Текст и коллаж: ГодЛитературы.РФ
Обложка и фрагмент романа печатаются с разрешения издательства
Новая книга Анны Матвеевой — лауреата, на минуточку, Премии им. Бажова и финалиста премий «Большая книга» и «Нацбест» — рассказывает о восемнадцати натурщицах, позировавших великим художникам — от античного Апеллеса до Врубеля. Вышла книга аккурат к Международному женскому дню, и тем, кто воспринимает этот праздник исключительно как день борьбы женщин за свои права, такое соседство может показаться неоднозначным. «Год Литературы», в свою очередь, предлагает не ломать копий в праздничный день и отнестись к новинке как к своеобразной ретроспекции отношений между мужчиной и женщиной в разрезе искусства - ведь тема, как ни крутите, живописная. Настолько, что мы не удержались и в довесок к публикации фрагмента задали Анне Матвеевой несколько вопросов.
Что подтолкнуло вас написать «Картинных девушек»?
Анна Матвеева: Осознание того, что подобной книги - где были бы собраны под одной обложкой истории разных натурщиц, моделей, муз великих мастеров - пока ещё не было. Во всяком случае на русском языке мне такая не попадалась.
Есть ли принципиальная разница в работе между худлитом и доком?
Анна Матвеева: Разница существенная, хотя «начитывать» материал приходится и в том, и в другом случае - но у нон-фикшн, конечно, совсем другой масштаб. Прежде чем писать, надо перелопатить целую гору литературы, а для «Картинных девушек» надо было ещё и увидеть множество картин - впрочем, вот это не работа, а сплошное удовольствие.
Повлияет ли этот опыт на вашу прозу?
Анна Матвеева: Это скорее моя проза повлияла на то, что «Картинные девушки» увидели свет - они появились во многом благодаря роману «Завидное чувство Веры Стениной» и повести «Лолотта», где так или иначе идёт речь об изобразительном искусстве. Реальные героини «Девушек» - Жанна Эбютерн, например, - упоминались в других рассказах и романах. Мир живописи - полноценная и очень важная часть моей жизни.
Хотелось бы вам самой стать натурщицей?
Анна Матвеева: Я в юности позировала художникам и фотографам, так что, можно сказать, я ею была! Хоть и недолго.
Какая история в книге вам наиболее близка, а какая вызвала самое большое негодование?
Анна Матвеева: Мне интересны все мои героини без исключения, но самую большую симпатию и интерес вызывает Мизиа Серт (модель Тулуз-Лотрека, Ренуара, Боннара, Валлотона и др.) - возможно, в силу того, что мы с ней схожи по темпераменту. А негодование вызвала не натурщица, а художник - конкретно Пабло Пикассо, последовательно разрушавший жизнь каждой своей женщины.
Как выбирали истории? Есть те, которые "не влезли" в книгу?
Анна Матвеева: Я в какой-то момент поняла, что эту книгу можно писать вечно - потому что сюжеты из мира живописи не заканчиваются никогда. Ориентировалась в основном на свои собственные предпочтения, но слушала и советы «старших товарищей», например, художника Виталия Воловича, моего друга, памяти которого посвящена эта книга. От каких-то историй я в итоге отказалась, например, в книгу не вошла новелла о Виржини Готро, скандальной «мадам Икс» Джона Сингера Сарджента.
Как вам кажется, понравится ли книга убеждённым феминисткам? Стоит ли дарить им её на 8 Марта?
Анна Матвеева: Я думаю, что убеждённые феминистки не празднуют 8 Марта и возмутятся уже самой попыткой сделать им подарок по такому поводу!
Какой подарок вам бы хотелось получить самой?
Анна Матвеева: Не люблю, когда дарят бесполезные вещи - предпочитаю те подарки, которые можно съесть или употребить во славу собственной красоты.
Анна Матвева. «Картинные девушки». — АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2020
Коллекция
Мизиа Серт / Тулуз-Лотрек, Боннар, Ренуар и другие
Стать музой для гения, запечатлеться в веках, оставив свой след (весьма изящный) в литературе, музыке и живописи, — многие женщины о таком лишь мечтают. Но для Мизии Серт признание великих было нормой — гении в её жизни исчислялись десятками. Ренуар и Пикассо, Стравинский и Равель, Пруст и Кокто, Малларме и Верлен — каждый из них по-своему восхищался Мизией, благосклонно принимавшей знаки внимания: сонеты, портреты, балеты… Да, Мизии повезло жить в эпоху, когда творили гиганты, а ещё она, вероятно, была несравненной красавицей?..
