Текст: Андрей Цунский
Современник Пушкина
Как-то уже писал я в своих заметках, что многих мировых литературных класиков мы воспринимаем словно в отрыве от российского времени. Это где-то не у нас идут обозначаемые римскими цифрами века, сменяют друг друга различные господствующие «измы», латы и плюмажи над шлемами уступают место камзолам и щляпам с пером. У нас все дороги и времена стремятся к одной фигуре, которая делит русскую литературу на «до» и «после». Разумеется, это Пушкин.
Когда отечественный классик смеет пересекаться с Пушкиным во времени, это кажется грубой бестактностью с его стороны. Это мы можем простить Николаю Васильевичу Гоголю – и более никому.
Иностранцы живут в другом измерении. Каждый кажется далеким, недостижимым и повисшим с вакууме. А между тем «никто из нас не остров одинокий, не сам собой – он часть всего того, что вместе составляет части света, часть суши – и коль скоро эта часть отвергнута Океаном со слезами, Европа лишь осколок нас самих…» - ладно, кому понравилось, пишите, я пришлю вам свою версию стихов Джона Донна. И у Пушкина тоже были современники, больше того – собратья по перу, не побоюсь сказать – коллеги. Об одном из них сегодня речь.
Поразительно, как много общего у Пушкина и Стендаля! Оба они, каждый по-своему разочаровались в романтизме, независимо друг от друга пришли к термину «истинный романтизм», иногда их проза словно перекликается.
Прозвище «француз» не зря прилипло к лицеисту Пушкину (вместе с «обезьяной»). Он очень много читал по-французски, и в переводчиках, сами понимаете, не нуждался. Любил «Ванюшу» Лафонтена, читывал и Мольера, восхищался Бомарше. И в этом снова сходство со Стендалем – он тоже обожал Бомарше. А еще Пушкин читал самого Стендаля. Читал, по некоторым сведениям, даже отзывы о «Пармской обители» - хотя роман будет опубликован только спустя полтора гда после смерти поэта. Хвалил «Красное и черное»: «Хороший роман, несмотря на фальшивую риторику в некоторых местах и на несколько замечаний дурного вкуса». Между прочим, это очень высокая оценка: высший балл Пушкин уж точно дал бы только самому себе, а чтобы без ложки дегтя… да ладно, это простым смертным возбраняется, а Пушкину-то уж точно можно. Хотя часто французских современников Пушкин укорял: «замечания дурного вкуса», выше упомянутые, относились к плебейскому происхождению героя и вообще к обращению к «подлому сословию» в постреволюционном французском творчестве. Ох, скажу сейчас, а меня закидают чем-нибудь ароматным, но все равно скажу: доживи Пушкин лет до семидесяти, ох каким высокомерным старикашкой он мог бы стать… Знаете, а не так плохо это и было бы.
И Стендаля, и Пушкина по-настоящему оценили только после смерти, причем через значительное время. Хотя у Стендаля славы Пушкина конечно не было, но значение обоих для национального и мирового литературного процессов стало понятно только по прошествии десятилетий и даже веков.
А еще в жизни обоих сыграла существенную роль… Москва. В жизни Пушкина, разумеется, куда большую. Но в жизни Стендаля – во многом поворотную.
Современник Бонапарта
Из энциклопедических статей о Мари-Анри Бейле (так звали Стендаля в частной жизни) можно узнать, что он восхищался в детстве революцией, а в юности – Наполеоном. В советских энцкилопедиях будет отмечено, что ни революции, ни Наполеона он толком не понял, и поэтому вскоре разочаровался. Эх, бедный Стендаль! Надо было сбегать в редакцию БСЭ, вот там бы ему сразу все объяснили.
А ведь и правда. Как разобраться в таком огромном и продолжительном историческом процессе и явлении, как Великая Французская Революция? Какой ярлык приклеить к Наполеону Бонапарту, который развязал самую кровавую в истории Франции и самую губительную для нее войну, уничтожил множество завоеваний революции (сделавшей человеком его самого) – и в то же время создал (пусть и не сам) Наполеоновский кодекс? Как определить роль того, без кого не появились бы алюминий, дизельный двигатель, железные дороги, авиация, современная философия? Нет, конечно свято место в истории пусто не бывает, другой бы нашелся – но ведь нашелся этот. И восхищались им многие – и во Франции, и в России. Включая литературных героев – вспомним Пьера Безухова. Что же так привлекало в Наполеоне талантливых, и образованных? Причем, отнюдь не только молодых?
