Текст: Андрей Васянин
Кем только не был Владимир Рекшан - лидером группы «Санкт-Петербург», мастером спорта по прыжкам в высоту, писателем, общественным деятелем, куратором музеев, рок-журналистом, тружеником котельной… И всегда главным героем его творческой и не только деятельности был родной город, про который он пел, на стадионах которого выступал, который он отапливал и за архитектурный облик которого боролся. В «Ленинградском времени…» город стал, наконец, главным литературным героем Рекшана.
Рекшан писал об истории Питера, о своих путешествиях от Парижа до Камчатки и обратно, писал фантастику и детективы. А тут получилась очень личная история, вместившая целую эпоху в жизни ленинградцев второй половины ХХ века с общественными банями, первомайскими демонстрациями, перенаселенными коммуналками и тотальным дефицитом, расцветом андеграунда и культом советского спорта. Остроумно, грустно, много встреч, разговоров и историй, то веселящих читателя, то заставляющих его немного печалиться. Рекшан просто описывает текшую мимо него жизнь, в которой он принимал посильное участие – и это оказывается увлекательным чтением потому, что пропитано личным чувством и ностальгией.
"У каждого поколения свой Ленинград-Петербург - он медленно и неукоснительно проваливается в топи, из которых вырос, - пишет Рекшан. - Город есть еще, и его уже нет. Говоря о Ленинграде, я невольно сбиваюсь к событиям собственной жизни. Возможно, воспоминания тем и ценны - свидетельством современника описываемых событий и их участника".
Ниже – несколько фрагментов из книги.
Владимир Рекшан «Ленинградское время. Исчезающий город и его рок-герои»
- Изд-во: М.: Эксмо, 2021.; 16+
хххххх
Советский Союз, несомненно, являлся империей, которая со своей главной задачей до поры справлялась.
А такая задача — безопасность для народов, ее населявших. Да, жизнь в советском государстве протекала мирно. Речь идет, конечно, о послевоенном времени. Понятное
дело, личностные конфликты происходили, народ норовил иногда дать друг другу по морде, но драки случались обычно с человеческим, если так можно сказать, лицом.
Когда наша семья жила на Кирочной улице, то в соседнем дворе, где гуляли дети, и в первых классах 203-йшколы, где я учился, актов насилия не случалось. Когда я переехал на улицу Замшина, то первые мои страхи оказались связаны с хождением по выходным на детские утренники в кинотеатр «Гигант». Местное хулиганье подлавливало малолеток возле касс и отнимало ту мелочишку, с которой приходили в кинотеатр школьники. Лично я хулиганов видел лишь издали. И думаю, если б подростковая тирания носила тотальный характер, то родители облапошенных школьников ситуацию поправили бы.
Лично я впервые подрался классе в шестом. Меня постоянно донимал на переменах ученик соседнего класса. Когда он попрал мою гордость ударом своей ноги в район моих ягодиц, то кровь, как говорят, ударила в лицо, я стал махать руками и раскровенил губу обидчику. До сих пор помню то потрясение: «Я ударил человека!»
На первых летних спортивных сборах, лет в тринадцать, меня достаточно жестоко преследовал один парень. Он был постарше и физически сильнее. В отчаянье я полез на него драться и оказался побит. С синяками наследующий день появился на стадионе. Тренеры стали расспрашивать, случился даже некоторый переполох. Имя насильника я не назвал, но его все равно вычислили и со спортивных сборов изгнали.
Настоящую драку мне пришлось увидеть уже в десятом классе, когда я в роли барабанщика поехал в компании дворовых работяг, составивших коммерческий ансамбль, играть на танцы за город. После я перешел на бас-гитару — всего в поселке Пери мне выпало музицировать раза три. Вот что я начертал чуть позже, подводя итоги тех поездок.
«Иногда в пригородах бывает совсем плохо. А плохо — это когда бьют музыкантов. В иных местах бьют просто приезжих. В иных — приезжих, которые посмели танцевать с местными девчонками. Практически везде норовят съездить кому-нибудь по зубам. Но бить музыкантов — последнее дело.
В тот раз ровно в восемь, сотворив синкопу, барабанщик пробежался палочками по барабанчикам. Я дернул толстую струну ми. В конце такта запела серебряная птица нашего трубача. К девяти часам две сотни ног, послушных заданному ритму, топали по дощатому полу.
В антракте взмыленная толпа поселковой молодежи повалила на улицу курить, приложиться к горлышку.
В осенней темноте слышался гогот. Кого-то дубасили, гоняли по чавкающим лужам.