Трудное детство
Портреты кисти Ренуара, Тулуз-Лотрека, Боннара, Вюйара, Валлотона, а также фотографии, в изобилии дошедшие до потомков (Мизиа любила позировать и в наше время была бы эвездой инстаграма), решительно свидетельствуют: красавицей мадам Серт не была. Какая уж там несравненная — даже если сделать скидку на устаревшие каноны красоты, всё равно ничего особенного.
Широкое лицо, коротковатый нос, тонкие губы… Современники, впрочем, так не считали. Каждый утверждал, что Мизиа само совершенство: отмечали королевскую осанку, пышные волосы, миндалевидные глаза… По части характера отзывы разнились: например, французский дипломат Филипп Бертело считал, что мадам Серт «не следует доверять то, что любишь», а писатель Поль Моран, приклеивший Мизии ярлык пожирательницы гениев, утверждал, что её «пронизывающие насквозь глаза ещё смеялись, когда рот уже кривился в недобрую гримасу». Но эти «некоторые» погоды не делают: разве можно поставить Морана и Бертело в один ряд с Верленом или Полем Клоделем?
Так в чём же он был, секрет Мизии Серт? Почему великие мира сего выстраивались в очередь со своими кисточками, нотами и чернильницами, чтобы воспеть и навсегда оставить в людской памяти эту, аккуратно скажем, незаурядную внешность? И только ли во внешности дело?
Конечно, для того чтобы судить наверняка, надо иметь возможность общаться с Мизией Серт вживую, но мы её, увы, лишены. В воспоминаниях очарованных современников Мизиа предстаёт язвительной и обольстительной, наивной и решительной, любопытной и нежной, не чуждающейся крепкого словца, прямолинейной до бестактности, буквально помешанной на том, чтобы быть — или слыть — оригинальной. Но, судя по всему, главным её качеством, тем самым секретом, была бешеная энергия, она и превращает женщин с неплохой внешностью в истинных красавиц и застит глаза даже людям с острым зрением. Кроме того, Мизиа обладала великолепным вкусом даже по меркам изысканнейшей «прекрасной эпохи» и никогда не жалела денег на то, чтобы помочь талантливому человеку сказать своё слово в искусстве.
Вот уже и проясняется, правда? Но давайте обо всём по порядку.
Мария София Ольга Зинаида Годебска — этим именем, пышным, как букет георгинов, одарили девочку, родившуюся в Царском Селе близ Санкт-Петербурга 30 марта 1872 года. Мизиа (или Мися, на польский лад) — это сокращение от первого имени Мария. В жилах малышки текла бельгийская, польская, русская и еврейская кровь, но родным языком её будет французский. Русского Мизиа никогда не знала, а местом её рождения Санкт-Петербург стал по чистой случайности. Вот как описывала историю своего появления на свет сама Мизиа:
«Софи Годебска (мать Мизии. — А.М.) взяла письмо. При виде русской марки нежность осветила её лицо. Уже больше шести месяцев назад её муж уехал в Санкт-Петербург, почти на следующий день, как она узнала, что снова беременна… <…> Едва она пробежала несколько строк, как смертельная бледность покрыла её лицо. В письме, написанном грубым почерком на дешёвой бумаге, ей сообщали, что Киприан Годебски в Царском Селе, куда его пригласила княгиня Юсупова, чтобы он занялся убранством её дворца, живёт с молодой сестрой её матери (тёткой Софи. — А.М.), которая ждёт от него ребёнка. Письмо, разумеется, анонимное. В одно мгновение Софи приняла решение. В тот же вечер, поцеловав двух маленьких сыновей, на восьмом месяце беременности она тронулась в путь, чтобы проделать три тысячи километров, отделявших её от человека, которого она обожала.
Один бог знает, каким чудом ледяной русской зимой добралась Софи Годебска до цели своего путешествия!
Поднялась по ступенькам уединённого, занесённого снегом дома, прислонилась к косяку двери, чтобы перевести дух и позвонить. Знакомый смех донёсся до нее… Рука Софи опустилась. <…> С глазами, полными слёз, она спустилась по ступенькам и добралась до гостиницы.
Оттуда написала брату о своём несчастье, которое так велико, что ей остаётся только умереть…
На другой день Годебски, уведомленный о том, где находится его жена, приехал как раз вовремя, чтобы принять последний вздох Софи. Она успела дать мне жизнь. Драма моего рождения должна была наложить глубокий отпечаток на всю мою судьбу.
