В этом году музей-усадьба «Ясная Поляна» провел очередную — вместе с прошлогодней поэтической уже четвертую — Школу литературной критики. По традиции, ее выпускники писали рецензии на книги короткого списка одноименной литературной премии. В рамках сотрудничества с премией «Ясная Поляна» и Школой литературной критики «Год Литературы» отобрал несколько работ из числа наиболее интересных — и с удовольствием их публикует.
Текст: Сергей Лебедев
Что-то слышится родное в новой книге Евгения Кремчукова: ныне живущий в Чебоксарах поэт и критик до этого выпускал прозу только в соавторстве с Григорием Аросевым (их произведения публиковались в «Новом мире» и «Звезде», роман «Деление на ночь» входил в шорт-лист «Большой книги» в 2020-м), но и в сольном творчестве использует чужие голоса – название, верно, обязывает? «Волшебный хор» начинается с того, что российский провинциальный клерк посреди японского национального парка в Идзу узнает об аресте бывшего лучшего друга. Перед читателем разворачивается внутренний монолог персонажа, переведенный в речь от третьего лица, но изложенный на какой-то распевный, сказовый манер. «Нелепо ли ны бяшет, братие, начяти старыми словесы трудных повестий»? Так оно и есть – едва угадываемая отсылка к «Слову о полку Игореве» как исходному, скажем даже, стартовому тексту всей русской литературы должна давать установку и на некую универсальность предлагаемой истории. И сразу же сигнализировать об утрате главным героем – историком, что немаловажно, по образованию – чувства реальности, да и в целом привносить ощущение абсурдности происходящего.
Еще раз: российский провинциальный клерк посреди японского национального парка в Идзу узнал об аресте бывшего лучшего друга. И сразу все смешалось в голове героя: выбор сувениров, википедийные обрывки, выдаваемые экскурсоводом за лекцию, разговоры с коллегами, воспоминания о жене – вот и пошла «песнь по былинам сего времени». Хотя казалось бы, заявленное «Слово...» предоставляет герою язык для описания и постижения его судьбы, а читателю – ключ к пониманию сюжета, как это уже не единожды делалось в отечественной словесности. Но Кремчуков не спешит вливать новое вино в старые мехи, а старается обмануть ожидания – как только просится уж рифма «розы», так автор несет букет с совсем иной клумбы.
Причем порой буквально: предлагает, к примеру, четыре варианта описания одной встречи, на что предполагается, видимо, делать стойку: «Ага, Акутагава!» Никак нет: это лишь рекурсивное описание все той же сцены с большими подробностями – постмодернистский парад-алле, впрочем, весьма органично вписанный в размеренное и довольно традиционное повествование.
С громкими именами Кремчуков вообще обходится весьма осторожно: например, есть у него выжимки из Витгенштейна, но в изящной интерпретации не по годам мудрого подростка – сам философ в тексте ни разу не встречается. Ну а все остальные персоналии привычны и знакомы даже людям не увлекающимся – сложно сегодня встретить того, кто бы не слышал про Месси или Марадону. Единственное «страшное» имя, которое можно найти на страницах книги – это Борхес. Действительно, великий и ужасный. Но при этом не обязательно читать все три упомянутых тут тома его сочинений – достаточно знать про четыре сюжета, которые здесь же, через запятую, рассказчик приводит, присовокупив от себя пятый. И автор – в той или иной степени приближения к исходному – их реализует. Так что есть в книге и про возвращение героя, и про осаду крепости и поиск сокровища (она же истина), и даже самоубийство не бога, но своего рода «гения» – а как еще назвать человека, сумевшего реализовать машину времени внутри самого себя? Но тут мы уже подступаем к границе, за которой начинается банальный пересказ. А «Волшебный хор» рассчитан именно на то, чтобы такие открытия делать самостоятельно – сюжет его заявленным вначале арестом одного из друзей и метанием другого, по большому счету, исчерпывается. Далее примат содержания над формой приращивается флешбэками из детства в 80-х, газетными публикациями, выжимками из блогосферы и прямым включением потока сознания сразу нескольких действующих лиц (последнее завораживает, надо сказать).
