Текст: ГодЛитературы.РФ
Самая популярная книга чешской литературы — не «Похождения бравого солдата Швейка», как можно было бы подумать, а вот эти совсем тоненькие дневниковые записи журналиста и активного участника Сопротивления Юлиуса Фучика. Делал он их их весной 1943 года, уже оказавшись в тюрьме — аккурат между избиениями, допросами и пытками. Тонкие листы папиросной бумаги и карандаш втайне передал ему тюремный надзиратель Адольф Колинский, с риском для жизни помогавший чешским коммунистам. Уже после казни Фучика книгу удалось по частям вынести из тюрьмы, и в 1945 году освобожденная из концлагеря вдова Фучика собрала все воедино и опубликовала — вряд ли она тогда думала о том, что книгу переведут более чем на 90 языков, а ее покойный супруг удостоится Международной премии Мира.
Чилийский поэт и дипломат Пабло Неруда называл «Репортаж с петлей на шее» «памятником жизни, созданным на пороге смерти». Точнее, пожалуй, и не скажешь — рассказывая обо всех ужасах нацистских застенков, приговоренный к смерти Фучик, кажется, ни на минуту не теряет веры в то, что зло в конце концов проиграет.
Предлагаем вам прочитать фрагмент из очередного переиздания на русском — на этот раз в новом переводе без купюр и с предисловием жены Фучика Густы.
Репортаж с петлей на шее. Юлиус Фучик
Пер. с чеш. Игоря Урманцева и Ксении Тименчик — М. : Альпина Паблишер, 2024. — 176 с.
НАШИ
Если бы утром одиннадцатого февраля 1943 года на завтрак нам принесли не привычное черное варево неизвестного происхождения, а какао, мы и тогда не пропустили бы чудо — промелькнувший у двери нашей камеры мундир чешского полицейского.
Он просто промелькнул. Шагнули черные брюки в высоких сапогах, рука в темно-синем рукаве потянулась к замку и захлопнула дверь — и видение исчезло. Все случилось очень быстро, и четверть часа спустя мы решили, что нам показалось.
Чешский полицейский в Панкраце! Какие далеко идущие выводы можно было бы сделать!
Еще через два часа мы принялись их делать. Дверь снова распахнулась, в камере показалась чешская полицейская фуражка, в ответ на наше удивление на лице ее обладателя появилась веселая улыбка.
— Freistun de!*
Теперь-то мы точно не могли ошибиться! Среди серо-зеленых мундиров охранников-эсэсовцев в коридорах явственно замелькали темные пятна — чешские полицейские.
Чем это обернется для нас? Как они себя поведут? Как бы то ни было, сам факт их появления говорил о многом. Насколько близок конец, если в самую чувствительную, единственную опору, которую имеет режим, в аппарат подавления, включены представители той нации, которую хотят подавить! Какой чудовищный недостаток в людях испытывает режим, если ослабляет свой самый последний оплот ради того, чтобы пополнить его парой-тройкой человек! Сколько же времени он планирует продержаться?
Конечно, станут отбирать людей, может быть, они будут хуже надзирателей-немцев, уже сломленных рутиной и неверием в победу, но то, что чешские полицейские здесь, — безошибочный признак конца.
Так мы думали.
Но все оказалось даже «хуже», чем мы рассчитывали в первые минуты. Режим больше не мог выбирать — выбирать было не из кого.
Одиннадцатого февраля мы впервые увидели чешский мундир.
На следующий день стали знакомиться и с людьми.
Один из них заглянул в камеру, неловко потоптался на пороге, а потом, словно козленок в приступе внезапной энергии, подпрыгнувший на всех четырех ножках сразу, выпалил:
— Ну, как живете, паны?
Мы, улыбаясь, ответили. Он улыбнулся в ответ и вдруг снова смутился.
— Не обижайтесь на нас. Знаете, лучше бы мы и дальше шатались по улицам, чем охраняли вас тут. Но что тут поделаешь. Может быть… может быть, оно даже лучше…
Обрадовался, когда рассказали, что думаем об этом и как к ним относимся. Вот так, с первой встречи, мы и подружились. Это был Витек, обыкновенный добродушный парень. Именно он и промелькнул у двери нашей камеры утром одиннадцатого февраля.
