Текст: Андрей Цунский
Как просто жить, когда на все есть готовый ответ. И никаких неясностей. Особенно на уроках литературы. Прямо как у Оруэлла: «Две ноги плохо, четыре – хорошо».
По этой формуле у Гоголя будет, несомненно, четыре ноги, а у Пушкина – даже, наверное, восемь. У Достоевского – четыре, но одна хроменькая. У Толстого две ноги будут точно, а остальные будут то вырастать, то пропадать в зависимости от политического момента. У Белинского? – ну, конечно четыре, и еще каких! С копытами! У Греча и Булгарина – по одной. Они Пушкина не любили. У Добролюбова – четыре с копытами и подковами и еще во лбу луч света в темном царстве. И никакой путаницы. Почти.
А вот у Сергея Тимофеевича Аксакова – то ли две, то ли две с половиной. То ли вовсе полторы. Вроде и неплохой, но не то чтобы совсем. Хорошего мало – ну или есть, но недостаточно. Он какой-то там «фил», реакционер и вообще служил в цензуре, гонителем был и почти злодеем.
Так и твердили стриженные под «канадку» (не спрашивайте, что это такое, меня так стригли, но я все равно не понял – как это) лоботрясы, которые еще совсем недавно искренне переживали за персонажей «Аленького цветочка». Да, речь о том самом Аксакове, который его написал.
«Аленький цветочек» – превосходная авторская сказка, которую, без преувеличения, читает весь мир. Однако жизнь у ее автора была отнюдь не сказочная, в ней было немало очень сурового и взрослого драматизма. Связано это с нашей российской реальностью. Приходилось ему порой, прямо как двуглавому орлу, смотреть и в западническую, и в славянофильскую сторону, хотя сам он придерживался именно второй стороны. Ему доставалось при этом от обоих непримиримых отрядов. Но была и третья сторона – самая грозная.
А он пытался совмещать несовместимые профессии. Литератора и… но – обо всем по порядку.
Старше Пушкина
Для русского литератора – большая дерзость быть старше Пушкина, даже просто по возрасту. Это допустимо для Ломоносова, который раньше и умер, зато придумал «штили» и написал про бездну, которая звезд полна. Это прощается Державину: он ведь хоть и старик – но заметил, да еще и благословил, хотя и был занят схождением во гроб. Аксакову быть старше Пушкина как-то не к лицу. Подумаешь, «цветочек аленький».
Но факт остается фактом – Сергей Тимофеевич Аксаков старше Пушкина на целых восемь лет. И оставил он нам богатое наследие – стихи, прозу, очерки и даже записки об охоте и рыбной ловле. Собирал бабочек. Дружил и много лет переписывался с Гоголем. А знаменитые «Аксаковские субботы» в его московском доме стали местом зарождения славянофильства.
Славянофилы с «западниками» ломали копья кипами, и от души. Однако умным и порядочным славянофилам в голову не приходило, что споры с коллегами-антагонистами можно решать где-то кроме полемических страниц в журналах. И те и другие были просвещённой частью общества, позднее стали русскими интеллигентами – теми самыми, которые «московский студент, а не Шариков». Представить себе, чтобы тот же Аксаков написал донос на, скажем, Тургенева… да одно такое высказанное вслух предположение было бы скандалом и могло кончиться совершенно нешуточным вызовом на дуэль на тридцати шагах. И «западники» пошли бы в секунданты.
Тем не менее, с Аксаковым было все не так просто из-за его профессионального «совместительства». И дело в том, что, помимо литератора, был он еще и… цензором.
Степной потомок викингов
Аксаковы ведут свой род от варяга Шимона Африкановича, известного историкам и знатокам по Киево-Печерскому патерику. Пришел он из Средиземного моря в Киев вместе с Харальдом Сигурдарссоном Хардероде («Жестоким», или «Суровым»). Об этом герое есть увлекательная киноповесть у Михаила Иосифовича Веллера. Но если Харальд потом отправился в Норвегию, то Шимон Африканович остался служить Ярославу Мудрому, а потом и Всеволоду Ярославичу.
Как ни старались в двадцатом веке истребить «старых русских» – а ведь оставались и кое-где еще остаются. От того же Шимона Африкановича начался род, к которому принадлежал любимый многими актер Петр Сергеевич Вельяминов. «Пираты XX века», помните? Пусть и очень дальний – но он родственник Аксакова. Потомок пиратов X века боролся с пиратами века XX.