Отец отвёз меня к своей любовнице, моей двоюродной бабушке, которая кормила меня грудью вместе с ребёнком, родившимся от него. Похоронив жену в Санкт-Петербурге, он увёз меня в Алль, в дом, который так трагически покинула моя мать».
Действительно, жизнь маленькой Мизии началась с подлинной трагедии, но всё, что происходило далее, напоминало скорее сказку. Её отец, скульптор Киприан Годебски, был сыном одного известного польского писателя и внуком другого. Мать, Софи Серве, родилась в семье знаменитого бельгийского виолончелиста и композитора (в городе Халле по сей день стоит памятник Франсуа Серве, созданный его зятем Киприаном). Бабушка Мизии по материнской линии была русской, она близко дружила с бельгийской королевой, любила искусство и драгоценности, меценатствовала, ценила хорошую кухню и наслаждалась жизнью. Её дом в Халле, в окрестностях Брюсселя, стал родным для Мизии, в нём она провела первые десять лет своей жизни, слушая музыку, которая не смолкала ни на минуту. В каждой комнате здесь стояло пианино, в доме подолгу жили талантливые музыканты, ограниченные в средствах, — бабушка считала своим долгом помогать им. Спустя годы то же самое на свой лад будет делать её внучка.
В мемуарах Мизиа вспоминала бабушку с некоторой иронией: «Я застала её старой, похожей на папу Льва III…
С культом музыки у бабушки соседствовал культ еды» — и так далее, но всё равно чувствуется, что девочкой она была очень привязана к экзальтированной даме. И, конечно, та во многом повлияла на Мизию, задав высокую планку роскошной жизни, которую мадам Серт будет держать всю жизнь. Ну и любовь Мизии к музыке, конечно же, родом из детства: «Мои детские уши, — писала она, — были так переполнены музыкой, что даже не помню, когда я научилась распознавать ноты. Во всяком случае, много раньше, чем буквы».
Пока Мизиа пропитывалась музыкой в Брюсселе, её отец познакомился в Варшаве с некой мадам Натансон и, женившись на ней, спустя несколько лет перебрался в Париж. Туда же велено было доставить детей — старших мальчиков Франца и Эрнста и маленькую Мизию.
Ателье отца на улице Вожирар девочке страшно не понравилось. По сравнению с роскошным брюссельским домом особняк выглядел угрюмо и мрачно; к тому же мачеха, как в сказке, терпеть не могла свою падчерицу.
У мадам Натансон были собственные дети от первого брака — сын-эпилептик и дочь-туберкулёзница. Позднее от брака с Киприаном родится Сипа, сводный брат Мизии, обожаемый всеми женщинами своей семьи, но пока никакого Сипы ещё в проекте не было, и детям Годебски доставалось от мачехи по полной программе. После очередного скандала Мизиа решила сбежать из Парижа в Брюссель, к бабушке. Её поймали на улице и чуть ли не в тот же день отправили в пансион — с глаз долой.
У мадам Натансон, помимо явных недостатков, имелись и некоторые достоинства: она была чрезвычайно музыкальна и достаточно великодушна для того, чтобы признать наличие ярких музыкальных способностей у нелюбимой падчерицы. Это сыграло в жизни Мизии важную роль. Мадам Натансон наняла учителей для девочки, и та сразу же стала делать невероятные успехи.
Между прочим, летом, во время каникул у любимой бабушки в Бельгии, Мизиа ознакомилась с Ференцем Листом — первым живым гением в её жизни. Увы, Мизиа была ещё слишком мала для того, чтобы пришпилить сей экспонат, как бабочку, и в будущем присоединить к другим выдающимся людям своей «коллекции», но она на всю жизнь запомнила «лицо, усыпанное бородавками, и его длинные волосы». Лист, вспоминала Мизиа, «внушал мне дикий страх, когда сажал меня на колени и заставлял играть Багатель ми минор Бетховена. “Ах, если бы я ещё мог так играть!..” — вздыхал гениальный старец, ставя меня на пол». Ноги девочки не доставали до педалей, но играла она, если верить мемуарам, столь блестяще, что даже Ференц Лист, не только гениальный композитор, но и превосходный пианист, был в полном восторге. Нетрудно догадаться, впрочем, что от Мизии всегда и все приходили в полный восторг. Она с детства привыкла быть в центре внимания, ведь нет ничего проще, чем занять это место: надо всего лишь определить, где он находится, этот самый центр, и оказаться там раньше других. Желательно поближе к знаменитым, богатым, утончённым, талантливым и привлекательным. Лучше всё сразу. Вуаля!
