. Миссис Фарр стала персоной нон грата и, отправляясь в местный супермаркет «Бешено низкие цены», не отрывала глаз от земли. Отец Хотон, удостоверившись, что несчастные родители пришли на службу, говорил о Шэрон Фарр в своей проповеди; я помню неистовую злобность его речи, поданной с темпераментом персонажа шекспировской пьесы. Я представил, как дома пастырь репетировал монолог перед своей экономкой, а та режиссировала. Скверная, в общем, история. Вспоминая те времена, я понимаю, что сострадание было чуждо людским душам, особенно когда дело касалось жизни и устремлений женщины. В этом отношении, да и в других тоже, за сорок лет в Ирландии мало что изменилось.
— Отец Хотон знает, что творится в восьмом доме? — спросила мама.
Миссис Рэтли покачала головой:
— Я этак ненароком ему сказала, когда после воскресной заутрени прибирала в ризнице. (Она была из тех, кто хлопочет за церковными кулисами и считает день удачным, если удалось поболтать со священником.) Он ответил, что в курсе дела и доложил архиепископу Райану, но изменить ничего нельзя.
— А если обратиться в полицию?
— Это не такое преступление, чтоб его признали в суде. А жаль.
— А наши дети? — вскинулась мама. — Какой пример у них перед глазами? Я должна думать о Ханне и Одране.
— Отче сказал, что не станет ее причащать, если она заявится на службу.
— А его, этого мистера Гроува?
— Его причастит. Потому как женщина эта воспользовалась горем несчастного вдовца.
— А что она вообще такое? — спросила мама.
— Наверное, мы обе прекрасно знаем, что она такое, миссис Йейтс. Есть одно словцо, не правда ли?
— Да уж, миссис Рэтли.
— И нам оно очень хорошо известно, верно?
— Верно, миссис Рэтли. Отче еще что-нибудь сказал?
— Он шибко расстроен всем этим. Говорит, женщины обращаются в хищниц, когда на что-нибудь нацелятся.
— Или на кого-нибудь, — добавила мама. — Бедный отец Хотон. Наверное, он потрясен всей этой историей.
— О да. Только, боюсь, бесполезно отказывать в причастии. Они так и так не собираются ходить на службы. Они же оба протестанты. Так что им ни жарко ни холодно.
— О времена! — Мама воздела руки к небесам, словно эта новость ее добила окончательно. — В Париже мы живем, что ли? Или в Нью-Йорке?
Они меня достали. Я встал и вышел из комнаты.
Кэтрин Саммерс с ее леденцами, кедами и короткими (в любую погоду) юбками сразу же меня привлекла, но мы с ней и двух слов не сказали до того дня, когда на велике я катил домой и увидел, как она выходит из кинотеатра «Классика» на Гарольдс-Кросс. День стоял теплый, и Кэтрин была так одета, что на нее вылупился бы и слепой. Я глянул на афишу — чего она смотрела-то? На всех сеансах шел «Крестный отец». Этой картины я не видел, но много чего о ней слышал; там что-то про мафию, а еще, говорили в школе, в середине фильма есть одна сицилийская сцена, которую нужно видеть своими глазами, иначе не поверишь, что она есть, но тогда подобные фильмы мне, конечно, смотреть не разрешали. Я притормозил и поехал следом за Кэтрин, разглядывая ее ноги, а когда понял, что больше замедляться нельзя, а то грохнусь, рванул вперед, удовлетворенный отпечатавшимся в памяти кадром, который позже проявлю и хорошенько рассмотрю.
— Одран Йейтс, ты, что ли? — окликнули меня, и от неожиданности я чуть не угодил под машину.
— Я самый. — Я подъехал к тротуару, притворившись, что лишь сейчас заметил соседку, хоть от смущения лицо мое горело. Я отер лоб — дескать, нынче жарко, вот и взопрел. — Как оно ничего?