А то, что он сам был образован, и не просто жаден до знаний, это была просто алчность к знаниям! Брат Наполеона Жозеф Бонапарт писал, что не было более «страстного поклонника Руссо, почитателя Корнеля, Расина и Вольтера» и «переводчика на французский язык произведений Плутарха, Платона, Цицерона, Корнелия Непота, Ливия и Тацита». Если с Бонапартом встречался видный историк – молодой генерал мог запросто посрамить его, поскольку знал историю лучше иного профессора, был талантливым и знабщим математиком, астрономом, знал физику и химию, юриспруденцию… Нет, не становятся в истории великими просто так – посредственность всего лишь занимает чужое место. Иное дело – что с возрастом теряется былая острота ума, гибнут замыслы с размахом, желания мельчают, страсти опускаются до пошлости.
А в молодые годы Бонапарта, рано потерявший мать Стендаль, сирота, мечтавший вырваться из-под тиранической опеки отца и тетки, не просто им восхищался. Он пошел по зову своего кумира на военную службу. То есть, поехал поступать в Политехническую школу (хотя изучал до этого в основном историю искусств, но видно папа постарался направить сына к чему-то более реальному) – и сорвался в драгуны. Однако тут родня отнеслась с пониманием – и мари-Анри оказался в Северной Италии. А ведь за пару лет до этого Наполеон ее бесхитростно присовокупил к Франции, обогатился сам и не забыл о поправке состояния своих офицеров. Это было гораздо выгоднее политехнической школы.
Но что же Мари-Анри? А он, во-первых, опоздал к дележу итальянских богатств, хотя и не бедствовал, а во-вторых, снова занялся историей искусств – в Италии. Он бы с радостью занимался только ею, и писал в основном, о ней. Но подал в отставку. Поселился в Париже. Писал, читал, занимался самообразованием (так в энциклопедиях). Но вдруг ни с того ни с сего рванул в армию снова, правда уже в качестве… ладно. Чуть позже – и об этом.
Был какой-то бес, который все время подталкивал его к новым и новым авантюрам. Точнее – было даже несколько таких бесов.
Первый вполне возрастной – любовь, разумеется к красавице-актрисе Мелани Луазон. Такое со всяким может случиться, а в юности так просто должно случиться.
Второе – писательский зуд. Ведь писал бы себе спокойно историю искусств, гонорар небольшой – но надежный, читатель постоянный, тираж небольшой, но гарантированный. Так нет же, надо придумывать что-то свое…
Третье лучше всего назвать словом «дромомания», или болезненная тяга к перемене мест. Все время хочется в дорогу, на все посмотреть своими глазами, все попробовать и испытать. Если Стендаль и не придумал слова «туризм» (хотя многие утверждают, что он его и придумал), то вот распространил его и дал ему большую жизнь именно он: его «Записки туриста» не только стали увлекательным чтением, но ввели это слово не только во французский, но и во всемирный обиход. Чем турист отличается от путешественника? Tour – это путешествие, из которого ты непременно вернешься (ну, по крайней мере, планируешь вернуться). В «туре» по России у Мари-Анри Бейля такой гарантии не было.
Впрочем, и риски его были значительно ниже, чем у драгунов или гусар. Он был интендантом. Так что в его биографиях вы встретите формулировки «был свидетелем Бородинского сражения», свидетелем того, свидетелем сего. В общем – не участвовал. Бес бесом, но авантюрный характер затеи своего кумира Мари-Анри все же понимал – и подстраховался.
Современник Пьера Безухова
Войну 1812 года Стендаль провел почти как Пьер Безухов, только с французской стороны и без откровений с Платоном Каратаевым.
Хроник пребывания Стендаля в России сохранилась практически случайно. Дневники писателя частично утонули во время переправы в Березине, частью могли сгореть, потеряться, немалую часть его записей унесло течением военной реки в никуда. И то, что вы сейчас прочтете, тоже было бы потеряно – если бы не граф Алексей Аракчеев. Да-да, тот самый. Назначенный в 1812 году председателем департамента военных дел в государственном совете, а с 14 июня… в общем. Он сам писал: «с оного числа вся французская война шла через мои руки, все тайные повеления, донесения и собственноручные повеления государя».
Казачья разведка перехватила курьера, который вез императорскую почту Наполеона под Смоленском. Были в той почте далеко не только императорские письма – с надежной охраной стремились отправлять свои эпистолы многие. Эти письма попали не по адресу – они сто лет пролежали в русских императорских архивах, и только тогда оказались во Франции- где были немедленно опубликованы.