Все оттого, что у Кремчукова не новый Гоголь – Башмачкин родился, переписчик, возомнивший себя свидетелем, а то и участником Истории: тварь я дрожащая или шинель друга спасаю? Друга, к слову, пора бы представить: он настоящий историк, его обвиняют в оправдании нацизма и зовут Михаил Протасов. А нашего рефлексирующего чиновника – Дмитрий Баврин. Одноклассники и сокурсники Миша и Митя, или, как указывает сам автор, «Мишино и Митино», подразумевая их точки зрения – гора с горой не сходятся, и они «априори установлены противуположными». Фамилии у них, похоже, тоже не случайны и взяты из разных сфер: одна отсылает к ученому, разработавшему математические модели для естествознания и экономики (и моделей осмысления нашего сегодня у Кремчукова хватает – тут книгу можно сопоставить разве что с «Журавлями и карликами» Л. Юзефовича). Другая же напрямую ассоциируется с одним из лучших нападающих советского футбола. С упором на слово «нападающий» со всеми присущими ему коннотациями, включая политические – друзья прекратили общение после известных событий 2014 года.
Сама футбольная тематика – даже шире, тема игры по предустановленным правилам – в книге присутствует важным фоном, и хронологически роман укладывается в рамки от одного чемпионата мира до другого. В рамках служебного протокола следует себя держать и клерку. Для этого ему дан зеркальный двойник и полный тезка Дмитрий Владимирович из силовых структур – наглядный укор и пример того, каким должен быть образцовый госслужащий. А его образцовой жене Рите достается привет из прошлого в виде внезапно возникшей одноклассницы мужа – Кремчуков умеет создать интригу на пустом месте, при этом не особо развивая, повторимся, сюжет. Потому что не цель у самурая, а только путь. В нашем изводе путь этот – вечное вращение вокруг вопроса, о котором писал чиновник, рангом повыше и Баврина, и Башмачкина: «Другому как понять тебя?» Но каждый раз Кремчуков уводит своих героев от прямого ответа, переводя на разные скорости и уровни языковой игры.
Игра эта, правда, местами заводит на совсем уж какие-то головокружительно прустовские кручи – в соцсетях даже показывали, как у одного книжного критика борода встала дыбом от чтения вслух одного особо закрученного пассажа. Но это скорее иллюстрация того, как вырванная из контекста цитата способна огорошить человека, не готового к восприятию ни самого текста, ни зашитой в нем иронии. А только ведь и требовалось, что следовать предложенным ритмам – они же меняются от главы к главе. Иначе не сработают машины времени, памяти, et cetera.
Хотя надо признать, что иногда в рассказчике действительно просыпается поэт, и это плохой поэт. Но Кремчуков точно знает, что делает – это не авторская слепота или редакторская недоработка. Ведь, как и было обещано эпиграфом, на страницах «Волшебного хора» царит «пернатый гомон, грай, трескучий гвалт». И чтобы не потеряться в этом разноголосье, автор сразу предлагает «следовать и следить за выбранным героем – внимательно, ничего не упуская, собирая себе единственную мелодию».
Собирать ее можно по-разному, как и следить за «путем самурая», которого, конечно же, ждут огонь, вода и медные трубы. Но, опять-таки, в неклассическом исполнении: медный здесь привкус у поражения, а спички детям те еще игрушки, и полыхнет ближе к финалу по всем метафизическим фронтам. Кого-то обожжет на весь ему отпущенный век, кого-то ослепит слегка, погрузив в потоки «времени и газировки» – нашу жизнь, оказывается, можно рассматривать и как способ существования воздушных пузырьков, летящих «между те-мной и темно-той», как писал Кремчуков в одном из своих стихотворений. В его прозе эта метафора разворачивается так: «внутри шарика этого – прошлое, поверхность его – настоящее, оно касается будущего вокруг, того будущего воздуха, в который шарик этот растет». Причем некоторые предпочитают шарики с веселящим газом, другие к старости обнаруживают себя «внутри загустевшего, остывшего, остановившегося времени, похожего на маленькую полость в темном янтаре», пара отнюдь не метафорических шариков в финале лопается, что в первом случае приводит к появлению еще одной жизни, а во втором – к ее прекращению. Пардон, опять проговорился...