— Лучше некуда. — Кэтрин улыбнулась и заученным жестом откинула волосы с лица. Потом из сумки достала свое неизменное лакомство и протянула мне, точно дрессированной собачке, заслужившей награду: — Хочешь леденец?
Я замешкался, покусывая губу. Легкая соблазнительная улыбка Кэтрин, ее чуть высунутый дразнящий язычок напомнили о Еве, в Эдемском саду угостившей Адама яблоком, но вопрос «брать или не брать» не стоял. Желудок мой скукожился, словно я летел с «американских горок», а шевеление в штанах грозило выставить меня на посмешище. Я взял леденец и сунул его в рот, как лейтенант Коджак.
— Ходила в кино? — спросил я. Мы шли по улице, левой рукой я катил велосипед. Я где-то вычитал, что женщина должна идти дальше от дороги: если вдруг какая-нибудь машина вылетит на тротуар, ценой своей жизни кавалер спасет даму от гибели.
— Ага, — сказала Кэтрин. — Жалко, здесь только один зал. В Лондоне во многих кинотеатрах не меньше трех залов.
— Значит, ты из Лондона приехала?
— Да. Бывал там?
— Я нигде не бывал. Один раз поехал на Северный берег и вляпался в неприятность.
— На Северный берег? — Кэтрин сморщила носик, а выговор ее напомнил мне Антею Редферн из телевизионного шоу «Игра поколений». — В смысле, на ту сторону Лиффи?
— Точно, — кивнул я.
— Ну и как там?
— Особой разницы нет, — сказал я. — Только там бедные, а здесь богатые. Тут автобусы с четными номерами, там — с нечетными.
— Здесь богатые? — удивилась Кэтрин. — То есть ты богатый?
— По сравнению с теми, да.
— А чем занимается твой отец?
— Ничем. Он умер. Утонул на пляже Карраклоу, когда мне было девять.
— Где это?
— В Уэксфорде.
Кэтрин замолчала, и мне очень понравилось, что она не стала выражать соболезнование. Она ведь не знала моего отца; она и меня толком не знала.
— Он оставил тебе состояние? — спросила Кэтрин.
— Нет, но он был застрахован. Мама работает в магазине.
— В каком?
— Клери на О’Коннел-стрит.
— О, я была там, — сказала Кэтрин. — Чудесные шляпы. Только дорогие. А что она делает?
— Не знаю, как-то не спрашивал. До замужества работала в «Аэр Лингус», но после папиной смерти ей сказали, что она слишком старая для стюардессы.
Мы шли молча, и я пытался придумать, что бы такое сказать. Кроме Ханны, у меня не было знакомых девчонок, и я понятия не имел, о чем с ними говорить. В моей школе Святого де ла Салля девочки не учились. Кэтрин, похоже, молчание не тяготило, она что-то мурлыкала себе под нос, а вот мне было неловко.
— Фильм-то хороший? — наконец спросил я.
— Какой фильм?
— «Крестный отец».
— Да, ужасно хороший, — закивала Кэтрин. — Правда, страшно жестокий. Про итало-американскую семью гангстеров, которые воюют с другими гангстерами, там беспрестанно стреляют, но все мужики жуткие красавцы.
— Вон как? Ну не знаю. — Почему-то мне хотелось выглядеть скептичным.
— Там играет Джеймс Каан. Знаешь его?
— Нет, — признался я.
— Ой, он просто классный. Такой, короче, неотразимый негодяй. А его младшего брата я бы так и съела. Не помню, как его зовут. Кстати, парням тоже есть на кого посмотреть. Например, Дайан Китон. Знаешь ее?
— Ни с кем из кинозвезд я не знаком, поскольку вращаюсь в иных кругах, — улыбнулся я, пытаясь сострить. Кэтрин задумалась, а потом рассмеялась, запрокинув голову.
— Я поняла, — сказала она, и на секунду показалось, что я разговариваю с принцессой Анной. — Ужасно смешно. А ты забавный.
