Текст: Михаил Визель
Иллюстрация: Фрагмент рисунка художника В.А. Серова "А.С. Пушкин на садовой скамейке" (1899)
-
Дельвиг, Годунов и драгоценная память Карамзина
Готовясь к свадьбе, Пушкин стал искать денег не только как помещик, но и как профессиональный писатель. И в первую очередь - решил(ся) наконец разморозить ситуацию с «Борисом Годуновым», написанным еще пять лет назад в Михайловском. Царь, как известно, прочитав трагедию, отнесся к ней в целом благосклонно, но печатать счел нецелесообразным, а предложил переделать в роман наподобие вальтер-скоттова.
Николай, вероятно, не хотел оскорбить Пушкина, с которым незадолго до этого познакомился лично и прилюдно назвал «умнейшим человеком России». Вполне возможно, что он действительно считал романы Вальтера Скотта образцом для подражания - не он же один так считал! - и хотел помочь Пушкину стать бестселлермейкером. Но Пушкин оскорбился страшно и наотрез отказался что-либо переделывать, предпочтя, чтобы пьеса просто «зависла». Что было истолковано императором и его помощниками как необъяснимое упрямство и заносчивость - и совершенно напрасно. Ну представьте себе, что кто-нибудь власть имущий предложил бы Евгению Водолазкину переделать рукопись «Лавра» в роман наподобие акунинских… Притом что Евгений Германович Водолазкин, смею предположить, ничего не имеет против Григория Шалвовича Чхартишвили-Акунина. Просто это совсем не то!
Конечно, грустно, когда судьба литературных произведений зависит от людей, ничего них не понимающих. Но так бывало в России и раньше, и позже. Да и только ли в России? Отличие положения Пушкина от положения, скажем, Пастернака или Бродского состояло в том, что он напрямую обратился к верховной власти и, главное, получил от нее ответ. Летом 1830 года Пушкин обратился к Бенкендорфу с очень вежливой и почитительной, как всегда, но совершенно недвусмысленной просьбой:
разрешите наконец напечатать «Годунова» каким есть, жениться не на что!
Войдя в положение (или просто утратив к теме интерес), царь велел передать поэту: печатай на свою ответственность. Что во все времена значило: «Мне это не нравится, но не настолько, чтобы запрещать». И дало Пушкину возможность лишний раз убедиться в справедливости его любимой поговорки: все перемелется, мукá будет.
Так что хлопоты по подготовке к печати «Бориса Годунова» шли у Пушкина параллельно подготовке к свадьбе, и вот это были действительно приятные хлопоты! Как мы только что читали, в первом же письме из Болдина, 9 сентября, Пушкин спрашивает у Плетнева - как там трагедия? И почём продавать будем?
20 октября, уже после неудачной попытки вырваться в Москву, Пушкин неожиданно получает письмо от Кюхельбекера. Однокашник Вильгельм - декабрист, то есть государственный преступник, он по указу императора отправлен, вместо Сибири, в арестантские роты при Динабургской крепости (ныне Даугавпилс) и письмо передал с оказией. Само же письмо, как обычно у Кюхли - выспренное, путаное и восторженное. Но - заканчивается неожиданным (неужто в арестантскую роту дошли сведения о скорой печати?) и неожиданно проницательным беглым разбором «Годунова»:
«Что, мой друг, твой Годунов? Первая сцена «Шуйский и Воротынский» бесподобна; для меня лучше, чем сцена: «Монах и Отрепьев»; более в ней живости, силы, драматического. Шуйского бы расцеловать: ты отгадал его совершенно.
Его: «А что мне было делать?» рисует его лучше, чем весь XII том покойного и спокойного историографа! Но господь с ним! De mortuis nil, nisi bene. Прощай, друг!»
Под «А что мне было делать?» подразумевается реплика Шуйского, в которой он объясняет Воротынскому, почему не стал никому говорить о своих подозрениях в причастности Годунова в убийстве царевича Димитрия:
А что мне было делать?
Все объявить Феодору? Но царь
На все глядел очами Годунова,
Всему внимал ушами Годунова:
Пускай его б уверил я во всем,
Борис тотчас его бы разуверил,
А там меня ж сослали б в заточенье,
Да в добрый час, как дядю моего,
В глухой тюрьме тихонько б задавили.
И здесь с оценкой Кюхельбекера трудно не согласиться. Иное дело - оценка Карамзина как «покойного и спокойного», которого Вильгельм, демонстративно переделывая латинскую поговорку («о мертвых ничего, кроме хорошего») не желает обсуждать. Пушкин не мог ответить давно ему известному чудаку Кюхле лично - но через неделю ответил ему публично. Послав Плетневу очередное письмо:
П. А. ПЛЕТНЕВУ
Около (не позднее) 29 октября 1830 г. Из Болдина в Петербург
«Я сунулся было в Москву, да узнав, что туда никого не пускают, воротился в Болдино да жду погоды. Ну уж погода! Знаю, что не так страшен черт, як его малюют; знаю, что холера не опаснее турецкой перестрелки, да отдаленность, да неизвестность — вот что мучительно. Отправляясь в путь, писал я своим, чтоб они меня ждали через 25 дней. Невеста и перестала мне писать, и где она, и что она, до сих пор не ведаю. Каково? то есть, душа моя Плетнев, хоть я и не из иных прочих, так сказать, но до того доходит, что хоть в петлю. Мне и стихи в голову не лезут, хоть осень чудная, и дождь, и снег, и по колено грязь. Не знаю, где моя; надеюсь, что уехала из чумной Москвы, но куда? в Калугу? в Тверь? в Карлово к Булгарину? ничего не знаю. Журналов ваших я не читаю; кто кого? Скажи Дельвигу, чтоб он крепился; что я к нему явлюся непременно на подмогу зимой, коли здесь не околею. Покамест он уж может заказать виньетку на дереве, изображающую меня голенького, в виде Атланта, на плечах поддерживающего «Литературную газету». Что моя трагедия? отстойте ее, храбрые друзья! не дайте ее на съедение псам журнальным. Я хотел ее посвятить Жуковскому со следующими словами: я хотел было посвятить мою трагедию Карамзину, но так как нет уже его, то посвящаю ее Жуковскому. Дочери Карамзина сказали мне, чтоб я посвятил любимый труд памяти отца. Итак, если еще можно, то напечатай на заглавном листе:
Драгоценной для россиян памяти
Николая Михайловича
Карамзина
сей труд, гением его вдохновенный,
с благоговением и благодарностию посвящает
А. Пушкин»Дотошные редакторы, готовя к печати в 1941 году 17-томное полное собрание сочинений и писем Пушкина, сделали примечания: строка «Драгоценной для россиян памяти» и слова «и благодарностию» вписаны позднее остального текста. Иными словами - Пушкин написал, посмотрел и решил: нет, недостаточно торжественно, надо усилить.
О прочих сюжетах, появляющихся в этом письме: пожелании Дельвигу крепиться, жалобах на грязь и неизвестность в отношении невесты у нас будет случай рассказать отдельно, пока что же, обратим внимание:
дождь, снег, грязь, а «осень чýдная». Значит - "И пальцы просятся к перу, перо к бумаге..."
Но Пушкин не обманывает своего доверенного корреспондента, когда жалуется, что ему «и стихи в голову не лезут». Ему лезет нечто совсем другое.
О чем и его друзья, и его читатели скоро узнают.