«Древность дворянского происхождения была коньком моего дедушки, и хотя у него было сто восемьдесят душ крестьян, но, производя свой род, бог знает по каким документам, от какого-то варяжского князя, он ставил своё семисотлетнее дворянство выше всякого богатства и чинов», – писал сам Сергей Тимофеевич. 180 душ – это считалось очень мало.
Недавно мир прощался с королевой Елизаветой II. В церемонии прощания приняли участие представители старинных британских фамилий. Да, среди этих людей наверняка были просто старые спесивцы. Но были и те, для кого память о своих предках – залог любви и бережного отношения к своей стране. Такие люди не только берегут ее от внешних посягательств, но и не дают ей сбиться с пути. Мы не сберегли (назовем это так) своих аристократов – так обязаны теперь хотя бы память о них не потерять…
Родился Сергей Тимофеевич в Уфе, а детство провел в родовом имении Ново-Аксаково. Сейчас это село Аксаково в Бугурусланском районе Оренбургской области, и основателем его был дед писателя, Степан Михайлович. А в автобиографической книге «Детские годы Багрова-внука» это «Новое Багрово».
А при советской власти в доме Аксаковых квартировали, сменяя друг друга, ремесленная школа, детская колония, волостной комитет, больница и почта, семилетняя школа, контора МТС (не сотового оператора, а машинно-тракторной станции), рабочее общежитие. В 1936 году разрушили приусадебную церковь. И наконец, в 60-е годы прошлого века усадьбу, где прошли детские годы писателя, раскатали по бревнышку – нужны были материалы для строительства коровника, а также сожгли водяную мельницу, заложенную Степаном Михайловичем, сломали плотины, спустили и разорили пруд. В 1998 году усадьбу восстановили – по фотографиям. Ну да, новодел. Но все-таки это значит – кому-то не все равно.
А ведь именно здесь дед Степан учил Сережу Аксакова удить рыбу, охотиться. Здесь мальчик полюбил природу. А в доме была библиотека – и очень неплохая. В четыре года юный грамотей уже читал, и декламировал на семейных вечерах Сумарокова и Хераскова. Пушкина вот только не читал – но была уважительная причина: Александр Сергеевич еще не родился.
И сам Аксаков стихи начнет писать позднее:
- Приветствую тебя, страна благословенна!
- Страна обилия и всех земных богатств!
- Не вечно будешь ты в презрении забвенна,
- Не вечно для одних служить ты будешь паств.
Это он напишет в 1817 году.
«Цензурушка»
В 1832 году некий Елистрат Фитюлькин предварил сатитрическое стихотворение словами: «Цензурушка, голубушка, нельзя ли пропустить?»
Называлось оно «Двенадцать спящих будочников» по аналогии с очень популярной в России поэмой Василия Андреевича Жуковского «Двенадцать спящих дев». В этой не очень и злой сатире некий Фаддей не стал давать чиновникам и полицейским взяток, а потом примирился, а когда за его душой явился сам черт Асмодей, чиновники и полицейские проснулись и отбили его у этого дьявола, причем не без причины:
- Никак его не отдадим!
- Когда нам с ним проститься —
- То где ж тогда мы поедим
- И где нам так напиться?
И все восприняли это именно как шутку (хотя и не безосновательную). Но только не московский обер-полицмейстер Муханов, который настрочил жалобу самому генерал-губернатору – князю Голицыну: «Цель как сочинителя, так и г. цензора — очернить полицию в глазах непонимающей черни и поселить, может быть, чувство пренебрежения, а потом и неповиновения, вредное во всяком случае».
И пошла писать губерния. Дело дошло до самого царя. И вот уже шеф жандармов граф Бенкендорф отписал министру народного просвещения князю Ливену, что государь, «прочитав сию книжку, изволил найти, что она заключает в себе описания действий московской полиции в самых дерзких и неприличных выражениях; что, будучи написана самым простонародным, площадным языком, она приноровлена к грубым понятиям низшего класса людей, из чего обнаруживается цель распространить ее чтение в простом народе и внушить ему неуважение к полиции. Наконец, предисловие сей книги, равно как и следующее за оным обращение к цензуре, писаны с явным нарушением всякого приличия и благопристойности».
И цензора за недогляд вышибли со службы – «как вовсе не имеющего для звания сего способностей».
А звали цензора Сергей Тимофеевич Аксаков. Вот вам и держиморда, гонитель и почти злодей.
И почувствовал Аксаков огромное… облегчение.
Ни хорошо, ни дурно
Сколько головной боли получил на службе Аксаков – описать невозможно. Получив должность цензора в Цензурном комитете, он и сделать-то ничего не успел, как в 1828 году Николай I утвердил новый Цензурный устав. Отбирать цензоров начали очень строго, и его уволили в первый раз.