Наш фронтмен — гитарист и певец с лицом, похожим на Муслима Магомаева, — сделал стратегическую ошибку — не дал гитару местному заводиле. Тот хотел подняться на сцену и спеть что-нибудь блатное. Это был здоровый рыжий парень. Рыжий сконфузился и затаил злобу. И еще фронтмен заговорил с местной красавицей, подружкой Рыжего.
В очередном перерыве наш трубач, мужчина довольно пожилой, лет тридцати пяти, продул мундштук, поправил микрофонную стойку и сказал Муслиму:
— Если хочешь получить, то сразу попроси, а то после танцев и нам накостыляют.
— Что же, теперь и поговорить нельзя? — возмутился фронтмен.
Перерыв закончился.
— О, Сюзи Кью! — заголосил наш коммерческий ансамбль. — Бэби, ай лав ю!
Трубач мрачно смотрел, как вокруг сцены роятся дружки Рыжего.
— Я не мальчик, — прохрипел трубач прокуренными связками между песен. — Я приехал сюда получить червонец, а не потерять зубы.
Танцы закончились, и мы стали собираться. Мне было удобнее возвращаться на автобусе. Но на последний автобус я опоздал. Тогда я поспешил на электричку — еще имелся шанс успеть.
Лампочки на столбах метались от ветра. Моросил дождик. Я бежал по лужам, засунув руки в недра карманов. Гитара, укрытая брезентовым чехлом, была переброшена через плечо и аритмично колотила по позвоночнику.
— ...Бэби, ай лав ю! Бэби, ай лав ю! — автоматически напевал мозг.
На платформе и увидел, как местные лениво колотят Муслима. Трубач был уже повержен, а барабанщик ещё отбивался барабанными палочками. Слабо понимая происходящее, я машинально пел про себя про «бэби, айлав ю».
— Много, падлы, выступали, понтили и выпендривались, — констатировали обвинение верзилы Рыжего.
«О, Сюзи Кью, — подумал я, удивляясь увиденной схватке и не имея сил укротить кипевший в крови после сцены адреналин, — бэби, ай лав ю!» — подумал я, перехватывая гитару за гриф. Верзил было пятеро, а я один, потому что наш ансамбль сломали и физически, и морально.
Тяжелой доской электрогитары я стал махать налево и направо. Верзилы только ойкали. Получив несколько раз по кумполу от хулиганов, я решил покинуть место сражения посредством спринтерского бега, благо звание мастера спорта позволяло. Потом избитый ансамбль прятался в кустах, поджидая первую электричку до Ленинграда...».
Когда я уже стал рок-старом, мне приходилось несколько раз играть на границе, так сказать, города и деревни. Местные всегда старались вычислить городских и отметелить их чисто из сословных предрассудков. Например, в поселке Тярлево в 1971 году прошел мощный для тех лет фестиваль с участием десятка лучших ленин градских групп. Естественно, городские парни и девушки приехали на электричке в большом количестве. По пути от железнодорожной станции к клубу и обратно разворачивались настоящие сражения. Первоначально разрозненных горожан гоняли по свекольному полю, валяя среди ботвы, затем городские, объединившись в батальоны, проделали то же самое с местными.
Искусство, короче, требовало жертв.
Однако вернемся в Ленинград, на его блистательный Невский проспект. На Садовой улице, рядом с нынешней кулинарией «Метрополь» находилось кафе с благозвучным названием «Лакомка». В двух зальчиках с официантками в конце 60-х было модно студентам первых курсов проводить вечера. Это получалась такая своеобразная школа светского этикета. Бутылка красного вина стоила три рубля. Подавали курицу с рисом. Короче, ничего выдающегося. Одно время я туда хаживал, поскольку там появлялись мои новые приятели, и я с ними, скажем так, точил лясы. Осенью 1968 года я достал потертое пальто, сшитое из грубой свиной кожи. Настоящий шик! Весило оно килограмм пятьдесят, но вызывало зависть у окружающего пространства. В этом самом пальто я отправляюсь в «Лакомку». Открываю двери и вижу следующую сцену. Моих пьяненьких однокурсников А. и О. держит за глотки здоровенный детина. И стучит их головами по стенам.
— Молодой человек! — вскрикиваю я возмущенно. — Немедленно прекратите безобразие и отпустите моих друзей. Иначе вам придется иметь дело со мной!
— Ага! — реагирует детина и отпускает пленников, которые медленно сползают на пол.
Агрессор приближается. Я вижу, какая у него накачанная шея и широкие плечи. Мгновенно настигает ужас. Я отступаю. Он как бы выдавливает меня в двери на Садовую улицу.