Второй, Тума, тип старой закалки, настоящий чешский тюремщик. Грубоватый, ворчливый, но в целом неплохой, он был из тех, кого когда-то в чешских тюрьмах называли «дядька». Своеобразия положения он не осознавал — наоборот, сразу почувствовал себя как дома и в привычной манере, с непристойными шутками, не столько принялся поддерживать порядок, сколько сам его и нарушал: то просовывал в камеру краюху хлеба или сигарету, то заводил разговор о чем угодно, кроме политики. Проделывал все это совершенно открыто, не таясь, потому что именно так понимал работу надзирателя. Первый полученный им выговор заставил его соблюдать осторожность, но не изменить старым привычкам. Он оставался все тем же дядькой. Просить его о чем-то большем никто не решался. Но при нем очень хорошо дышалось.
Третий мерил шагами тюрьму, насупившись, ни с кем не разговаривал, ни на кого не смотрел. На осторожные попытки познакомиться не реагировал.
— С этим нам не повезло, — неделю спустя сообщил отец. — Из всех он самый неудачный.
— Или самый хитрый, — ответил я скорее из духа противоречия, потому что разное мнение по пустякам — соль тюремной жизни.
Недели через две мне показалось, что молчун подмигнул. Я ответил тем же жестом, который в тюрьме имеет тысячу разных значений. И… ничего. Наверное, я ошибся.
Через месяц все стало понятно. Внезапно, словно вылупилась бабочка. Вдруг лопнул кокон — и появилось живое существо. Но то была не бабочка. То был человек.
***
— Эпитафии пишешь, — говорит отец, глядя на некоторые из характеристик.
Да, мне хотелось бы, чтобы не забыли товарищей, павших и тех, что верно и мужественно сражаются на воле и тут. Но еще мне хотелось бы, чтобы не забыли и живых, которые не менее верно и не менее мужественно помогают нам в самых тяжелых условиях. Чтобы такие люди, как Колинский и этот чешский полицейский, вышли из мрачных коридоров Панкраца на свет. Не ради славы. Ради того, чтобы все остальные брали с них пример. Ведь человеческий долг не ограничивается борьбой с нацизмом, и, чтобы оставаться человеком, пока люди снова не станут людьми, нужно сердце героя.
В сущности, это обычная история, история полицейского Ярослава Горы. Но это история настоящего человека.
Радницко. Захолустье. Живописный, грустный, бедный край. Отец — стеклодув. Тяжелая жизнь. Изнурительный труд, когда он есть, и нужда, когда наступает безработица (а она словно поселилась здесь навсегда). Такая жизнь или поставит на колени, или заставит поднять голову и мечтать о лучшем мире, верить в него, бороться за него. Отец выбрал второй путь. Стал коммунистом.
Юный Ярда участвует в майской демонстрации. Едет на велосипеде, в спицы колеса вплетена красная лента. Это не случайность, Ярда, сам того не понимая, хранит ее, берет ее с собой на учебу, в мастерскую, где работает токарем, на завод Škoda.
Кризис, безработица, война, поиски работы, полицейская служба. Не знаю, почему все это время он продолжает хранить красную ленту. Может быть, свернутой, может быть, полузабытой, но продолжает ее хранить. В один прекрасный день его отправляют на службу в Панкрац. Он приходит сюда не как доброволец, подобно Колинскому, с заранее поставленной целью. Но все понимает, стоит ему впервые заглянуть в камеру. Лента разворачивается.
Он разведывает обстановку. Оценивает свои силы. Хмурится, настойчиво размышляя, с чего начать и как начать. Он не профессиональный политик. Простой сын народа. Но в памяти у него живет отцовский опыт. Внутри него мощный стержень, вокруг которого зреет решение. И Ярда его наконец принимает. Из кокона появляется человек.
У человека этого прекрасная, чистая душа, сам он чуток, застенчив и вместе с тем смел. Пойдет на все, что от него потребуется. А потребуется и малое, и большое. Он делает и малое, и большое. Работает без позы, тихо, спокойно, бесстрашно. Ему все и так очевидно. В нем говорит категорический императив. Так нужно, зачем вообще разговаривать?
И на этом, пожалуй, всё. Это вся история одного человека, который уже спас несколько человеческих жизней. Люди эти живут и работают на воле, потому что один человек в Панкраце исполнил свой долг. Они не знают его, как и Колинского, он не знает их. Мне хотелось бы, чтобы о них с Колинским узнали, пусть даже с небольшим опозданием. Эти двое быстро нашли друг друга. И это приумножило их возможности.
Запомните их как образец. Как образец людей, у которых голова на месте. Но самое главное — у них на месте сердце.
- * Свободное время! (нем.)