В 1830 году в № 1 «Московского вестника» появился анонимный фельетон «Рекомендация министра». Сюжет такой: к министру приходит проситель от знакомого, которому тот не может отказать, и вельможа сочиняет ему рекомендацию на доходное место.
«Пиши, — начал министр, ходя большими шагами по комнате. — Милостивый государь мой… Ну, пиши, как его зовут?» — «Я не знаю, ваше высокопревосходительство», — с трепетом и едва внятным голосом отвечал чиновник… «Ну вот, батюшка, ведь ты глуп! Не знаешь, как зовут того, кого надобно просить за тебя!» — «Кажется, Иван Федорович или Федотович…» — «Ну, пусть будет он Федотович, пиши: Милостивый государь мой Иван Федотович! Написал?» — «Написал, ваше высокопревосходительство». — «Покажи… Ну, батюшка, ты совсем дурак. Зачем ты поставил знак восклицанья? Ведь он не министр и не равный мне: пристало ли моему знаку восклицания стоять перед ним во фрунте? Точку, сударь, ему, точку!»
А кончается все так:
«…место было дано искателю, и он через несколько лет подлыми происками приобрел довольную значительность и даже, несправедливую впрочем, славу умного человека. Но министр всегда улыбался, когда слышал последнее, и говорил: «Полноте, он дурак; он думал, что я могу быть!»
Фельетон прочел царь. Немедленно начали расследование. Был арестован цензор, допустивший публикацию, но редактор «Московского вестника» Михаил Петрович Погодин отказался раскрыть имя автора. Плохо бы это кончилось, но автор сам явился в полицию. Им оказался бывший цензор Аксаков! И ему бы несдобровать, но друг его, князь Шаховской, сумел отговорить от расправы самого Бенкендорфа. Аксакова даже из Москвы не выслали, а вскоре… приняли в Цензурный комитет на должность цензора!
Он вычитывал перед публикацией массу журналов: «Атеней», «Галатея», «Русский зритель», «Телескоп», «Московский телеграф». И далеко не со всеми редакторами он сам стоял на одних позициях. Тут же его попрекали в том, что он сводит счеты или не пропускает сочинения идейных противников. Самому приходилось выдумывать массу псевдонимов – в «Словаре псевдонимов» их насчитывается двадцать два. К тому же он требовал от материалов грамотности, высокого художественного уровня – а это в журналистике было проблемой во все времена. А за некоторые опусы и заступался – как было со статьей Николая Ивановича Надеждина «Современное направление просвещения», за что он схлопотал выговор и писал объяснительные записки всем подряд, вплоть до того же Бенкендорфа.
Советский профессор (из «бывших», разумеется) Дмитрий Петрович Мирский – если уж быть точным, Святополк-Мирский – написал о нем так: «оставался цензором более десяти лет, не проявив себя в этом звании ни хорошо, ни дурно». С Мирским, кстати, новая власть поступила куда как жестче николаевской: даты его жизни 1890–1939. Разъяснения, я думаю, не нужны.
А Сергей Тимофеевич Аксаков и Цензурный комитет просто расстались. Причем каждый – не без удовольствия. Правда, достатка Аксакову это точно не прибавило. Пять лет с деньгами было туго. Точнее – без таковых. Зато в 1832 году происходит событие, которое стало чрезвычайно важным в жизни Аксакова.
Как бьют туза Гоголем
«В 1832 году, кажется весною, когда мы жили в доме Слепцова на Сивцевом Вражке, Погодин привез ко мне, в первый раз и совершенно неожиданно, Николая Васильевича Гоголя».
Как избавиться от чувства зависти, читая такие слова?! Где я возьму такие кисти, дайте мне другое перо, черт побери все!
А вот и он. В смысле, черт:
«…играл я в карты в четверной бостон, а человека три не игравших сидели около стола. В комнате было жарко, и некоторые, в том числе и я, сидели без фраков. Вдруг Погодин, без всякого предуведомления, вошел в комнату с неизвестным мне, очень молодым человеком, подошел прямо ко мне и сказал: «Вот вам Николай Васильевич Гоголь!» Эффект был сильный. Я очень сконфузился, бросился надевать сюртук, бормоча пустые слова пошлых рекомендаций. Во всякое другое время я не так бы встретил Гоголя. Все мои гости (тут были П. Г. Фролов, М. М. Пинский и П. С. Щепкин — прочих не помню) тоже как-то озадачились и молчали. Прием был не то что холодный, но конфузный».