Здоровяк протягивает руку и одним движением отрывает половину кожаного пальто. Напрочь забыв о своих выдающихся спортивных результатах, я в ужасе дергаю ногой, проводя мае-гери здоровяку в пах. Это если говорить по-каратистски.
— Ой, — всхлипывает качок и садится на корточки.
В дверях появляются А. и О. Мы как зайцы убегаем в метро...
В начале ноября 1969 года произошла в моей жизни гносеологическая драка, о которой я просто обязан рассказать. Четверо парней — Михаил, Алексей, Саша и я — тренькали на гитарах в гобеленном зале Высшего промышленного училища имени Веры Мухиной. Если не идти наперекор исторической правде, то гитарным бацаньям в высших учебных заведениях не препятствовали. Наоборот! Каждый студенческий профком хотел, чтобы в учебном заведении имелся свой ансамбль.
Наша банда еще ничего не умела. Да и названия не имела. А тут на репетиции я настоял, чтобы назваться поп-группой «Санкт-Петербург». В итоге все согласились, и после репетиции наша четверка отправилась на Невский проспект в кафе «Север» отпраздновать выбор названия и обсудить славное будущее. Да! Еще с Лешей была невеста.
Мы расположились в кафе, заказали бутылку шампанского и стали обсуждать несомненные перспективы своего ансамбля, который, впитав все лучшее у битлов и роллингов, поразит, конечно же, воображение окружающего мира. Из-за соседних столиков на нас хмуро посматривали завсегдатаи. То есть фарцовщики и «грузины». Кстати вспомнить — всех состоятельных выходцев из южных республик называли почему-то грузинами.
Завсегдатаи носили пиджаки в клеточку и разноцветные рубашки. Носили аккуратные прически. А мы бросались в глаза своей неухоженной лохматостью. Семиотическое неприятие нашего появления обернулось вот чем. Уходя, в гардеробе начали получать одежонку. Воспитанный Лёша стал ухаживать за невестой. Подал пальто. Вокруг собралась компания фарцовщиков и грузин, и они стали демонстративно произносить матерные слова.
— Вы не могли бы перестать браниться, — произнес вежливый Леша.
— Ах, браниться, — раздалось со стороны компании, и она стала надвигаться.
Опыт страха у меня уже имелся. Я с разворота ударил ближнего и бросился в гущу наступавших. Вокруг мелькали руки и ноги. На мне висело человек пять. Я отмахивался гитарой «Иолана» и вопил как берсерк. Леша так и стоял с пальто в руках. Саша методично давал фарцовщикам по зубам, а Михаил даже не успел ничего предпринять, как сражение закончилось нашей рок-победой.
В начальной стадии в «Санкт-Петербурге» играло несколько моих приятелей по легкоатлетической сборной. Одно время на басе подвизался метатель молота Юра Баландин, теперь Заслуженный тренер России.
Мы выскочили на Невский проспект разодранные, но счастливые. Славное будущее было окроплено хотя и не нашей, но кровью.
ОБЕЗЬЯНА МЕРУ ЗНАЕТ
...А поездка на реку Амур удалась. Город Хабаровск поразил зноем и протяженностью вдоль огромной реки. Мы зашли в редакцию журнала «Дальний Восток» и вальяжно побеседовали с главным редактором. Хотя у нас ещё не было литературных имен, с нами беседовали благосклонно. В редакции я оставил рассказ под названием «Последний тайфун». Написал я его со слов отца, который служил моряком во время войны на Северном флоте, а затем участвовал в войне с Японией, плавая на охотнике за подводными лодками от Камчатки до Курил. Эту деталь я вспоминаю не просто так — она ещё мне пригодится для более точной прорисовки прошлого.
В Советском Союзе ленинградцев любили. Когда узнавали, откуда ты, голос человека теплел, он произносил что-то вроде: «А, питерский!» И улыбался тебе. Если почитать классиков, Гоголя или Достоевского, то Петербург представал городом малосимпатичным. Действительно, был он военно-чиновничьим лагерем. Жить тут было дорого. Да и жилья не хватало. Другое дело — хлебосольная Москва. Ситуация изменилась, когда в 1918-м столица вернулась в Москву. Ленинград стал беднее и захолустней. Немецкая блокада и сталинские репрессии, особенно так называемое «Ленинградское дело» конца 40-х добавили городу на Неве героической мифологии — тогда и стал Ленинград всесоюзным любимцем. А теперешние попытки называть Петербург северной столицей, перенос некоторых столичных функций, проникновение многих бывших ленинградцев в верхний слой московской власти любовь к нам со стороны соотечественников почти уничтожили...