Кстати, среди меломанов Европы в те времена был в большой моде не Лист, а Вагнер, бывший, к слову сказать, женатым на дочери Листа Козиме. Разумеется, Мизиа помнит и Козиму, и Александра Дюма-сына, и, как уже было сказано, бельгийскую королеву, навещавших бабушку запросто, по-соседски.
Вот таким было детство Марии Годебской. С одной стороны, вокруг неё уже тогда вертелся целый свет, с другой — она никому не была нужна по-настоящему, не была любимой дочерью или внучкой, её попросту передавали из одного дома в другой, как какое-то не-одушевлённое существо, куклу с музыкальными способностями… Когда счастливые бельгийские каникулы закончились, девочку отвезли к богатым бездетным родственникам по фамилии Костер, эта семейная пара жила в Генте, и у мужа с женой были довольно странные отношения.
Несмотря на юный возраст, Мизиа понимала, что дядя не слишком любит и ценит свою супругу. Молодая и красивая женщина страдала от одиночества, от скуки и однажды просто заснула навсегда, уморив себя голодом. Найти оправдание жизни в чём-то другом, кроме любви, этой бельгийской «мадам Бовари» и в голову не пришло, а Мизиа в очередной раз оказалась всюду лишней. Решили отправить её в Париж, но не к отцу с мачехой, а… в монастырь Святого Сердца. Трудно вообразить себе менее подходящее место для этой юной и своенравной особы! А ведь ей пришлось провести там шесть долгих лет.
Восхождение мадемуазель Годебской
В монастыре, по собственному признанию Мизии, она ничему не научилась. Другие дети смеялись над ней, потому что девочка носила пластинку для выпрямления зубов, и это печально сказывалось на её речи. Мизиа пыталась проявить себя другим способом: скатывала ночную рубашку и подкладывала её сзади под платье, чтобы походило на турнюр*, царивший в моде взрослых дам.
Монахини требовали убрать его, Мизиа покорялась, но с утра вновь появлялась на уроках в том же виде.
* Модное в 1870—1880-х годах приспособление в виде подушечки,которая подкладывалась дамами сзади под платье ниже талии
для придания пышности фигуре. (Примеч. ред.)
Девочек здесь учили манерам: оттачивали умение делать реверанс, правильно разговаривать и с верной интонацией обращаться к тем, кто ниже по происхождению.
Любимым днём Мизии был четверг, когда её возили на уроки музыки к Габриэлю Форе. Этот одарённый композитор и педагог заложил тот фундамент, на котором возросло впоследствии её исключительное мастерство пианистки.
Отец Мизии к тому времени перебрался со своей новой семьёй в особняк близ парка Монсо, в самое престижное место Парижа. Здесь Годебских навещали друзья и знакомые, в числе которых был знаменитый писатель Альфонс Доде с супругой. Автор «Тартарена из Тараскона» пребывал тогда уже в преклонном возрасте и страдал нарушением координации: Мизиа с братьями наблюдали, как неловко он поднимается по лестнице особняка, и всякий раз дети надеялись, что писатель однажды не справится с испытанием и полетит вниз. Доде их надежд не оправдал.
Как-то ночью, на шестой год пребывания в монастыре, Мизию разбудили и повезли в особняк к отцу. Оказалось, что внезапно скончалась мачеха… Киприан Годебски оплакивал жену недолго, тело мадам Натансон ещё не остыло, когда отец Мизии отправился за утешением к своей любовнице маркизе де Говилль. Таким уж он был человеком… Вскоре у Мизии появилась новая мачеха, а предыдущая, хоть и обижала девочку при жизни, оказалась невероятно щедра после смерти: она завещала Мизии триста тысяч франков и все свои роскошные драгоценности. Увы, бриллианты присвоила жена-преемница, но Мизиа не держала на неё зла, потому что искренне любила: маркиза была не только прелестна, но ещё и отзывчива и нежна со своей падчерицей. Мизиа писала ей из монастыря такие письма, что монахиня, перлюстрировавшая почту, сказала девочке: «Дитя моё, только Бога можно так любить. Будьте осторожны. Если вы будете и дальше в жизни так любить, это убьёт вас». Вскоре отец и маркиза уехали в Брюссель, а Мизиа осталась в монастыре одна-одинёшенька. К счастью, у неё была музыка, именно ей она теперь отдавала все свои чувства, всю свою страсть и любовь.