Итак, молодой интендант Мари-Анри Бейль пересекает Неман, идет через Смоленск и прочие русские города. Особого энтузиазма увиденное у него не вызывает: «...Я не очень-то счастлив, что попал сюда. Как меняется человек! Эта жажда все видеть, которая мучила меня прежде, совершенно исчезла; с тех пор, как я узнал Милан и Италию, все, что я вижу, отталкивает меня своею грубостью... иной раз я готов расплакаться. В этом океане варварства моя душа не находит отклика ни в чем! Все грубо, грязно, зловонно и в физическом и в нравственном отношении...» - пишет он 24 августа.
Но попав в Москву, он меняет и тон, и стиль:
«Этот город до сего времени не был знаком Европе. Между тем в нем было от шестисот до восьмисот дворцов, красота которых превосходит все, что знает Париж. Все было рассчитано на жизнь в величайшей неге. Блистательная и элегантная отделка домов, свежие краски, самая лучшая английская мебель, украшающая комнаты, изящные зеркала, прелестные кровати, диваны разнообразнейших форм. Нет комнат, в которых нельзя было бы расположиться четырьмя или пятью разнообразными способами, из которых каждый давал обитателю полное удобство и очаровательнейший уют, соединенные здесь с совершенным изяществом».
Да простят меня любители изящной словесности, с трепетом относящиеся к литературным персонам такого масштаба за сравнение. Которое пришло мне в голову. Очень уж напоминают мне эти описания одну книгу, которую вы точно знаете. Нет, не какую-то серьезную, вы ее знаете с детства. С самого раннего. Даже не книгу, а рассказик. Он называется «Бобик в гостях у Барбоса».
— Да, — говорит Барбос, — я живу хорошо. Что хочу, то и делаю: хочу — гребешком причёсываюсь, хочу — на телевизоре играю, ем и пью, что хочу или на кровати валяюсь.
С оккупантами и охотниками до чужого так часто бывает.
Валяться на кроватях и диванчиках четырьмя или пятью способами с полным удобством ему довелось во дворце Ростопчина. Московского градоначальника. Кроме мебели, Стендаль оценил библиотеку графа, включая его пометки на книжных полях. Такую библиотеку встретишь не в каждом парижском аристократическом доме. А по Москве их были десятки. Деревянные особняки были истинными шедеврами русской архитектуры. Увы. Сами знаете, что было дальше.
«Выходя из дому, мы заметили, что кроме пожара в Китай-Городе, продолжавшегося уже несколько часов, огонь вспыхнул и поблизости от нас. Мы направились туда. Пламя было очень сильно. У меня разболелись зубы в этой экскурсии».
«Мы ясно видим громадную пирамиду, которую образовали вывезенные из Москвы мебели и фортепьяно (они могли доставить нам столько удовольствия, не будь этой мании поджогов). Этот Растопчин или негодяй, или Римлянин. Любопытно было бы знать, как будут смотреть на его поступки. Сегодня на одном из дворцов Растопчина нашли афишу; он говорит в ней, что в этом доме движимости на миллион и пр., но что он сожжет его, чтоб он не достался в руки разбойникам. Превосходный дворец его в Москве до сих пор однако не сожжен».
А сейчас подумаешь – и правда. Зачем пожгли? Наполеон и так ушел из города. Кутузов был прав.
«Пожар быстро приближался к дому, оставленному нами. Наши экипажи простояли на бульваре пять или шесть часов. Наскучив бездействием, я пошел поближе к огню и час или два провел у Жуанвиля. Я любовался негой, какая веяла от убранства его дома. Мы выпили там с Билле и Бюшоном три бутылки вина, что и вернуло нас к жизни».
Не сердитесь на писателя. На войнах пьют много. А русская действительность беспокоит порой не только глаза и зубы, но и животы.
«Обнаружившаяся сильная дизентерия заставляла опасаться, будет ли у нас довольно вина. Нам сообщили превосходную новость, что его можно добыть в погребе прекрасного клуба, о котором я говорил. … Мы прошли туда, миновав роскошные конюшни и сад, который можно бы назвать прекрасным, если б деревья этой страны не производили на меня неотразимого впечатления бедной растительности.
Мы послали в погреб слуг. Они выслали нам оттуда много плохого белого вина, узорчатые белые скатерти и такие же салфетки, но очень подержанные. Мы заграбили их на простыни.
Некий юноша, явившийся от главного интенданта, чтоб пограбить подобно нам, вздумал объявлять, что он дарит нам все то, что мы брали. Он говорил, что берет этот дом для главного интенданта и стал делать наставления. Я призвал его скоро к здравому смыслу и порядку.
Мой слуга был совершенно пьян. Он натащил в коляску скатертей, вина, скрипку, которую заграбил для себя, и много других вещей. С двумя-тремя товарищами мы выпили вина.»