Вернемся, однако, на Амур накануне московской Олимпиады. Мне много где удалось к тридцати годам побывать, но на Дальнем Востоке я получил совершенно новое знание. В Хабаровске мы сели на теплоход и доплыли до Комсомольска-на-Амуре. Этот город стремительно возвели перед войной вместе с заводами военно-стратегического назначения. С одной стороны город строили восторженные комсомольцы, с другой стороны — безымянные зэки. Комсомольцев, как водится, славили на всех углах, а про заключенных не вспоминали.
Думаю, основной массив населения Советского Союза предвоенных лет находился в состоянии некоторой героической экзальтации. Росли заводы, рылись каналы, бились рекорды и в труде, и в спорте. Иногда желание удивить народ и товарища Сталина принимало совсем уж экзотические формы. Одним словом, в мае 1937 года по договоренности с ЦК ВЛКСМ из Комсомольска в Москву выехала группа велосипедистов. Всего пять человек. До Хабаровска шоссейной дороги не имелось, поэтому спортсмены просто прошли триста пятьдесят километров с велосипедами по шпалам. Тысячи километров, бездорожье, даже стихийные бедствия! Измученные велосипедисты к сентябрю добрались до Москвы.
Въехав в город, нашли телефонный автомат и позвонили в ЦК комсомола. Там не поняли, о чем идет речь. Прошло время, про спортсменов с Амура успели забыть, возможно, кто-то из столичных организаторов уже попал под каток репрессий. Когда в ЦК осознали информацию, то велосипедистов вывезли на окраину столицы, почистили, переодели, собрали толпу встречающих. Велосипедисты финишировали второй раз, и их фотографии попали в центральные газеты.
...Полные новых жизненных впечатлений, трое ленинградцев долетели до Москвы, где посетили редакцию журнала «Литературная учеба». Это было,возможно, самое слабое звено в цепи советского литературного застоя — в этом столичном журнале с готовностью беседовали с начинающими. В редакции мы познакомились с прекрасным человеком — Вардваном Варжапетяном. Он редактировал нашу коллективную публикацию в «Литературной учебе» про Комсомольск.
После я с Вардваном даже подружился, мы обменивались вышедшими книгами, а затем я потерял его из виду. Недавно прочитал в Интернете — Варжапетян создал новый перевод Библии, потратив на этот колоссальный труд много лет!
По комсомольской путевке я ездил еще несколько раз в литературные командировки, стараясь выбрать путешествие туда, где сам по себе я бы никогда не оказался.
Чтобы уж более к этим поездкам не возвращаться, расскажу историю, полную своеобразного советского абсурда. Через несколько лет после Амура я обнаглел окончательно и решил за комсомольский счет добраться до Камчатки. Тогда для полета на далекий полуостров требовался специальный пропуск. Но у насс поэтом Олегом Левитаном все получилось, и мы до Камчатки добрались. Из Петропавловска нам удалось живыми доплыть по Тихому океану до Усть-Камчатска,цунами опасного места, подняться по реке Камчатке до посёлка Ключи. Вокруг этого поселка расположились самые высокие в Азии действующие вулканы. Ключевская сопка, к примеру, — 4 тысячи 750 метров. Ключевской вулкан дымил. Толбачик, Безымянный строились. Земля под ногами вздрагивала. Красная рыба нерестилась со страшной силой. Нам даже удалось устроиться помощниками в вертолет, который летел к гляциологам на Ключевской. Мы грузили дрова, а затем эти дрова на леднике вулкана разгружали. По диким лиственничным лесам долины реки Камчатки мы с Олегом побродили без чрезвычайных происшествий, но с максимумом впечатлений. Все это отдельный рассказ, не имеющий вроде бы отношения к моим программам. Но с другой стороны, он же и характеризует жизнь тогдашнего литературного ленинградца.
Короче, вернувшись домой, я подготовил очерк для журнала «Костер» под названием «Эмемкут — сын Кутха». Кстати вспомнить, в пионерский «Костер» начинающему автору было проникнуть легче. Там и Сергей Довлатов работал, и многие другие прирабатывали.