Музыка всегда была верна Мизии, чего нельзя сказать о людях… Даже обожаемая мачеха со временем превратилась в мегеру — позднее Мизиа скажет, что причиной этого стал алкоголизм, ведь маркиза де Говилль «вместо завтрака пила большой бокал шартреза, макая в него хлеб». Третья жена отца попросту спивалась и в ходе этого процесса изводила окружающих почём зря. Козлом отпущения стал вначале старший брат Мизии Эрнест, а потом и маленький Сипа. От общества Эрнеста родители избавились жесточайшим образом: вначале сослали его в исправительный дом, после — в военную школу и, чтоб наверняка, — в Индокитай. Сипа был вынужден мириться с постоянными придирками, истериками и капризами сильно пьющей маркизы, ну а Мизиа… Здесь, как говорится, нашла коса на камень. Девушка уже вошла в тот возраст, когда быть послушной нет желания и возможности в равной степени, и после очередного скандала, разгоревшегося из-за пустяка, мадемуазель сбежала из брюссельского дома отца, где проводила каникулы. Она одолжила у старого друга родителей приличную сумму и уехала в Антверпен, где села на пароход до Лондона. Для восемнадцатилетней девушки (в воспоминаниях, правда, Мизиа убавила себе четыре года, но это делают многие дамы, так что не станем придираться) она действовала весьма решительно и уверенно, но стоит ли этому удивляться? Достаточно вспомнить детство мадемуазель Годебской, где чуть ли не каждый день готовил её к самостоятельной и независимой жизни.
Итак, 1890 год, Лондон. У Мизии вся жизнь впереди.
Гении, с которыми её вскоре сведёт судьба, пока что не подозревают о существовании этой удивительной женщины: каждый занят своим делом. Мизиа тоже. Денег, одолженных в Брюсселе, на красивую жизнь не хватает, она снимает комнату в семейном пансионе, покупает пианино и гуляет по улицам Лондона в своё удовольствие.
Это версия самой Мизии, так сказать, официальная, но есть и другая. Говорят, что мадемуазель Годебская сбежала в Лондон не от мачехи, а с любовником. Сын близкой подруги Мизии рассказывал, что будущая мадам Серт познакомилась в Бельгии с известным художником-символистом Фелисьеном Ропсом — он, масон и чуть ли не сатанист, был старше её на сорок лет. И вот с этимто самым Ропсом Мизиа отправилась в Англию, откуда вернулась в Париж спустя несколько месяцев одна. Если эта версия правдива, то свою коллекцию знаменитостей Мизиа пополняла непрерывно, начиная с юности: Ропс был достаточно известен в своё время, дружил с Бодлером, прославился как книжный иллюстратор и так далее.
По возвращении в Париж Мизиа сняла себе квартирку вблизи авеню де Клиши и продолжила брать уроки музыки у Габриэля Форе. Семейные новости она получала нечасто, и одна была печальнее другой. Старший брат Эрнест погиб в Тонкине, причём в тот самый день, когда Мизиа сбежала из дома. А мачеха, узнав о бегстве девушки, через несколько дней надела траур, как бы похоронив заочно свою строптивую падчерицу…
Общаться с отцом и его супругой желания не было, зависеть от них финансово — тем более. Мизиа попросила любившего её Форе найти ей учеников, она готова была давать уроки музыки, чтобы зарабатывать на хлеб и роскошные излишества, которые значили для неё не меньше. И Форе не подвёл: учиться у Мизии захотели ни много ни мало дочери русского посла Бенкендорфа, а следом и его жена. Говорят, на посла произвело впечатление происхождение Мизии: то, что она родилась в Царском Селе, сразу же вызвало доверие. Так или иначе, но заполучить таких учениц было огромной удачей. Дамы семьи Бенкендорф боготворили Мизию, она получала восемь франков за урок и страшно гордилась своей независимостью.
Прекрасная эпоха прекрасной Мизии
Создатели американской мыльной оперы «Санта-Барбара», знай они о Мизии Серт, ушли бы на долгий нервный перекур куда-нибудь в сторонку: по сравнению с реальными хитросплетениями жизни этой выдающейся женщины похождения заокеанских миллионеров выглядят надуманными и скучными, Мизиа, безусловно, была режиссёром своей судьбы, но главную роль здесь, как, впрочем, и в любой жизни, играл всё-таки случай.