Стендаль прекрасно понимал, чем занимаются в Москве французы - и он сам в том числе. Интересно, что переводчик писем использует старинный русский глагол «заграбить» - то есть присвоить путем грабежа, наиболее точно отражающий французский оригинал. Не могу удержаться от сравнения:
«Бобик уселся за стол. Барбоска открыл буфет, видит — там блюдо с киселём стоит, а на верхней полке — большой пирог. Он взял блюдо с киселём, поставил на пол, а сам полез на верхнюю полку за пирогом. Взял его, стал вниз спускаться и попал лапой в кисель. Поскользнувшись, он шлёпнулся прямо на блюдо, и весь кисель у него размазался по спине. — Бобик, иди скорей кисель есть! — закричал Барбос.
Бобик прибежал:
— Где кисель?
— Да вот у меня на спине. Облизывай».
Вскоре стало понятно, что Москву и Россию придется спешно покидать. Интендант Бейль получит три миллиона (разумеется, фальшивых) русских рублей на закупку провианта для отступающей армии. Как вы знаете из истории, эта деятельность оказалось не слишком успешной как унего, так и у прочих интендантов. К тому же предстояли совсем не интендантские приключения.
«24 октября, когда мы разжигали костры, нас вдруг окружили тучи людей и начали нас расстреливать. Полное смятение, проклятия раненых; с огромным трудом нам удалось заставить их взяться за ружья. Мы отбиваем неприятеля, но понимаем, что нам еще предстоят немалые приключения. Среди наших раненых был храбрый генерал по фамилии Мурье, который объяснил нам наше положение. Так как мы были атакованы в тот вечер огромной ордой пеших людей, то перед нами, по-видимому, было четыре или пять тысяч русских, частью регулярных войск, частью восставших крестьян. Нас окружили, и отступать было так же опасно, как и идти вперед. Мы решили провести ночь, не ложась, и на следующий день, на рассвете, построиться в батальонное каре, поместить раненых в середину и сделать попытку прорваться сквозь русских; если бы нас стали теснить, мы бы бросили наши повозки, снова построились бы маленьким батальонным каре и скорее бы дали перебить себя до единого, чем сдались бы крестьянам, которые все равно не спеша закололи бы нас ножами или убили бы другим каким-либо приятным способом. Приняв это отважное решение, мы стали готовиться. Каждый складывал в узел наименее необходимые вещи, которые собирался бросить при первом же нападении, чтобы облегчить повозку... На следующий день, который должен был стать для нас таким значительным, мы все выступили пешком, шагая возле наших колясок, вооруженные с ног до головы пистолетами. Стоял такой туман, что за четыре шага ничего не было видно…».
«Три или четыре раза в день я испытывал … крайнее наслаждение. Надо признать, что наслаждения эти не отличались утонченностью. Одно из самых острых было, когда однажды вечером я нашел несколько картофелин и съел их без соли с заплесневелым солдатскaим хлебом. Теперь вам понятно наше отчаянное состояние. Оно продолжалось 18 дней: я выехал из Москвы 16 октября и добрался до Смоленска 2 ноября. Граф Дюма приказал мне отправиться с обозом из 1500 раненых, охраняемых отрядом в 200 или 300 солдат. Представьте себе огромное множество маленьких повозок, ругань, постоянные ссоры; все эти повозки наезжают одна на другую, валятся в невылазную грязь. Каждый день мы непременно проводили два или три часа в грязной канаве в полнейшей беспомощности. Вот когда я проклинал свою глупую мысль поехать в Россию. Вечером, после того как мы шли пешком целый день и прошли при этом три или четыре мили, мы становились на бивуак и ненадолго засыпали, дрожа от холода».
Эти строки рассказывают нам удивительную историю превращения человека. Занятого историей искусств и самим собой в одного из лучших писателей во всей великой французской литературе. Сразу несколько статей о Стендале строятся по такому принципу – сначала цитаты из его писем о русском походе, а затем – цитата из Льва Толстого. Знаете что… А я не буду выбиваться из… назовем это традицией.
«Я обязан ему тем, что понял войну. Во всем том, что я знаю о войне, мой первый учитель — Стендаль...»
Разумеется, приведенных выше строк из писем Стендаля Толстой не читал, как не читали их и те, кому они были отправлены – они будут опубликованы, когда не будет в живых и Толстого, и уж тем более адресатов мари-Анри Бейля.
Но впереди – «Красное и черное», впереди «Пармская обитель», и многое другое, что вам, ей богу, стоит прочитать! И есть тому важная причина. Вдруг среди вас… новый Толстой! Берите Стендаля, а потом и сами попробуйте что-нибудь писать. А вдруг?