И, тем не менее, это знакомство обернется с годами в дружбу, хотя дружба эта будет непростой. Пересказывать… Нет! Я обокраду вас самым ужасным образом, если лишу удовольствия прочесть об этой дружбе лично.
- Аксаков С.Т. История моего знакомства с Гоголем. Записки и письма (1843-1852). М: АН СССР, серия «Литературные памятники», 1960.
В Сети тоже есть.
Во все эти дни обычная работа ему не шла вовсе на ум. Он только приготовлялся и ждал минуты, когда раздастся звонок. Однако, несмотря на большую приязнь, эти редкие друзья не совсем были сходны между собою…
«"История моего знакомства с Гоголем", еще вполне не оконченная мною, писана была не для печати, или по крайней мере для печати по прошествии многих десятков лет, когда уже никого из выведенных в ней лиц давно не будет на свете, когда цензура сделается свободною или вовсе упразднится, когда русское общество привыкнет к этой свободе и отложит ту щекотливость, ту подозрительную раздражительность, которая теперь более всякой цензуры мешает говорить откровенно даже о давнопрошедшем. Я печатно предлагал всем друзьям и людям, коротко знавшим Гоголя, написать вполне искренние рассказы своего знакомства с ним и таким образом оставить будущим биографам достоверные материалы для составления полной и правдивой…»
Позвольте прерваться на этом месте, тем более что где искать продолжения, вы уже знаете.
Слепой охотник
В Большом Афанасьевском переулке, в доме 12 побывала в те годы вся литературная Москва. А в 1837 году Аксаков получил после смерти родителей наследство – несколько тысяч десятин земли, что позволило ему купить под Москвой имение Абрамцево. И там тоже собирались гости, велись беседы и споры, шел малопонятный непосвященным со стороны и, тем не менее, весьма интенсивный литературный процесс. Удивительная это штука: сидят люди, играют в карты, потом читают стихи или прозу, спорят, ругаются, смеются. А потом вдруг получается из этого огромная национальная литература – с великими писателями, средними, ничтожными, только одной категории в процессе нет – ненужных. Даже плохой писатель зачем-то этой самой литературе нужен.
Но в наступившем десятилетии беда подкралась к самому Аксакову. Усилились прежние болезни, появились новые. А самое страшное – он начал слепнуть. «Семейные хроники» и «Записки об уженье рыбы» появились благодаря тому, что дочь писателя Вера записывала их под диктовку отца. «Записки об уженье» выдержали при жизни автора три издания.
Такой успех вдохновил Аксакова на «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии». В 1852 году ее печатают. И что за отзывы! Тургенев: «Такой книги у нас еще не бывало» (между прочим, это слова автора «Записок охотника»!) А это… Николай Гаврилович Чернышевский: «Что за мастерство описаний, что за любовь к описываемому и какое знание жизни птиц! Г. Аксаков обессмертил их своими рассказами, и, конечно, ни одна западная литература не похвалится чем-либо, подобным «Запискам ружейного охотника».
Но есть та сила, которая любит лезть в литературу в сапогах, причем не в охотничьих. Кто-то решил припомнить прежние обиды больному, слепнущему человеку. Второе издание «Записок» пытается прикрыть Цензурный комитет. Там уже успели невзлюбить сына Сергея Тимофеевича – Ивана Аксакова. Ему отказали в праве «быть редактором какого бы то ни было издания». Ежегодный альманах «Охотничий сборник» запретил лично начальник III отделения Дубельт. Что искать цензуре в заметках о способах охоты на зайцев и рябчиков? Какая крамола в стрельбе по уткам? Это была пошленькая месть бездарностей, обличенных властью, талантливому и мудрому человеку.
Если бы можно было выставить русской цензуре счет за загубленные романы, поэмы, повести, да что там, просто годы и целые жизни – ввек бы ей не расплатиться. Цензура в принципе может существовать только при полной своей безнаказанности.
А как-то Аксаков написал:
«Есть у меня заветная дума... Я желаю написать такую книгу для детей, какой не бывало в литературе. Я принимался много раз и бросал. Мысль есть, а исполнение выходит недостойно мысли... Тайна в том, что книга должна быть написана, не подделываясь к детскому возрасту, а как будто для взрослых и чтоб не только не было нравоучения (всего этого дети не любят), но даже намека на нравственное впечатление и чтоб исполнение было художественно в высшей степени».
Этой книгой станут «Детские годы Багрова-внука». И приложением к ней станет сказка ключницы Пелагеи, слышанная им в детстве. Вы ее знаете. Это «Аленький цветочек».
А каким был человеком Сергей Тимофеевич Аксаков – предоставляю судить вам самим.