Париж — большой город, здесь можно годами ходить по одним и тем же улицам, не встречая знакомых, и надо же было Мизии вскоре после возвращения во Францию столкнуться на каком-то углу с мсье Адамом Натансоном, братом её первой мачехи. Этот богатый польский банкир был женат на русской, и у них, вновь как в сказке, было три сына — Александр, Таде и Альфред. Маленькой девочкой Мизиа никогда не поверила бы, что будет однажды носить ненавистную фамилию сварливой мадам Натансон, но случай всё решил по-своему. Таде влюбился в Мизию, она отнеслась к нему с симпатией, но прежде чем этот роман закончился свадьбой, будущий свёкор попытался навести порядок в жизни девушки, которой всегда симпатизировал. Он устроил грандиозный скандал родителям Мизии: как те посмели оставить юную особу без средств к существованию, почему она вынуждена давать уроки и так далее… Вторая мачеха оправдывалась, угрожая снова сдать Мизию в монастырь, но та уже крепко стояла на ногах, так что все остались при своём. А Мизиа — ещё и при Таде, попросившем у Киприана Годебски руки его единственной дочери.
Всё складывалось вроде бы наилучшим образом, довольны были все, за исключением старого учителя Габриэля Форе: тот уже видел Мизию блестящей концертирующей пианисткой и считал, что все замужние женщины по определению несчастны. «Но я начала понимать, — писала Мизиа в мемуарах, — что свобода возможна только вдвоём, и одиночество меня тяготило».
Перед свадьбой Мизиа навестила любимую бельгийскую бабушку, изрядно к тому времени обедневшую — слишком уж роскошные пиры она закатывала в своём доме. Ей пришлось даже обратиться за помощью к зятю, тому самому дяде Костеру, который не справился с воспитанием племянницы, и тот помог тёще — исключительно из тщеславия, как считала Мизиа. В конце концов, к бабушке ежедневно приезжала бельгийская королева — надо же было оказать той достойный приём! Кроме того, в её доме наша героиня познакомилась с художником Анри ван де Велде, прибавив к начатой коллекции знаменитостей ещё одно имя. Анри ван де Велде, кстати, привил Мизии вкус к хорошей литературе — открыл ей Метерлинка и Гюисманса.
Свадьбу сыграли через месяц после бабушкиной смерти, дядя объявил Мизию своей единственной наследницей, и полученное приданое, как сказано в мемуарах, «полностью ушло в лучший бельевой магазин Брюсселя».
Экономить и жить по средствам — явно не про Мизию!
В Париже молодожёны поселились на улице Сен-Флорентэн, увековеченной впоследствии кистью Эдуарда Вюйара, влюблённого в Мизию. Вюйар — один из главных «хроникёров» её жизни, Мизиа оценила его талант первой в Париже (и во всём прочем мире, ведь, как известно, Париж — это и есть весь мир!). Художник-символист, вместе с Пьером Боннаром, Морисом Дени и Полем Серюзье он принадлежал художественному течению «Наби», для которого характерны декоративность, насыщенные цвета и некий сознательный примитивизм. «Набиды» в то время были известны чуть ли не наравне с импрессионистами, да и теперь их работы украшают коллекции многих видных музеев. Вюйар особенно любил изображать интерьеры, где много тканей и драпировок.
Его мать была модисткой, и он, можно сказать, вырос среди прекрасных дамских нарядов. Мизиа, с её любовью к роскошным туалетам (особенно если они с перьями и кружевом), не могла не восхищать Вюйара, и за всю свою жизнь он сделал множество её портретов.