В «Костре» я одно время вел спортивную страничку под названием «Кузнечик»... Впрочем, не стану отвлекаться и вернусь к очерку. В назначенный день получаю гонорар и свежий номер пионерского журнала. По дороге домой начинаю разглядывать свою публикацию — к названию очерка художник отчего-то нарисовал чукчу, оленей и нарты. Да и редактор, Валентин Михайлович Верховский, замечательный дядька со странностями, приписал от моего имени вступительную фразу: «Сбылась мечта моего детства! Наконец-то я оказался на Чукотке». Я в ужасе прочитал подписанный мною очерк до конца. Вулканы, поселки и реальные люди на месте, но везде слово «Камчатка» исправлено на слово «Чукотка». Вся эта галиматья шла под шапкой «Наша Родина —СССР».
Во времена грузинского генсека Джугашвили за такие шалости можно было угодить на ту же Камчатку-Чукотку в воспитательных целях. Но времена изменились, и все обошлось. А вот и объяснение случившегося: я принес Верховскому для проверки камчадало-юкагирских названий томище «Сказки и мифы народов Севера». Редактор зачитался чукотскими сказками и... внес в мой текст Чукотку.
Автор может быть и часто бывает дураком. Редактор — тоже. Художники — могут. Ответственный секретарь, главный редактор, корректор, цензор и т. п., все, то читает текст перед печатью, — запросто! Но чтобы все вместе не знали, что на Чукотке нет вулканов, — это особое достижение.
Правда, несколько миллионов читателей «Костра «прочли мою подпись. И в редакцию пришло много жалобных писем от камчатских пионеров, а желчные и ядовитые письма шли от редакторов провинциальных газет — поймали центральное издание на глупости.
В редакции все объявили друг другу по строгому выговору, а мне не дали обещанной первоначально премии за лучший материал номера. На некоторое время за мной закрепилось прозвище — Рекшан-Чукотский.
Сейчас же на изданиях экономят, корректоры читают без должного внимания, ошибок в книгах появляется много. И почти никого это особо не волнует.
Ныряя в глубинах памяти, вернусь на отметку осени 1980 года, когда, возвратившись в приподнятом настроении из первой в жизни литературной командировки, я вдруг осознал себя с семьей на дне глубокой финансовой ямы. Денег не было вообще! Я имел диплом исторического факультета и мог, наверное, пойти в школу, но тогда пришлось бы отказаться от литературной деятельности, в которую я уже влез по уши. Если б я знал, через какую полосу бедности придется пройти, я бы, наверное, отправился в учителя.
Где-то в конце октября случилось чудо, отодвинувшее на короткий миг меня с семьей от финансовой катастрофы. Спускаюсь утром по лестнице мрачный. Голова полна дум о деньгах, которых нет. Машинально кошусь на почтовые ящики. В годы советской честности, когда воровство не было так популярно, как сейчас, почтальон переводы обычно выставлял поверх ящиков. Вижу я такую бумажку, думаю: «Какому-то гаду деньги пришли». Машинально беру бумажку в руку. Это оказывается мне — 156 рублей. Большие деньги. От кого же? Редакция газеты «Красная звезда», город Благовещенск. Что такое? Почему? Не имеет значения — семья, в которой есть маленький ребенок, месяц может жить спокойно. Через день спускаюсь, довольно посвистывая. Настроение отличное. Смотрю — перевод. Кому? Мне. 117 рублей из Хабаровской газеты с военным названием. Еще через день спускаю утром — перевод. Кому — конечно мне! Чуть меньше ста рублей. По мере продвижения на запад суммы уменьшались. Из Читы я получил всего 37 рублей. За что на меня обрушился денежный дождь, я так и не знаю. Есть подозрения — это выстрелил военно-морской рассказ про отца. Осенью очередная дата капитуляции Японии. На эту тему художественных текстов-то особо нет. Журнал «Дальний Восток» его печатать не стал, но редактор явно передал рассказ кому-то из журналистов. Вот они текст несколько раз и перепечатали. И честно заплатили. Сейчас такой честности нет и в помине. Да и гонорары теперь плёвые. В ленинградские времена я знал нескольких журналистов, которые работали с провинциальными изданиями, рассылая в десятки местных газет разные заметки к праздничным датам. Даже если только часть реагировала положительно, бессовестный журналюга купался в гонорарах.
Но военно-морские деньги постепенно закончились. Но я уже знал, что мне делать. Я устроился на курсы операторов газовых котельных в Теплоэнерго № 3. Кто меня туда затащил — не помню. Профессия операторов стала приобретать популярность с конца 70-х. Газовые котельные серьезно отличались от угольных — здесь было чисто. И никаких физических усилий. Только снимай показания счетчиков и записывай в журнал. Да соблюдай инструкции. Хотя я пытался делать официальную литературную карьеру, но связей с андеграундной средой не прерывал. Именно из нее вышло много именитых кочегаров.