Выйдя замуж за Таде, Мизиа одновременно с новой фамилией и защищённостью от бытовых невзгод приобрела возможность пополнять свою коллекцию знаменитостей. Таде вместе с братьями возглавлял знаменитый литературно-художественный журнал «Ревю Бланш», ими же и основанный. «Белый журнал» появился среди прочих как дань моде времени, но просуществовал значительно дольше конкурентов — во многом благодаря прекрасному вкусу своих создателей, широте их мировоззрения и, не в последнюю очередь, финансовым возможностям братьев Натансон. Здесь впервые публиковали свои произведения Золя, Верлен, Малларме, Пруст, печатались Аполлинер и Мирбо, Дебюсси вёл в журнале музыкальную рубрику, иллюстрации предоставляли уже упомянутый Вюйар, а также Валлотон, Редон, Синьяк, ТулузЛотрек (он, кстати, сделал для рекламного плаката «Ревю Бланш» портрет Мизии на катке) и некоторые импрессионисты. Здесь, как мы бы сейчас сказали, тусовались Колетт, Боннар, Леон Блюм, Поль Валери, знаменитый маршан Амбруаз Воллар, Жюль Ренар и так далее, и так далее… Настоящая кузница гениев, вот чем был «Ревю Бланш» на стыке веков — и это мы ещё ни слова не сказали о переводной литературе, которую здесь тоже публиковали. Благодаря усилиям братьев Натансон и Мизии, также весьма активно включившейся в процесс работы над журналом, французские читатели знакомились с новинками Оскара Уайльда, Льва Толстого, Марка Твена, Генриха Сенкевича и даже Максима Горького.
Любопытно, что в создании «Ревю Бланш» отметился каждый из трёх братьев Натансон. Идею выпускать журнал высказал младший, Альфред, он же стал литературным критиком издания. Александр отвечал за финансирование, так как был самым успешным и богатым из братьев. Ну а Таде взял на себя художественную критику и общее руководство, в чём ему, как уже было сказано, помогала Мизиа.
В чём состояла её работа? Ну, во-первых, она вдохновляла гениев. А во-вторых, читала рукописи, рассматривала иллюстрации и по мере сил поддерживала тех, кто в этом нуждался (практика показывает, что в поддержке нуждаются все, особенно гении). Например, Тулуз-Лотрека, Боннара и Вюйара в пору расцвета «Ревю Бланш» никто всерьёз не воспринимал. Как вспоминала сама Мизиа, над ними насмехались, «вешая их картины вверх тормашками». Клод Дебюсси играл для неё (и других гостей, но в первую очередь, конечно, для Мизии!) «Пеллеаса и Мелизанду», сам исполняя все партии, — он только что завершил работу над этой оперой и очень интересовался мнением мадам Натансон. Мизиа оценила оперу не сразу, но после стала преданной её поклонницей и с Дебюсси дружила бы, верно, до самой смерти, если бы не вечная привычка помогать окружающим. Когда великий композитор бросил свою первую жену и та серьёзно бедствовала, Мизиа вместе с парой друзей (среди которых был Морис Равель) договорились платить ей маленькую ренту, а Дебюсси воспринял это как оскорбление. Тем не менее спустя годы, в 1918 году, Мизиа среди немногих друзей придёт на похороны Дебюсси, и, когда его первая супруга предложит купить несколько страниц из рукописной партитуры «Пеллеаса», наша героиня тут же согласится.
В этих поступках — вся Мизиа, её безграничная щедрость и страсть к искусству: понять, где одно переходит в другое, иногда бывает крайне сложно.
Но вернёмся в эпоху «Ревю Бланш», когда ещё все живы и здоровы, а многие шедевры пока даже не начаты: чистый холст, новая страница, пустая нотная тетрадь…
Это была действительно эпоха, та самая «бель эпок», о которой Европа тоскует вот уже второе столетие кряду. Модерн, позолота, изящные дамские наряды и деньги рекой: да здравствует Третья республика! Мизиа соответствовала своему времени на сто процентов, «прекрасная эпоха» стала тем фоном, на котором её, в общем-то, стандартная внешность засияла, будто сто тысяч солнц. Она принимала поклонение и восторги как должное и не переставала делать всё новые и новые приобретения для своей коллекции гениев, даже специально ездила в Норвегию, чтобы познакомиться с модным драматургом Ибсеном, а до кучи и с композитором Григом. Впрочем, просто знакомиться, общаться, дружить и влюблять в себя — скучно даже с гениями! Намного интереснее оставить собственный след в истории музыки, литературы и живописи, пусть даже в качестве музы, а не блестящей пианистки или писательницы.
Если бы Мизию назвали натурщицей, она бы, разумеется, оскорбилась. У мадам Натансон отсутствовала необходимость зарабатывать на хлеб сеансами. Но её темперамент был слишком мощным для того, чтобы просто тихонько сидеть в углу, как делали многие жёны; он рвался наружу так решительно, что гении, слетавшиеся на яркий свет, бежали наперегонки, лишь бы запечатлеть несравненную Мизию. Вюйар — тот и вовсе влюбился
в неё и впоследствии писал ей нежные, хоть и совершенно невинные письма. А вот как сама Мизиа говорила о своих отношениях с гениями: «Всегда считала, что художники гораздо больше нуждаются в любви, чем в поклонении. Я их любила, любила их работу, разделяла их горести и радости, их счастье жить. Сегодня творениями моих друзей полны музеи. С тех пор как они стали общепризнанными сокровищами, можно, ничем не рискуя, боготворить, поклоняться им. Я счастлива, что умела в обыденной жизни по-своему любить их, и с улыбкой вспоминаю ту беззаботную и вечно вибрирующую молодую женщину, которой была тогда и портреты которой висят сейчас на стенах Эрмитажа в Петербурге и заполняют страницы каталога коллекции Барнса в Филадельфии!»
Вскоре супруги Натансон приобрели дом в деревеньке Вальвен близ Фонтенбло, их ближайшим соседом стал Стефан Малларме. Здесь в гостях у Мизии и Таде бывали Тулуз-Лотрек, Вюйар, Боннар. Последних так было прямо не выпроводить! Малларме приходил сюда обедать — и слушать, как Мизиа играет на рояле Шуберта и Бетховена. Он посвящал ей стихотворения, Верлен — сонеты, Тулуз-Лотрек украшал меню рисунками, но не все эти сокровища сохранились. А домик оказался недостаточно велик для того, чтобы принимать здесь всех, кто изъявлял желание навестить Натансонов, так что вскоре Таде приобрёл в Вилльнёве новый, большой дом, когда-то служивший почтовой станцией.
Работа в «Ревю Бланш» была для Мизии удовольствием и к тому же позволяла проявлять отменный литературный вкус, который у неё, без сомнения, имелся. Так, Мизиа утверждала, что первой открыла никому не известного тогда писателя Костровицкого, прославившегося впоследствии под именем Гийом Аполлинер. Роман, присланный из-за границы, так понравился мадам Натансон, что она уговорила Таде пригласить автора в Париж. Аполлинер, Пикассо, Золя, Верлен, Метерлинк, Ренуар, печально известный Дрейфус — список живых экспонатов коллекции Мизии пополнялся с каждым днём: проще сказать, кого она не знала, нежели, наоборот, кого знала. Но при этом Мизиа была по-настоящему верным другом, на которого гении всегда могли рассчитывать, чего бы это ни касалось, и даже после смерти своих друзей она хранила верность их памяти. С разницей в два года Франция потеряла Верлена и Малларме. Стоит ли говорить о том, что и для Мизии это была огромная утрата, которую она переживала необычайно тяжело.
Но потом жизнь, конечно, продолжилась. Возникали новые имена, которым лишь предстояло стать великими, появлялись и новые портреты Мизии. Тулуз-Лотрек, карлик-великан, писал её за фортепиано, требуя, чтобы натурщица постоянно играла «Афинские руины» Бетховена (Художественный музей, Берн). Так надоел со своими «Руинами», что модель в конце концов начала придираться к портрету, дескать, и нос непохож, и глаза не мои, и вообще… Мизиа считала, что Лотрек отомстил ей за такое поведение на свой лад, изобразив молодую женщину в образе мадам из публичного дома. Он состарил Мизию на добрый десяток лет, добавил ей столько же килограммов, а рядом разместил таких же мало-симпатичных Вюйара и Валлотона. Картина называлась «За столом у месье и мадам Натансон». Таде здесь сидит спиной к зрителю, что выглядит не слишком гостеприимно.
Да, это было, пожалуй, самое захватывающее время в жизни Мизии, но при этом она не могла бы назвать себя совершенно счастливой, не покривив душой. Любовь и настоящую страсть к мужчине ей тогда заменяла любовь — и настоящая страсть! — к искусству, а Таде имел все возможности для того, чтобы позволять этой любви быть деятельной и счастливой.
Сводный брат Сипа тем временем женился на польке из Кракова, и Мизиа присутствовала (по чистой случайности, как утверждала) при рождении её дочки, своей племянницы Мари-Анн. Своих детей у Мизии не было, и эта девочка заменила ей дочь: Мизиа любила Мари-Анн, восхищалась её красотой и выдающимися способностями. Неудивительно, что девочка, когда подросла, стала вслед за тёткой вдохновлять гениев: Мари-Анн посвящали свои произведения Равель и Сати, да и сама она была талантливой поэтессой. Равель, кстати, не обидел и Мизию. Совсем недавно, уже в наше время, музыковед Давид Ламаз нашёл в черновиках Равеля зашифрованное имя всеобщей музы «бель эпок».
